СР — Грэи ТЬрсоде. 1 страница

1 Another goodbye W another good friend — слова ю песни Before They Moke Me Sen.

ка уже выколотила у него из организма все силы, так что раз — и кирдык. Это у торчков всегдашний роковой просчет. После того как ты переломался, организм отходит от шока. И они думают: только один маленький разочек, — но вкалывают себе столько же, сколько последний раз, то есть за неделю до того, а к этому количеству переносимость копилась хрен знает сколько, почему и слезать чем дальше, тем тяжелее. И организм говорит: ну и хуй с ним, раз так, я отказываюсь. Если вообще собираешься заниматься такими вешамк, нуж­но постараться запомнить количество, которое ты принимал в самый первый раз. Начни как заново. На треть поменьше, самую малость.

Чтобы справиться со смертью Грэма, я сказал себе: я этой ночью в Инсбруке не останусь. Я возьму машину напрокат, мы двинемся в Мюнхен и поставим себе невозможную задачу. Будем разыскивать одну женщину. Потому что я знал о ней, видел ее раз или два, и она меня интересовала. Я знаю, что все это без толку, но мы доедем до Мюнхена и будем там ее ис­кать. Стартуем прямо сейчас, не дожидаясь утра. Просто забудем обо всем и займемся совершенно другими вещами. Ненавижу все эти слезы и сопли, тоскливую беспомощность. Ничего ты уже не сделаешь. Отдал концы, сука такая, и теперь что — только беситься и крыть его по-всякому за то, что умер, больше ничего. Так что надо как-то отвлечь мозг. Я лично от­правляюсь искать одну из самых красивых женщин в мире. Я ее, конечно, хрен когда-нибудь найду, но сейчас это будет наше дело. Фокус, цель. В общем, мы с Бобби взяли в прокате “БМВ”, уже наутро, и тронулись.

Целью была Уши Обермайер. Если существовало что-то в мире, что успокоило бы мою душу, то это она. Она была прекрасна. Почти нее в Германии знали ее как модель, которая стала иконой студенческих протестов, — в то вре-

мя это движение сильно перекорежило отношения между поколениями в Германии, грозило разорвать страну на ча­сти. Она была визитной карточкой для левых, плакаты с ней были повсюду. И еще она была страшным фанатом рок-н- ролла — как раз через это она сначала вышла на Мика, и то­гда-то я с ней единственный раз на секунду пересекся. Мик пригласил ее в Штутгарт, она ходила и искала его там по го­стинице, но вместо этого напоролась на меня, и я отвел ее к нужной двери. Но я видел ее на плакатах и в журналах, и что-то в ней меня зацепило. У Уши был бойфренд, парень по имени Райнер Лангханс, который был одним из осно­вателей “Коммуны-i” — открытой группы сожителей, идея которой была воевать против обычной семьи и авторитар­ного государства. Ее кооптировали в “Коммуну-Г, когда она сошлась с Райнером, но у нее была и другая репутация, которой она гордилась: "Баварка-дикарка”. Она никогда не принимала идеологию всерьез, в открытую пила запре­щенную пепси-колу, курила ментоловые сигареты и плева­ла на всякие другие коммунарские предписания. Журнал “Штерн” сфотографировал ее в голом виде, скручивающей косяки — она определенно от всей души хотела вывести из себя немецкую буржуазию. Но, когда коммунары оже­сточились и развалились на два лагеря — с одной стороны террористические группы вроде “Баадер-Майнхоф”, с дру­гой зеленые, — Уши удалилась из театра военных действий, по крайней мере удалилась от Райнера, и вернулась к себе в Мюнхен. Ее путь был усеян парнями, которые пробова­ли ее приручить. Хотели укротить неукротимое по природе существо, Она была лучшая плохая девчонка из всех, кого я знал.

Так или иначе, мы с Бобби в тот вечер вселились в Bayeriscber Hof — это где у каждого постояльца над кро-

ватью висит Рембрандт, причем подлинный. Боб сказал: ну хорошо, что теперь, Кит? Я сказал: Боб, теперь мы по* едем а Швзбинг¹ и пойдем чесать вдоль по клубам. Давай устроим себе что Грэм бы устроил, если б мы с тобой за­гнулись. Я сказал: наша задача — искать в этом городе Уши Обермайер. Мне нужно, чтобы у меня была цель. Без всяких специальных поводов — просто это было единственным в Мюнхене, на что я мог нацелиться. Я даже не знал, в го­роде она или нет. Так что мы немного подкачались и вышли на клубную охоту. И там все жгло и гремело, но это было не то, что мы искали. И где-то в пятом или шестом клубе, оказалось, диджей играет какие-то охренительные веши, так что я поднялся к нему поговорить, и выясняется, что я его знаю — Джордж Грек. И вдобавок выясняется, что он знаком с Обермайер.

Но, даже если я ее найду, что я буду делать? Я не ь том состоянии, чтобы как-то к ней подкатывать, да и времени в запасе не слишком много. Ну и... Ладно, мы вообще-то на­шли человека, который ее знает, это уже чудо, но мне стано­вится некайфово, что план идет под откос. Джордж говорит: я знаю ее адрес, ко она сейчас со своим мужиком. Я говорю, Джордж, фигня, поехали. Там мы припарковались напротив ее квартиры, и я сказал: Джордж, пожалуйста, поднимись к ней и скажи, что Кит Ричардс ее разыскивает. Я железно хотел пройти все до конца со смертью Джи Пн. И Джордж поднимается, стучится к ней в дверь, к она подходит, прав­да к окну, и спрашивает: а ты кто? С чего вдруг? Я не знаю с чего, у меня друг только что умер и довольно хуево на душе. Просто заехал поздороваться. Ты была нашей целью, мы тебя нашли. Больше нам ничего не нужно. Тогда она спустилась.

< Богемный кндртлл Мюнхена.

поцеловала меня и ушла обратно к себе. Но ведь — ого-го — мы все это реально провернули! Задание выполнено, отбой.

Второй раз, когда я решил связаться с Уши, я поручня Фредди Сесслеру отследить ее по телефону. Он позвонил в ее агентство, и агентша ему сказала: “Мне запрещено раздавать телефонные номера”, но тогда настала очередь Фредди убал- тывать, а Фредди может уболтать как никто в мире. Фредди объяснялся на многих языках. А мы с Уши не разговаривали на языке друг друга. Когда я заполучил ее номер, то она подо­шла и сказала: "Привет, Мик”. Я сказал: “Нет, это Кит”. Она жила в то время в Гамбурге, и я послал машину, чтобы отвезти ее в Роттердам. Ей практически пришлось смываться под но­сом у своего мужика. Они поцапались, она прыгнула в машину и прикатила в Роттердам. В ту ночь в постели она вырвала мне серьгу с мясом. Мы устроились в одной роттердамской гости­нице, такой, в японском стиле, и наутро я понимаю, что ухо не оторвать от подушки из-за засохшей крови. В результате у меня теперь неисправимая деформация правой мочки.

С Уши Обермайер, особенно в те времена, вся завязка была на чистой похоти, ничего кроме. Но она стала значить для меня все больше и больше и в конце концов заняла место в сердце. Мы рисовали картинки или объяснялись знаками. Но, пусть даже мы и не могли поговорить, я нашел себе друга. Вот так просто, правда. Мы периодически развлекались вместе в 1970-х, но в какой-то момент она снялась с места со своей новой любовью, Дитером Бокхорном, и уехала в Афганистан, и, в общем, испарилась из памяти и сердца. А потом, я слы­шал, она умерла из-за преждевременных родов где-то в Тур­ции. Что почти было правдой, но выяснилось, что она была слишком умна для такой глупости. Реальную историю я узнал много лет спустя на пляже в Мексике, в самый важный день моей жизни.

★

Это был страшный период в смысле человеческих потерь. К концу того лета умер Гас, мой дед. Майкл Купер, мой друг сердечный, покончил с собой — хрупкая психика, я всегда предвидел это как вероятный исход. Все твои лучшие люди уходят. И с чем же я остаюсь? Единственный ответ — за­водить новых друзей. Но и кое-какие живые тоже выбыли из активного состава. Наши крутые горки укатали Джимми Миллера, который медленно сторчался и кончил тем, что вы­резал свастики на микшерном гтульте, когда записывал нашу с ним лебединую песню Goats Head Soup. Энди Джонс дотя­нул лямку только до конца 1973-го. Мы записывали It's Only Rock'n'Roll в Мюнхене, когда пришлось его уволить по той же причине — за то, что слишком усердно взялся за тяжелое. (Он потом выкарабкался и продолжил работать во всю силу.) И наконец, мой кореш Бобби К_из — я тогда не смог спасти его из его рок-н-ролльного кораблекрушения.

Боббм потопил себя в ванне с “Дом Периньоном*. Как гласит история, Бобби Киз — единственный человек, которому известно, сколько нужно бутылок “Дома”, чтобы наполнить ванну, потому что он реально в нем искупался. Это было перед самым началом предпоследнего концерта ев­ропейского тура 1973-го, в Бельгии. Бобби в тот день не по­казался на сборе группы, и в конце концов меня спросили, не знаю ли я, где мои другая, — из его гостиничного номе­ра никаких сигналов не поступало. Поэтому я пошел к нему к номер и говорю: Боб, пора уже, собирайся и идем немед­ленно. А у него во рту сигара, в ванной шампанское до кра­ев — и еше эта французская девица у него под боком. И он мне кидает: отъебись. Ну раз так, то так. Ты в этом пейзаже, конечно, красавец, Боб» но можешь об этом скоро пожалеть.

Бухгалтер после всего сообщил Бобби, что он не заработал ни шиша на этих гастролях — мало того, остался должен. И у меня ушло целых десять лет, а то и больше, чтобы вернуть его в бэнд, потому что Мик был неумолим, и совершенно справедливо. Мик умеет быть безжалостным в таких случаях. Я не мог отвечать за Бобби. Все, что я мог, — это помочь ему завязать, и в конце концов я это сделал.

★

Что касается меня, азартные журналисты, в первую очередь музыкальные, поместили меня на тот момент в список смерт­ников. Пресса с ее новаторскими подходцами. Музыка уже не сильно их интересовала, в начале 1973-го. New Musical Express составил из рок-звезд десятку первых кандидатов на тот свет, и я ее возглавил. Я также стал Князем Тьмы, "са­мым красиво загубившим себя¹ человеком в мире” и т.д. - все эти прилепившиеся ко мне титулы изобрели как раз в ту пору, и от них уже было не отмазаться. В тот период я часто ощущал, что мне просто-таки желают умереть, даже как буд­то из лучших побуждений. Поначалу все с тобой забавлялись, как с новой игрушкой. Хотя, с другой стороны, многие ведь так и воспринимали рок-н-ролл, даже и в 1960-е. А потом им уже хотелось, чтоб ты убрался куда-нибудь на хуй подальше с их глаз — околел бы уже, что ли, наконец.

Десять лет я стоял в этом списке на первом месте! Ко­гда-то меня это веселило. Единственный чарт, в котором я лидирую десять лет подряд. Я даже немного гордился этим местом. По-моему, никто на нем не удержался дольше меня. Я серьезно расстроился, когда меня стали подвигать другие.

1 В оршина.те — ‘«Ugftntty limited", игра слов па омонимичном выражпши ttegmdy wanted — “с элегантной талией".

Скатился под конец на девятую позицию — эх, черт, кончи­лось счастье.

Этих некроромантиков, конечно, очень возбудила исто­рия про то, как я ездил в Швейцарию, чтобы сменить кровь, — это, кажется, единственная вещь, которую все обо мне знают. Киту-то хорошо, он может запросто пойти поменять себе кровь и беспределья мчать дальше. Об этом говорили как о ка­кой-то сделке с дьяволом в каменных подземельях Цюриха; входит, лицо бело как бумага, дальше что-то типа укуса вам­пира, только наоборот, ■— и цвет снова играет на его щеках. Но только я ничего никогда не менял! История родилась из одного происшествия, когда я летел обратно в Швейцарию, чтобы лечь в клинику на детокс, и мне пришлось пересажи­ваться в Хитроу. А Улица позора^[71] тут как тут, у меня на хвосте; “Эй, Кит”. Я сказал: “Слушайте, хватит уже. Я лечу себе кровь менять”. Брякнул, в общем, и вся история — убежал на са­молет. А потом это сразу превратилось в какую-то священ­ную скрижаль. Я-то только хотел их наколоть, чтоб отстали. Но все, теперь не вырубишь топором.

Для меня слишком запарно копаться в том, насколько я Сам подыгрывал всяким вещам, которые обо мне писали. Ну, в смысле, это мое кольцо с черепом, н сломанный зуб, и под­ъеденные глаза. Где-то пополам, наверное? Думаю, что твой имидж, твой образ, по-старому говоря, это как кандалы у по­жизненного арестанта. Люди до сих пор думают, что я конче­ный наркоман. После тридцатн-то лет, как я ушел в завязку! Имидж тянется за тобой, как длинная тень. Даже когда солн­це зашло, ты ее видишь. Наверное, в чем-то это из-за того, с какой силой на тебя давят, чтобы ты стал этим человеком, и ты им становишься, ну, может быть, настолько, насколько

это вообще выносимо. Невозможно не превратиться под ко­нец в пародию на то, что ты сам о себе воображал в сопливом возрасте.

Во мне есть какая-то штука, которая вечно подбивает меня будоражить людей, потому что я знаю: у каждого есть что будоражтггь. Бес сидит во мне, но бес сидит и во всех остальных. Что я получаю от фанатов — это что-то несусвет­ное, оборжаться: шлют черепа вагонами, причем доброжела­тели. Людям нравится такой образ. Они же вообразили меня, создали меня —- народ сотворил себе народного героя. Дай им бог здоровья. Я сделаю все, что смогу, лишь бы утолить их жажду. В их мечтах я вытворяю вещи, на которые они сами не способны. Им приходится вкалывать на своем месте, про­живать жизнь, работать какими-нибудь страховыми агента­ми... А в это время внутри них сидит бушующий Кит Ри­чардс. И если уж превратился в народного героя, то, считай, все: тебе уже написали роль, и лучше от нее не отклоняться. И я старался как мог. Я же практически жил вне закона, это никакое не преувеличение. И втянулся? Я знал, что меня пасут все, кто только можно и кто нельзя. От меня требо­валось одно — покаяться, и все бы у меня было нормально. Но как раз на это я пойти никак не мог.

★

Мои торчковые проблемы и караулившие нас везде копы — все это дошло до крайней точки. Какая-то сплошная задница. Но мне не приходило в голову, что это со мной задница. Я ду­мал, что с собой-то я справлюсь. Просто дело в том, что так складываются обстоятельства, просто такое дерьмо на меня сыплется, и мне только нужно продержаться. Может, у меня и задница по всему периметру, но я знаю, что в мире полно

$о6

людей, которые скажут: дакай. Кит, жги. Вроде как выборы без голосования. Кто победит? Власти или народ? И посе­редине я — ну или Scones вообще, неважно. В то время, на­верное, я все-таки иногда задумывался: это что, такая веселая игра для всех? О, Кита опять накрыли копы. А тебя будят, блядь, ни свет ни заря, тут же дети, и ты сам спал дай бог часа два. Я ничего не имею против арестов, когда все чинно и вежливо. Дело было в том, как они себя вели. Вламывались, как какой-нибудь спецназ. Меня это страшно бесило. И ты ничего с этим не сделаешь в данный конкретный момент, приходится просто проглатывать. Понятно, что тебя по-лю- бому разведут. "Мистер Ричардс утверждает, что вы толкнули его к калитке, велели развернуться и ударили по ногам”. — “Нет-нет-нет, ну что вы, ни в коем случае. Мистер Ричардс преувеличивает”.

В те времена статус налогового нерезидента в Соеди­ненном королевстве означал, что мы могли провести дома где-то три месяца в году. То есть для меня — в “Редлендсе” и моем лондонском доме на Чейн-уок. В 1973-м этот адрес держали под круглосуточным наблюдением. И мной одним не ограничивались. Мика тоже пасли и даже пару раз тягали. А “Редлендс” на большую часть лета для меня отменился. Он сгорел в июле, когда мы были там с детьми. Мышь погрыз­ла проводку, так что кое-где от изоляции ничего не осталось. А обнаружил все четырехлетний Марлон — прибежал н кри­чит: “Горит, горит!”

И как раз из-за Марлона главным образом — Энджела была совсем маленькой и пока ничего не замечала — я на­чал как-то серьезнее относиться к бесконечным домогатель­ствам копов. Он спрашивал: “Пап, а зачем ты выглядываешь в окно?” Я говорил: “Смотрю, стоит машина с полицейскими пли нет”. А он: “Зачем, пап?” И думаю: ну что ж за пиздед та-

кой! Я мог бы играть в эти игры в одиночку, но теперь от это­го страдают мои дети. “Папа, а почему ты боишься полицей­ских?" — “Ничего я их не боюсь. Просто смотрю, что они собираются делать”. Но каждый день я уже как заведенный проверял, стоит кто-то напротив или нет. Фактически ты пребывал в состоянии войны. Все, что мне было нужно еде- лать, — это перестать употреблять. Но я прикидывал иначе: сначала победим в войне, а потом посмотрим. Что, наверное, было идиотской позой, но уж так я чувствовал. Я не собирал­ся кланяться этим сукам.

Они накрыли нас почти сразу после возвращения с Ямай­ки в июне 1973-го, когда у нас гостил Маршалл Чесс. Нашли коноплю, героин, мандракс и пистолет без лииензии. Это, наверное, была самая знаменитая облава, потому что мне вы­ставили много-много обвинений. Там фигурировали обож­женные ложки с остатком, иглы, машинки, марихуана. Два­дцать пять пунктов.

И еще мне достался блестящий адвокат в лице Ричарда Дю Канна. Он имел грозный вид — такой подтянутый стро­гий мужик, который прославился тем, что защищал издате­ля “Любовника леди Чаттерли” Д. Г. Лоуренса от обвинений в непристойности со стороны государства. Скоро после моего дела — может, закрыли глаза — его выбрали председателем ад­вокатской коллегии. Мне он сказал, что с такими уликами ни­чего поделать нельзя, так что придется признать себя винов­ным, а он будет добиваться смягчения приговора. “Виновен, Ваша честь, виновен”. На пятнадцатом пункте уже чуть-чуть саднило горло. А судья явно скучал, потом что очень ждал речи Дю Канна. Но полиция в последний момент добавила двадцать шестой пункт, обрез, который автоматически озна­чал год срока. И я вдруг говорю: “Не виновен, ваша честь". И судья только вылупился: “Что?” Он-то уже готовился

идти обедать, мое дело было ясным. Спрашивает: “Почему вы не признаете себя виновным гю этому пункту?* А я отве­чаю: “Потому что, ваша честь, если б это был обрез, то откуда там взялась мушка на конце ствола?” Это была антикварная штука, детское дробовое ружьишко, чтобы стрелять птиц, ко­торое изготовил какой-то французский дворянин в i88o-x годах. Очень милые инкрустации и все как полагается, но, конечно, никакой не обрез. И судья посмотрел на копов, и я гляжу, а лица у них побелели — врубились, что хватили через край. Чутка перестарались. Для меня это был прекрас- иый момент. Хотя, конечно, в открытую не повеселишься, по­тому что знаешь, что только что впечатал им прямо по яйцам. А судья смотрит на них уничтожающе так и говорит: “Он был уже наш. Идиоты”. И тогда Дю Канн заводит свою потрясаю­щую шекспировскую речь про натуру художника и про то, что давайте посмотрим правде в глаза — этот человек стал жертвой преследований. Едва ли есть необходимость при­бегать к таким строгим мерам. Всего лишь музыкант, и т.д., и т.п. И, видимо, судья согласился, потому что повернулся и сказал под запись: ю фунтов за каждый пункт, 250 в сумме. Никогда не забуду, каким презрением он обдал полицейских. Хотел их проучить таким легким приговором за то, что так откровенно хотели навешать на меня всех собак. В общем, все пошли обедать, включая меня и Дю Канна.

После обеда я удалился в отель Londonderry праздновать. Там, к сожалению, у нас загорелась спальня. Коридор был весь в дыму, и мое скромное семейство выпроводили вон и вооб­ще навсегда запретили появляться в нашей любимой гости­нице. Пожар случился в моей комнате, причем Марлон спал у меня в кровати, так что я помчался сквозь пламя, схватил ребенка и тогда уже стал ждать, пока начнутся шум и суета. Это не было никакое опасное и неосторожное поведение.

как тут же решили в таблоидах, это была неисправная провод­ка и номере. Но кто в это поверит? j

Ронни Вуд появился в моей жизни по-серьезному в конце 1973-го. До того мы пересекались иногда, но не дружили. Я его знал как гитариста Faces, причем классного гитариста. В об- г шем, сижу я как-то в Tramp, одном из моих постоянных клу­бов в то время, и подходит ко мне одна блондинка и говорит: привет, я Крисси Вуд, жена Ронни Вуда. Я говорю: о, приятно J познакомиться. Как жизнь, дорогая? Что у Ронни? Она от- j вечает: он сейчас В нашем доме в Ричмонде пишется. Кстати, I хочешь, поедем сейчас к нам? Я говорю: а что, я бы повидал- [ сл с Ронни, поехали. И мы отправились с Крисси в Ричмонд, | в их особняк под названием "Унк”, и я остался на несколько: недель. В тот момент у Stones был перерыв, Мик сводил во­кал на It's Only Rock'п Roll, и я, в общем, был не против не- \ много поиграть. Когда я туда приехал, то увидел всех этих, асов: Уилли Уикс на басу, Энди Ньюмарк на ударных, Иэн { МакЛэгак, кореш Ронни по Faces, на клавишах. И я тут же [ подключился. Ронни записывал свой первый соло-альбом? I've Got Му Own Album to Do ("Мне еще собственный аль- 1 бом надо сделать”) — кстати, офигенное название, Ронни, — i а я зашел прямо посреди процесса, и мне вручили гитару. Так I что первое совместное дело с Ронни началось у нас с горяче­го гитарного дуэта. На следующий день Ронни говорит: да­вай доделаем это до конца, и я сказал: договорились, только мне надо вернуться домой на Чейн-уок. Не совсем, а одежду кой-какую взять. Ронни купил “Уик" у актера Джона Миллза и устроил в подвале студию. Я тогда в первый раз увидел сту­дию, которую построили специально в чьем-то личном доме

ч

(и я сильно не советую жить прямо над рабочим местом — я знаю, я это проходил на Exile). Но дом был красивейший, с садом, который спускался к реке. Мне досталась спальня доч­ки Джона Миллза Хейли, почти такой же знаменитой актри­сы, и не то чтобы я проводил в ней много времени, но когда проводил, то почему-то постоянно читал Эдгара Аллана По. Жизнь в гостях у Ронни увела меня из-под надзора в Челси, хотя в итоге они добрались и туда. Анита не имела ничего против. Она тоже к нам приезжала.

★

В этом времени и месте, то есть вокруг пластинки Ронни, сконцентрировался какой-то фантастический поток музы­кальных дарований. В один вечер объявился Джордж Хар­рисон. Иногда заглядывал Род Стюарт. Мик пришел и спел под запись, и Мик Тейлор тоже там чего-то наиграл. После того как я на пару лет выпал из активного общения с лондон­ской рок-н-ролльной тусовкой, было приятно всех повидать и забыть на время о переездах. Все приходили к тебе. И без пе­рерыва джемовали. У нас с Ронни как-то сразу все срослось, мы проводили друг с другом день за днем, смеялись-весели- лись. Он сказал, что у него кончаются песни, так что я взял и накропал ему пару вещей: Sure the One You Need и We Cot to Get Our Shit Together.

Как раз там я в первый раз услышал It's Only RocknRoll, у Ронни в студии. Это была песня Мика, и он записал ее с Боуи как черновой вариант. Когда у Мика родилась идея этой веши, они устроили совместный джем, сообразили на двоих. Вещь была отмениейшая. Черт, Мик, ну зачем тебе для нее Боуи по­надобился? Кончай, такая крутизна нужна нам самим. И мы се прикарманили обратно, только так. Уже одно название

было охрененно прекрасно из-за своей простоты, даже если 6 это не была выдающаяся песня сама по себе. Ну правда: 7т’у only rock and roll but I like it'».

По времени тогда же, когда еще писался альбом Ронни, в декабре 1974-го, мы поехали в Мюнхен записывать Black and Blue — откатать основу треков, например, для Fool to Cry и Cherry Oh Baby. И как раз тогда Мик Тейлор сбросил на нас бомбу. Он сказал, что уходит, что собирается пахать свою бо­розду, на что мы все, конечно, вытаращили глаза. Уже вовсю планировался американский тур 1975-го года, так что он нас, в общем-то, бросил на произвол судьбы. Мик так толком ни­когда и не объяснил, чего вдруг он сорвался. Он сам не по­нимает. Я его всегда спрашивал: чего ты ушел? А он говорит: я не знаю. Он ведь понимал, что я чувствовал. Моя забота все­гда была держать коллектив вместе. Можешь покинуть наши ряды в гробу или с подписанной отставкой по выслуге лет, но никак иначе. Но я не могу гадать за него. Может, это было как-то связано с Роуз, его женой. В любом случае доказатель­ство того, что он так у нас и не пристроился, — это то, что он уволился по собственному желанию. Он и не хотел пристраи­ваться, по крайней мере у меня такое впечатление. Наверное, он думал, что с репутацией бывшего члена Stones он сможет сочинять песни, выдать что-то свое. Но он так ничего толком и не сделал.

★

Итак, в начале 1975-го мы подыскивали гитариста и сиде­ли в Роттердаме, записывали следующие вещи для Black and Blue — это были Hey Negnta, Crazy Mama, Memory Motel

^ ‘Это всего лишь рок-н-ролл, но мне правите»”.

и еще Start Me Up в зачаточном состоянии — регги-версия, которую мы никак не могли довести до ума, несмотря на со­рок, а то и пятьдесят дублей. Мы продолжили долбить ее че­рез два года, потом еще через четыре — медленное рождение песни, чью совершенно нереггийную сущность мы открыли вообще случайно, в одном проходном дубле, и даже сначала пропустили это мимо ушей. Но это история на лотом.

У Ронни в “Уике” мы жили уже довольно долго — я и Анита с детьми, — и тогда настала лора ехать в Роттердам записывать альбом. К тому моменту мы уже видели полицей­ских, которые сидели на деревьях с биноклями, прямо в стиле комедий из серии "Так держать”. И это были не мои глюки. Причем при всем абсурде это было вполне серьезно. Мы те­перь постоянно жили под колпаком. В осаде. А я на своем обычном рационе. Поэтому я сказал Аните, что надо гото­виться ускользнуть ночью. Но сначала надо позвонить Мар­шаллу Чессу, который уже был в Роттердаме. Маршалл тоже торчал. Тут мы были заодно, даже ездили за добычей вместе. Маршаллу я сказал: чтобы точно дурь уже была. Я с места не двинусь, пока не узнаю, что она с тобой, потому что какой смысл улететь на работу в Роттердам и начать ломаться? И пе­ред отъездом он мне сказал: “Да-да, товар уже при мне. Тут рядом, вот прямо сейчас его в руках держу”. Что ж, ладно. Но, когда я добрался до Роттердама, вижу, у Маршалла лицо такое грустное-грустное. Оказалось, кошачий наполнитель. То есть продали ему кошачий наполнитель под видом герыча. В ту пору на рынке был коричневый герыч, обычно мексиканский или южноамериканский. Коричневые или бежевые кристал­лы, которые и правда очень смахивали на какую-то засылку для кошачьих туалетов. Я был вне себя. Но что толку убивать гонца? Хитрожопые* суринамцы втюхали ему наполнитель. И мм еще заплатили за него как за высший сорт.

Итак, вместо того чтобы бодренькими рвануть в сту­дию и сесть за работу, нам приходится рыскать, где б найти мазу. Ну что, хоть закаляешься в борьбе. Провели за эти де­лом два довольно мерзких дня. Когда ломает и одновремен­но надо купить дозу, и еще чтоб не обобрали, ты не в самом выгодном положении. И лишнее тому доказательство — то, что мы зачем-то отправились обратно в этот суринамский бар. Спустились на самое дно портового района, место было почти диккенсовское, как иллюстрация в старой книжке: ла­чуги и кирпичные корпуса. Мы пошли смотреть на чувака за стойкой, который, Маршалл вроде бы помнил, продал ему это барахло. А тот только прицелился в нас пальцами и гово­рит: “Купились? Ну уж извините”. И ржут. Обратно-то уже не отыграешь.

Ну и хрен с ним. Ломка так ломка, старик. Но перед Stones извиняться мне в голову не приходило. Вы тут давайте пока разогревайтесь, доводите звук, а мне нужны еще сутки. Все ведь уже знают, что к чему. Пока я не приду в нужное состояние, я не появлюсь.

Ронни совершенно не был фаворитом на место гитариста группы, при всей нашей тогдашней близости. Он вообще-то, на минутку, еще оставался членом Faces. До него мы пробова­ли других: %йна Перкинса и Харви Мэндела. Оба прекрас­ные гитаристы, и оба поучаствовали в Black and Blue. Ронни попал на раэбор последним, и, в сущности, дело решилось чуть ли не подкидыванием монеты. Нам здорово понравил­ся Перкинс: приятнейшая манера, очень в стиль, то есть он не стал бы звучать вразнобой с тем, что делал Мик Тейлор, — очень мелодично, очень мастерски все сыграно. Поэтому вы­бор сузился до Уэйна и Ронни. А Ронни — многостаночник. Он умеет играть на куче всего и в разных стилях, плюс я уже поработал с ним плотно несколько недель, так что стрелка

склонилась к нему. Дело, правда, было не столько в игре, если разобраться по-настоящему. На самом деле все свелось к тому, что Ронни из Англии! Все-таки это английская группа, хотя кому-то теперь могло уже так и не казаться. И мы все чув­ствовали тогда, что нужно оставить у группы прописку По­тому что, когда дело доходит до гастролей и идет всякий треп: “А ты эту вещь помнишь?” и т.д., то у вас одни и ге же корни. Поскольку мы с Ронни родились в Лондоне, между нами уже было особое родство, типа как свой устав, а значит, мы мог­ли держаться заодно под напором обстоятельств, как земляки на фронте. У Ронни очень круто получилось нас сплотить. Он стал для нас глотком свежего воздуха. Мы, конечно, зна­ли, что он мух не ловит, что сыграет все как надо, но решаю­щими были его прущий энтузиазм и способность уживаться с кем угодно. Мик Тейлор всегда держался немного сычом. Чтобы Мик Тейлор валялся на полу, держался за живот, заги­бался от смеха —- да ни в жизнь. А Ронни бы еще и ногами дрыгал.

Если усадить Ронни на место, отключить его мозг от всех раздражителей, просто собрать его в точку, он сумеет под­лаживаться как никто. Иногда выдает такое, что поражаешь­ся. Для меня до сих пор удовольствие с ним играть, просто огромное. Мы как-то с ним отрабатывали You Got the Silver, и я говорю: знаешь, я могу ее спеть, но я не могу петь и играть одновременно, придется тебе взять мою партию. И он ее так точно изобразил, просто красота. На слайде он очень хорош, И он по-настоящему любит музыку. Чистосердечно, по-дет­ски, без всяких предвзятостей. Он знает Байдербека, вообще знает историю, Брунзи там — база у него солидная. Плюс оказалось, что он идеально приспособлен к старинному типу гитарного плетения, когда ритм- с лид-гитарой не отделить на слух, — стиль, который мы выработали с Брайаном, нз-

начальный фундамент роллинговского звучания. Разделение между гитаристами — один ведет ритм, другой лидируем- которое установилось у нас с Ми ком Тейлором, срослось об­ратно. Нужно быть завязанными друг на друга на уровне ин­туиции, чтоб так получалось, и у нас с Ронни как раз так. Вмй of Burden — хороший пример того, когда мы с ним на одной волне и позвякиваем друг об друга. В общем, мы сказали: да­вай впрягайся. Расчет был пока временный, на ближайшее будущее — посмотреть, как пойдет. В общем, Ронни поехал с нами в тур 1975-го по США, хотя и не был еще официально членом группы.

Дата добавления: 2015-11-14