СР — Грэи ТЬрсоде. 6 страница

Если даже я ничего особенно не знала про Кита, то мое лю­теранское семейство со Статен-Айленда знало еще меньше.

Мои братья с сестрами выросли в другие 1960-е —в 1960-е Дорис Дэй. Мои старшие сестры ходили с “ульями” на го­ловах, делали французскую складку¹. Эпоха хиппи про­шла мимо них. Кажется, братья пробовали марихуану, но я не думаю, что хоть кто-то в семье хоть как-то увлекал­ся наркотиками. Хотя они и не трезвенники, даже близко.

У них всех есть свои проблемы —мы народ сильно пьющий, i В общем, когда Кит наконец приехал к нам домой представ­ляться на день Благодарения, осенью 1980-го, это была ка­тастрофа.

Когда я в первый раз поехал на Статен-Айленд знакомиться с Паттиной семьей, я уже сколько-то дней болтался без сна.

У меня была в руке бутылка водки или Jack Daniel’s, я ду­мал, просто завалюсь с ней в дом, ля-ля-ля-ля, типа, не со­бираюсь вам врать, вот ваш будущий зять. Я, конечно, то­гда сильно оборзел. Притащил с собой князя Клоссовски, Стэша. Далеко не лучшая группа поддержки, но мне нужно было их чем-то обаять, и я почему-то решил, что привести к ним домой князя — это будет идеальное прикрытие. На­стоящий живой князь. А то, что он был настоящий живой говнюк, как-то меня не волновало. Мне был нужен свой че­ловек рядом. Я знал, что мы с Патти так и так будем вместе, и вопрос стоял только о том, чтобы получить благослове­ние семейства, потому что это сильно облегчило бы Патти жизнь.

Я вытащил гитару, выдал им порцию Malaguena.MalagueM\ Ничто с ней не сравнится. Проведет тебя куда угодно. Игра­ешь нм эту вешь, и они начинают думать, что ты какой-то оху- еиный гений. В общем, я изобразил им эту красоту и решил,

‘ Пышные женские прически, популярные в начале 1960-х.

что по крайней мере все женщины теперь на моей стороне. Они приготовили очень недурной ужин, мы знай себе на­ворачивали, и все было очень чинно. Но для Большого Эла, Паттиного отца, я выглядел немножко диковато. Он был во­дитель автобуса со Статен-Айленда, а я был “междунородная non-звезда”. И они завели разговор про это — как это быть “поп-звездой”. Я сказал: а, бог с ним, это все ненастоящее — и все в таком духе. Стэш может об этом рассказать. Он все лучше помнит, потому что я к тому моменту уже ужрался. Он вспоминает, что один из братьев спросил: “Ну хорошо, iты как всем дуришь голову?” Помню, что резко почувство­вал себя как на допросе. Стэш особенно хорошо запомнил, что одна из Паттиных сестер сказала что-то типа: “Кажет­ся, ты слишком пьяный, чтоб это играть”. И тогда — бац! — меня переклинило. Я им сказал, типа, ну все, хватит. И са­данул гитарой об стол, вдребезги. Это надо было еще силу вложить, А дальше могло обернуться как угодно. Меня мог­ли навсегда отлучить от дома, но потрясающая особенность этого семейства — они вообще не оскорбились. Немного оторопели, может быть, но на той стадии все уже как сле­дует приложились. На следующий день я просил прощения практически на коленях. Что касается папаши, старика Боль­шого Эла — классный мужик, — по-моему, он как мини­мум увидел, что я не тушуюсь, и ему это скорее понравилось. В войну он служил инженером при строительном батальоне ВМФ на Алеутских островах. Его послали строить взлетную полосу, но в результате пришлось биться с японцами, пото­му что там больше было некому. Потом, уже в нужный мо­мент, я зазвал Большого Эла скатать партию в бильярд в его любимом местном баре и сделал вид, что он меня перепил, как щенка. “Сделал я тебя, сынок!” — “Да уж, сэр, это точ­но". Но кто в этом семействе был верховный суд — это Беа-

трис, Паттина мама. Она всегда была за меня, и мы с ней потом прекрасно проводили время.

Вот как все это выглядело глазами Патти — день, кош она представила меня своей семье.

Патти Хансен: Я только помню, как сидела свержу и рыда­ла, когда случилась эта фигня. Что-то, наверное, произо­шло до того, потому что меня не было с ними за столом, когда это произошло. Я, наверное, увидела, что он пошел вразнос, и мне просто захотелось сбежать, забиться в норку Вот тебе и праздничный ужин. Кто-то что-то сказал, и ги­тара полетела через стол, где сидели родители. Я не знаю, что на него нашло. Он ни с того ни с сего п ревратился в та­кую рок-звезду — из нас никто раньше с таким людьми и близко не бывал. И моя мама говорит: Патти, что-то слу­чилось, это ненормально. Я знала, что они очень перепу­гались и очень беспокоились за меня. У меня отец — во­дитель автобуса, он вообще тихий человек, и как раз тогда отходил после сердечного приступа, плюс он в первый раз увидел Кита — в этой его кожаной куртке, ноги-спички. А я их младшенькая, седьмой ребенок в семье. Бог зна­ет, чего там Киту ударило в голову, но в основном это все были депрессанты и алкоголь, и я помню, как рыдала на ступеньках, а он плакал, уткнувшись мне в руки, и все мои это наблюдали. Они не привыкли к таким бурным сценам. Но они прекрасно справились с ситуацией. У нас там и другая родня была, мои сестры и даже какие-то сосе­ди. Дом был всегда полон. А дальше, помню, мама держит меня и говорит, что Кит будет обо мне заботиться, что все нормально, он хороший парень. И Кит потом смертельно переживал из-за того, что устроил. Он страшно раскаи­вался и передал маме такую трогательную записку, писал,

что ему очень стыдно за свое поведение. Не знаю, как она могла поверить ему после такого, ко она поверила. В об­щем, оставаться со всеми мне было никак, так что я по­шла за ним и села в машину. И им, наверное, было ужас­но думать, что я сажусь в машину к этому бешеному. Мои остальные братья в тот раз не приехали из Калифорнии, так что с ними Кит выяснял отношения потом. А передо мной бил себя кулаком в грудь: “Патти, выбирай: или я, или они”. Я сказала: я тебя выбираю! Он всегда меня так испытывал, для верности.

Что касается трех Паттиных братьев, самым серьезным барь­ером был Большой Эл Младший, и я ему на том этапе реаль­но не нравился, совсем. Он хотел устроить бой, разобраться, как мужик с мужиком. В общем, один раз у него дома в Лос- Анджелесе я сказал: Эл, кончай эту херню, пойдем выйдем, разберемся прямо сейчас. В тебе шесть футов и еше свер­ху, а во мне пять и еще сам видишь сколько. Ты, наверное, меня убьешь, но и я тебя на всю жизнь отделаю, потому что по скорости тебе до меня далеко. И до того, как ты меня убьешь, я тебя с сестрой разлучу навсегда. Будет ненавидеть тебя всю свою жизнь. Тогда он поднял белый флаг. Я знал, что это был удар в точку. Все остальное фуфло про мужиц­кие счеты — это ничего не значило. Это ему так надо было меня проверить.

На Грега времени ушло немного больше. Он милейший человек, с восемью детьми, зарабатывает в лоте лица и про­должает строгать детей. Вообще говоря, я породнился с ре­лигиозной семьей: они ходят в церковь, молятся, держась за руки. У нас с ними разные представления о религии. Мне рай, например, никогда не казался особенно интересным «естом. Вообще моя позиция такова: Бог в его бесконечной

мудрости не захотел тратиться на два заведения, рай и ад. Это одно и то же место, просто рай — это где ты получаешь все, что хочешь, и встречаешь маму с папой и других близ­ких людей, и вы все обнимаетесь, расцеловываетесь и играе­те на своих арфах. Ад — это то же самое место, никакого огня и серы, но все проходят мимо и тебя не видят. Ноль внимания, никто не узнает. Ты машешь рукой: “Это я, твой отец”, — но ты невидим. Сидишь на облачке, и арфа у тебя есть, но сыграть на ней не с кем, потому что тебя не замеча­ют. Вот это ад.

Родни, третий братец, служил капелланом на судне, ко­гда мы с Патти познакомились, так что с ним мы столкну­лись на почве богословия. Кто действительно написал эту книгу, Родни? Это правда само слово Божье или отредак­тированный вариант? И разумеется, ему нечего на это от­ветить, и мы до сих пор любим попрепираться на эту тему. Для него это очень важно. Ему нравятся трудные вопросы. Приходит к тебе еще с чем-нибудь новеньким на следую­щую неделю: “Смотри, Господь говорит..." “Даты что, прав­да? Сам Господь?” В общем, пришлось мне завоевывать себе место в Паттиной семье. Но, если уж ты принят, они за тебя жизнь положат.

★

Хорошо, что у меня было чем отвлечь сердце в это время, потому что между нами с Миком тогда стала появляться какая-то злость. Вначале казалось, что непонятно с чего, — я только поражался. Отсчет пошел с того времени, когда я окончательно завязал с героином. Я написал песню АП About You (“Все это про тебя”), которая вышла на Emotional Rescue в 1980-м и на которой у меня сольный вокал, тогда

еще редкий. Текстологи-любители обычно говорят, что это песня прощания с Анитой. По виду это обычная сердитая песня про мальчика и девочку, горькая лирическая, “я устал и сдаюсь":

If the show must go on La it go on without you So sick and tired

Of hanging around with jerks like you'.

Песня никогда не бывает про что-то одно, но в этом случае есдн в ней про что-то и пелось, то, наверное, больше всего про Мика. Есть в ней определенные подколы, направлен­ные в эту сторону. Это потому, что я в то время был обижен до глубины души. Я понял, что в чем-то Мика совершен­но устраивало моя наркотская жизнь -— в том, что из-за нее а не лез в текущие дела. А теперь вот он я, слезший. Я же вернулся с таким настроем, что ладно, спасибо тебе огром­ное, теперь я сниму с тебя эту ношу. Спасибо, что тащил все на себе несколько лет, пока я был в отключке, за мной не за­ржавеет. Я никогда раньше не срал на наше дело, сочинил ему кое-какой первоклассный песенный материал. Един­ственный человек, кому я насрал, — это я сам. “Со скрипом, но выкарабкался, Мик" — он ведь тоже, бывало, чудом вы­карабкивался кое-откуда. Я, наверное, ждал приступа благо­дарности, что-то типа: ладно, старик, и слава богу.

Но огреб я от него только одно: я тут главный. Послал меня подальше, короче. Я спрашиваю: что у нас здесь творит­ся, что мы с этим делаем? И в ответ — ни слова. Тогда я уви­дел, что Мик подмял все управление под себя и не собира-

' “Если шоу должно продолжаться, / Пусть оно продолжаете* (к> reds Как меня достало / Тусоваться с такой тварью”.

ется ничем делиться. То ли я чего-то не просек. Я и понятия не имел, что Мику так важно командовать и контролировать. Я всегда думал, что мы стараемся ради чего-то, что правиль­но для нас всех. Размечтался, тупой урод, да? Мик успел влюбиться во власть, я я все жил по-старому... творчеством. Но ведь у нас никого нет, кроме нас самих. Какой смысл воевать друг с другом? Посмотри, нас же раз, два и обчелся. Мик, я, Чарли, Билл еще.

Была одна фраза из того периода, которая до сих пор отдается у меня в ушах, после всех этих лет: “Да помолчи ты, Кит”. Он часто это говорил — на собраниях, где угодно. Я еще не успевал донести свою мысль, как он уже: “Да по­молчи ты, Кит. Что ты как дурак?" Он даже не осознавал, что это делает, так это было охуительно грубо. Я его знаю давно и могу спустить ему такое хамство. Но в то же время все равно про это думаешь, все равно это задевает.

Когда я записывал All About You, я взял Эрла МакГра­та, который номинально был главой Rolling Stones Records, и отправился с ним полюбоваться на панораму Нью-Йор­ка с крыши Electric Lady Studios. Говорю ему: если ты это как-то не исправишь, видишь асфальт внизу? Будешь там. Я разве что в воздух его не поднял. Говорю: ты же между Ми- ком и мной должен быть как промежуточное звено. Что про­исходит вообще? Не справляешься ни хрена. Эрл — при­ятный парень, и я понимал, что он не годится разруливать такие дела между мной и Миком в моменты обострения. Но я хотел донести до него, как я к этому отношусь. Я не мог привести с собой Мика и сбросить его с крыши, а делать что-то было надо.

Плюс еще и Ронни начал от меня отрываться, правда, временно и по другим причинам. Говоря точнее, Ронни начал отрываться вообще. Они с Джо жили в Мандевилл-

каньоне, год был где-то 1980-й, и у него подобралась специ­альная компашка — своя шайка, с которой он и отрывался. Крэк-кокамн — штука убийственней, чем гсрыч. Я к нему даже не притрагивался. Никогда, ни за что. Мне даже сам запах не нравился. И еше не нравилось, что он делает с людьми. Один раз у Ронни дома он сам, Джозефина и все остальные вокруг него занимались тем, что курили крэк, А когда ты этим занимаешься, это все, ничего больше в мире не существует. Вокруг Ронни ошивались все зги прилипалы, какие-то дурачки в соломенных стетсонах с перьями. Я за­хожу в его сортир, а он внутри с кучей прихвостней и жу- ками-барыгами, и они все названивают из сортира, хотят достать еще этой хрени, которую они курили. Кто-то тут же в ванной поджигает. Я зашел и сел срать. Эй, Рон! Ноль внимания. Как будто меня там нет. Ну что ж, все, пропал парень. Теперь я знаю, что делать, — перестать относиться к человеку как раньше. Я спрашивал Ронни; зачем ты этим занимаешься? ‘’Ладно, ты не врубаешься”. Да ты что, правда, что ли? Я это слышал от анашистов сто лет назад. И тогда я подумал: ну и ладно, врубаюсь я или не врубаюсь, я свое решение принял.

Все хотели сбагрить Ронни перед американским туром 8 1981-м — он просто совсем слетел с катушек, — но я ска­зал: нет, я за него ручаюсь. Это означало, что я лично по­крываю страховку для тура и обещаю, что Гонни будет вести себя как следует. Что угодно, лишь бы только Stones могли играть. Я рассчитывал, что с ним спраачюсь. А йо­том во Фриско, в середине октября 1981-го — гастроли шли своим чередом, с нами ездили ]. Geih Band, — мы за­селились в отель Fairmont. И в нем немного как в Букин­гемском дворце: восточное крыло, западное крыло. Я жил водном, Ронни — в другом. Короче, я услышал, что у Рон-

ни в номере организовалась большая крэк-курильня. Про­сто зашкаливающая безответственность с его стороны. Он мне пообещал» что не притронется к этой дури на га­стролях. И у меня упала красная шторка. В общем, я спу­стился и решительным шагом пересек центральное фойе Fairmont. Патти мне говорила: не сходи с ума, прекрати. Аж рубашку на мне порвала. Но я сказал: да какого хуя? Он же ставит под удар меня, всю команду, наше будущее. Если бы что-то сорвалось, мне бы это лично стоило не­скольких лимонов, и все бы покатилось к чертовой матери, Я дошел до него, он открыл дверь, и я ему вмочил с наскока. Ах ты гондон — бац! Он полетел спиной на диван, а меня от инерции удара толкнуло на него, диван кувырнулся, и мы чуть не вывалились в окно. Перетрухали страшно оба. Диван опрокидывается, а мы вместе смотрим на окно и думаем: сейчас же спокойно можем улететь! После этого я мало что помню. Но свою позицию я обозначил.

Ронни сдавался в реабцентры много раз после этого, Недавно в одном туре я повесил табличку на его гример* ку: “Центры —для ленивых”^[77]. Можно ее понимать как угод­но. Например, так, что ложиться в эти заведения, которые на самом деле ничего тебе не дают, значит, что ты только отвалишь к учу бабла, потом выпишешься и начнешь все заново. Есть реабилитационные центры для азартных иг­роков —. Ронни один такой себе высмотрел, кстати. Он же вообще придумал себе эти центры как возможность убежать от давления. И в последние годы ему лопалось уютнень­кое местечко — рассказывает про него сам, так что это все из первых уст. Говорит: я теперь знаю один классный центр

в Ирландии. Правда, ну и что там делают? Это и классно — ничего не делают, Я приехал, говорю: ну что, какой тут у вас режим? "Мистер Вуд, мы не назначаем режим”. Только одно правило: никаких телефонов и посетителей. Это ж идеаль­но! То есть мне ничего не нужно делать? He-а. На самом деле они его даже отпускают и паб на три часа каждый вечер. И в центре он кантуется с людьми, которые там за азартные игры, — то есть они реально прячутся, как и он, просто что­бы спихнуть с себя текущие проблемы.

Один раз, когда он вернулся из центра, я сказал: "Теперь нормально. Я его видел накачанным до отупения и видел, когда он сухой и трезвый. Честно говоря, разница неболь­шая. Но теперь он стал хоть как-то пособранней”. В принци­пе я и сейчас под этим подпишусь. В этом-то и странность, если задуматься. Вся эта дурь, и деньги, которые он спустил на эту херню и на то, чтоб с нее слезть, — и хоть бы что, блин, изменилось. Ну, может быть, не прячет от тебя глаза так часто. Иначе говоря, дело не в дури, дело в чем-то дру­гом. “Ты не врубаешься, старик”.

★

Я с Ронни в каких только обстоятельствах не перебывал. И это сказывается. В одном особом случае, через год после нашей драки, уже когда он забросил подальше трубку с крэ­ком, от него нужна была абсолютная собранность — не сде­лать ни одного неверного шага. И он оказался на высоте, все сделал и здорово меня выручил. Я его тогда попросил поехать со мной в “Редлендс”, чтобы поприсутствовать при встрече с отцом — первый раз за двадцать лег.

Мне было страшно встречаться с Бертом. Для меня он же так и остался человеком, от которого я ушел двадцать лет на-

S9 7

зад, еще подростком. Я примерно представлял, что у него все в порядке, — слышал от родственников, которые с ним ви­делись, — например, что он околачивается в своем местном пабе. Страшно мне было из-за того, что я успел натворить в промежутке. Потому мне и понадобилось двадцать лет, чтобы до этого дозреть. В моем представлении я для своего отца был абсолютный отрезанный ломоть — все эти пуш­ки, наркотики, аресты. Сплошной позор и унижение в его глазах. Я его унизил. Вот что я предполагал — что я сильно подвел его в жизни. После каждого сраного заголовка в га­зетах — “Ричардс снова под арестом” — мне становилось все сложнее решиться на то, чтоб связаться с отцом. Я думал, что лучше ему будет совсем со мной не общаться.

Теперь на свете немного людей, которые могут меня на­пугать. Но в детстве разочаровать батю было для меня ка­тастрофой. Я боялся его неодобрения, как ничего другого. Я уже писал, что сама мысль об этом — что я не оправдаю его ожиданий — до сих пор доводит меня до слез, потому что, когда я был ребенком, его неодобрение означало пол­ный бойкот, как будто я вообще не существовал. И потом эта эмоция просто застыла во мне. А уговорил меня встре­титься с батей Гэри Шульц — он рассказывал мне, как рас­каивается, что не успел помириться со своим отцом перед его смертью. Правда, я и сам всегда знал, что должен это сделать.

Отследить его было несложно — через родственников. Он все эти годы жил в комнате на задах одного паба в Бекс­ли и, по всей видимости, ничего от меня не ждал — ничего не просил, это точно. В общем, я ему написал.

Помню, что сидел на кровати в своем номере в Ва­шингтоне в декабре 1981-го, где-то под свой день рождени», и почти не мог поверить, что читаю его ответ. Мы не мог-

ли повидаться до конца европейского тура 1982-го, то есть еще несколько месяцев. Местом встречи был назначен “Ред­лендс”. А пока что я снова ему написал.

Я правда жду не дождусь взглянуть на твою противную рожу после всех этих лет!! Не сомневаюсь, что ты мне до сих пор можешь задать такого страху, что я в штаны обделаюсь. Со всей моей любовью, твой сын Кит.

PS. У меня также имеется парочка твоих внуков для де­монстрации. Скоро приеду.

К.

Я привез с собой Ронни в качестве юмористического буфера, шута на подхвате, товарища, потому что считал, что в оди­ночку я с этим не справлюсь. Я послал машину за Бертом в паб в Бексли. Гэри Шульц тоже был в “Редлендсе”, и он помнит, как я сидел весь на нервах и отсчитывал время — он будет здесь уже через два часа, он будет здесь уже через пол­часа. И потом он приехал. Вылез из машины, такой некруп* ный мужичок в летах. Мы посмотрели друг на друга, и он сказал: “Здорово, сын”. Он выглядел совершенно по-друго­му. Меня прямо ударило. На кривых ногах, немного хрома­ет из-за своего ранения на войне. По виду какой-то старый негодник, не знаю, похож на пирата в отставке. Что двадцать лет делают с человеком! Посеребренные вьющиеся волосы, шикарные седые баки с усами, переходящие друг в друга. Усы-то он вообще всегда носил.

Это был не мой батя. Я не ожидал, что он сохранятся в неприкосновенности таким же, как я его оставил, то есть крепким мужиком средних лет, коренастым, мускулистым. Но он оказался совершенно другим человеком. “Здорово, сын”. — “Здорово, батя”. От этого, конечно же, лед тронул-

ся. Потом в какой-то момент Берт отошел в сторону, и Гэри Шульц рассказывает, что я ему тогда шепнул: “Не думал, что я сын Попая, да?” В общем, говорю: “Заходи, бать”. И, когда он оказался внутри, от него уже было не отделаться, Курил он по-прежнему трубку — St. Bruno, тот же темный табак, который я запомнил с детства.

Неожиданная штука, но мой батя оказался великим лю­бителем выпить, Совсем не так, как когда я рос и норма была, ну, может, одно пиво за вечер или на выходных, когда мы вы­ходили в общество. А теперь он был один из первых выпивох из всех, кого я знал. То есть, Господи Иисусе, Берт! В несколь­ких пабах, особенно в Бексли, до сих пор стоят табуретки его имени. Пить он предпочитал ром, темный “флотский”.

Про те мои газетные заголовки он сказал только одно: “Ты тут, смотрю, навалял делов”. После этого мы уже могли разговаривать как взрослые люди. И неожиданно я обзавел­ся еще одним другом. У меня снова появился батя. Я пе­рестал париться, грозная отцовская фигура выветрилась у меня из головы. Круг замкнулся. Стало можно шушукать­ся между собой по-дружески, и мы обнаружили, что здоро­во друг Другу нравимся. Дальше мы начали проводить время вместе и решили, что ему пора попутешествовать. Я хотел, чтобы он увидел мир с высоты. Выпендреж, куда без него. Но он заглотил весь шарик и не поперхнулся! Он ни перея чем не трепетал, просто впитывал впечатления. И тогда мы начали развлекаться вдвоем, а раньше не было возможности. Кругосветный путешественник Берт Ричардс, который ни­когда не сидел в самолете, не бывал нигде, кроме Норман­дии, до того момента. Первый перелет у него был до Копен­гагена. Единственный раз, когда я видел, как Берт напугался. Когда заревели моторы, я увидел его побелевшие костяшки пальцев. Он сжал со всей силы свою трубку — чуть не сло- боо

мал. Но он сохранил невозмутимый вид и, когда мы взле­тели, уже расслабился. Первый взлет — нервотрепное дело для любого человека, кем бы ты ни был. А дальше он уже заигрывал со стюардессами и вообще прекрасно освоился.

Прошло всего ничего, как он уже с нами на гастро­лях, и мы едем в Бристоль: я и мой друг писатель Джеймс Фокс сзади, мой телохранитель Сви Хоровитц и Берт спе* реди. Сви спрашивает Берта: не хотите чего-нибудь выпить, мистер Ричардс? А Берт ему: спасибо, Сви, думаю, непло­хо бы светлого эля. Я тогда опускаю перегородку и говорю: что? Это в шаббат-то? Ну ты даешь, батя. И откидываюсь обратно, ржу — какая ирония. А потом на Мартинике он умудрился посадить Брук Шилдс себе на колени. Я и сло­ва вставить не мог. Они от него не отходили — три-четыре старлетки мирового класса. Где батя? Известно где. Внизу, в баре, в окружении свеженького выводка красавиц. Сил у него хватало. Я помню, как он резался в домино в нашей компании всю ночь напролет, и все остальные пять-шесть человек уже сползают под стол, а он только знай опроки­дывает в себя ром стаканчик за стаканчиком. Он никогда не напивался. Всегда держался ровненько. Он был вроде меня, и это-то как раз проблема. Ты можешь выпить больше положенного, потому что оно не особенно действует. Это просто у тебя такое естественное занятие, типа как просы­паться или дышать.

★

Анита сбежала от прессы после того, как пашн застрелил­ся в нашем доме, и на какое-то время залила на дно в отеле Alray в Нью-Йорке на 68-й улице вместе с Марлоном. Ларри Сесслер, Фреддин сын, взялся за ними присматривать. Мар-

лон нигде не учился, по крайней мере в нормальном смысле. Его окружали Анитины новые друзья — постпанковая ком­пания с центром в Mudd Club, который существовал как та­кая анти-“Студио 54” на Уайт-стрит в Нью-Йорке. Брайан Ино, Dead Boys и Max's Kansas City — Анита теперь враща­лась в этих кругах. Естественно, она никак не поменялась, и теперь она, наверное, вспоминает это время как худшее в своей жизни и, наверное, благодарит судьбу, что ей повез­ло тогда выжить. В Нью-Йорке тогда было очень стремио, и не только из-за СПИДа. Сидеть и вмазываться в отеля! Нижнего Ист-Сайда — это не шуточки. То же самое — на четвертом этаже отеля Chelsea, где специализировались на “ангельской пыли’’^[78] и героине.

Я хотел обеспечить хоть какую-то стабильность и снял для них бывшую резиденцию Мика Тейлора на Лонг-Айлен­де, в Сэндз-Пойнт, — первый из тех лонг-айлендских особ­няков, диких, как кинодекорации, в которых они обитали в этот период. Я приезжал туда повидаться с Марлоном когда мог. В 1980-м на Анитин день рождения я встретил там Роя “Скиппера” Мартина — из компании, которую Анита при­тащила из Mudd Club. В Mudd Club Рой каждый вечер давая свою экстремистскую версию стендап-комеди. А тут он при­готовил огромный ужин: жареный барашек, йоркширский пудинг и все такое сложное, и ко всему яблочный песочный пирог с заварным кремом. Я его спрашиваю: что, настоящий заварной крем? Он говорит: настоящий, а я говорю: ни хре­на, это у тебя из банки. Он говорит: да я, блядь, вот этими руками его сделал, из порошка — ванильный "Бсрлз”, кото­рый надо разводить молоком. В общем, мы поцапались. По­мню, запустил в него стаканом через стол.

Я чаще всего мгновенно вхожу в контакт с теми, кто по­том становится верными друзьями на много лет, я их сразу выделяю — каким-то чувством, что мы можем друг другу доверять. Это как подписать бессрочный договор. Рой был как раз один из таких, с того самого первого вечера. Причем, как только связь нащупана, для меня самый большой грех — подвести друга. Потому что это значит, что ты не понима­ешь самой идеи дружбы, товарищества, а это самая важная вещь на свете. Вы еще услышите о Рое, потому что, кроме того что он мой добрый друг, он еще до сих пор заведует делами у меня дома в Коннектикуте. Мы с семейством взяли его на подряд — не знаю, как еще это назвать, — примерно через год после той встречи.

Где б я был без моих корешков: Билл Болтон, мой охранник на гастролях, всегда незаметный и мощный как шкаф; Тони Рассел, мой опекун-телохранитель по­следние много лет; Пьер де Бопор, гитарный спец и му­зыкальный советчик. Единственная проблема с такими настоящими друзьями — это что мы лезем поперек друг друга, чтобы друг друга выручить. Я — нет, давай я — нет, я возьму это на себя. Настоящие друзья. Самая редкая вещь, ноты их и не ищешь — они находят тебя сами; вы про- сто как-то срастаетесь друг с другом. Я никуда не могу су­нуться, не зная, что за мной солидная стена. Джим Калла­хан в прошлом и Джо Сибрук, который помер за пару лет до написания этой книги, — они были такие. Билл Болтон женат на сестре Джо, так что это все дела семейные. Люди, с которыми я прошел огонь и воду, — это очень важная часть моей жизни.

Черт его знает почему, но все мои близкие дружки ус* пели посидеть в то или иное время. Я этого не осознавал, кока не увидел их вместе списком с биографической свод*

лон нигде не учился, по крайней мере в нормальном смысл*. Его окружали Анитины новые друзья — постпанкст* ком­пания с центром в Mudd Club, который существовал m та­кая анти-“Студио 54* на Уайт-стрит в Нью-Йорке. Брайан Ино, Dead Boys и Max's Kansas City — Анита теперь Брани­лась в этих кругах. Естественно, она никак не поменялась, и теперь она, наверное, вспоминает это время как худшее в своей жизни и, наверное, благодарит судьбу, что ей повя­ло тогда выжить. В Нью-Йорке тогда было очень стремно, и не только из-за СПИДа. Сидеть и вмазываться в отелях Нижнего Ист-Сайда — это не шуточки. То же самое - на четвертом этаже отеля Chelsea, где специализировались на “ангельской пыли”^[79] и героине.

Я хотел обеспечить хоть какую-то стабильность и снял для них бывшую резиденцию Мика Тейлора на Лонг-Айлен­де, в Сэндз-Пойнт, — первый из тех лонг-айлендских особ­няков, диких, как кинодекорации, в которых они обитали в этот период. Я приезжал туда повидаться с Марлоном когда мог. В 1980-м на Анитин день рождения я встретил там Роя “Скиппера” Мартина — из компании, которую Анита при­тащила из Mudd Club. В Mudd Club Рой каждый вечер давал свою экстремистскую версию стендап-комеди. А тут он при­готовил огромный ужин: жареный барашек, йоркширский пудинг и все такое сложное, и ко всему яблочный песочный пирог с заварным кремом. Я его спрашиваю: что, настоящий заварной крем? Он говорит: настоящий, а я говорю: ни хре­на, это у тебя из банки. Он говорит: да я, блядь, вот этими руками его сделал, из порошка — ванильный “Берда”, кото­рый надо разводить молоком. В общем, мы поцапались. По­мню, запустил в него стаканом через стол.

Я чаше всего мгновенно вхожу в контакт с теми, кто по­том становится верными друзьями на много лет, я их сразу выделяю — каким-то чувством, что мы можем друг другу доверять. Это как подписать бессрочный договор. Рой бьш как раз один из таких, с того самого первого вечера. Причем, как только связь нащупана, для меня самый большой грех— подвести друга. Потому что это значит, что ты не понима­ешь самой идеи дружбы, товарищества, а это самая важная вещь на свете. Вы еще услышите о Рое, потому что, кроме того что он мой добрый Друг, он еще до сих пор заведует делами у меня дома в Коннектикуте. Мы с семейством взяли его на подряд — не знаю, как еще это назвать, — примерно через год после той встречи.

Где б я был без моих корешков: Билл Болтон, мой охранник на гастролях, всегда незаметный и мощный как шкаф; Тони Рассел, мой опекун-телохранитель по­следние много лет; Пьер де Бопор, гитарный спец и му­зыкальный советчик. Единственная проблема с такими настоящими друзьями — это что мы лезем поперек друг друга, чтобы друг друга выручить. Я — нет, давай я — кет, я возьму это на себя. Настоящие друзья. Самая редкая вещь, но ты их и не ищешь — они находят тебя сами; вы про­сто как-то срастаетесь друг с другом. Я никуда не могу су­нуться, не зная, что за мной солидная стена. Джим Калла­хан в прошлом и Джо Сибрук, который помер за пару лет до написания этой книги, — они были такие. Билл Болтон женат на сестре Джо, так что это все дела семейные. Люди, с которыми я прошел огонь и воду, — это очень важная часть моей жизни.

Дата добавления: 2015-11-14