Знаменитый парижский ночкой клуб, один из главны* предтеч появившихся в 1970-х дискотек. 3 страница

Я получал свой кайф от общения со Стэшем и его ком­панией вырожденцев — не ожидали, да? А что, они, блядц мою задницу прикрывали. Особого желания втереться в эти слои, в этот фуфлыжный европейский высший свет у меня не было. Но по случаю я вполне мог ими пользоваться. Не хочу его хаять, тусоваться с ним мне всегда нравилось. И при этом спокойно могу сказать, что он пустой, как потре- мугцка, и Стэш прекрасно знает, что я имею в виду, и знает, что за дело, плесень такая. Он своего с меня взял достаточно, и кое в чем я не стал его ловить, сделал вид, что так и надо. Всю его крутизну мне было видно на просвет. Один пинок под зад, и конец чувачку.

★

Когда-то я верил в закон и порядок и Британскую империю. Думал, что Скотланд-Ярд не продается. Охмуренне по пол­ной программе, хоть плачь от умиления.

3*4

Потом в жизни пришлось схлестнуться с копами, ко­торые научили, как оно все на самом деле. Странно теперь вспоминать, что меня это потрясло, но я правда был в шоке, Как раз когда на нас устраивали облавы и еще несколько сяедуюших лет в лондонской полиции был такой разгул коррупции, что комиссару иод конец пришлось публично увольнять следователей пачками и кое на кого заводить дела.

Только когда нас достали с обысками, мы вдруг про­секли, насколько вся система шаталась и трещала по швам. Они ведь ходили, наделав в штаны от страха, потому что те­перь, когда нас повязали, они абсолютно не соображали, что с нами делать. Для нас это было как прозрение. Ведь что они отхватили в “Редлендсе”? Чуть-чуть итальянских спилов, которые Мик в любом случае купил по рецепту, и еще нашли у Роберта Фрейзера пару штук белого — и все. И еще из-за того, что в пепельнице валялось несколько ску­ренных косяков, меня притянули за разрешение употребле­ния марихуаны в моих владениях. Короче, все очень жидень­ко. Ушли ни с чем практически. Даже хуже — ушли побитые.

В тот же самый день, когда нам с Миком предъявили обвинения, ю мая 1967-го, почти час в час они устроили об­лаву на лондонскую квартиру Брайана Джонса. Операция была срежиссирована и выверена по времени тщательно, как никогда. Но из-за какого-то мелкого сбоя в этой ин­сценировке пресса, в том числе телегруппы, прибыла на не­сколько минут раньше, чем полиция постучалась в дверь к Брайану с ордером. Чтоб добраться до порога, копам при­шлось пробиваться через армию журналюг, которую они же н собрали. Но это совместное выступление осталось почти незамеченным на фоне дальнейшего грандиозного фарса.

Суд по поводу обыска в “Редлендсе” проходил в конце нюня в Чичестере, который с точки зрения судебных поряд-

ков вес еще жил году эдак о 1930-м. Председательствовал су­дья Блок, которому тогда было где-то за шестьдесят, то есть примерно как мне сейчас. Это было мое первое в жизни судебное присутствие, а в таком случае никогда не зна­ешь, как будешь себя вести. В общем-то, выбора судья мне не оставил. Он прессовал как мог, явно старался меня спро­воцировать, чтобы при любом его решении у него были развязаны руки. За то, что мои владения использовались для курения смолы конопли, я удостоился титулов “отброса’ и “мрази”, а также слов: “Недопустимо, чтобы такие люди разгуливали на свободе”. Поэтому, когда прокурор сказал мне, что я уж наверняка был в курсе, что происходит в моем собственном доме, про всех этих голых девушек в покрыва­лах и тому подобном — за что меня в общем-то и упекли, — я не сделал скромный вид и не сказал “Ваша честь, мне так стыдно”.

Реальный диалог выглядел так.

Моррис (прокурор). Насколько нам известно, на канапе сидела девушка, на которой не было ничего, кроме по­крывала. Вы согласитесь, что при обычных обстоятель­ствах следовало бы ожидать, что девушке, одетой в одно лишь покрывало, было бы неловко находиться в при­сутствии восьми мужчин, двое из которых посторонние люди, а один — марокканский слуга?

Кит. Совсем нет.

Моррис. Вы что же, полагаете это вполне нормальным?

Кит. Мы же не старики, Мы не забиваем себе голову мелоч­ной моралью.

За все это мне дали год в “Уормвуд Скрабе”. Получилось,

что я отбыл только сутки, но оцените, во сколько судья оде-

нил мое выступление — назначил мне самое тяжелое наказа­ние, которое сошло бы ему с рук. Я потом выяснил, что су­дья Брок был женат на наследнице рыбной пасты Shtppam's. Если б я знал тогда про его рыботорговку, придумал бы в от­вет что-нибудь позабористей. Ну и ладно, вышло как вышло.

В тот день, 29 июня 1967 года, меня признали виновным «приговорили к двенадцати месяцам тюремного заключения. Роберт Фрейзер получил шесть месяцев, а Мик — три. Мика держали в “Брикстоне”. Меня с Фрейзером в тот же вечер от­правили в “Скрабе”.

Не приговор, а анекдот. Это ж как они тебя ненавидят! Интересно, кто тогда нашептывал в судейское ухо. Если б он слушал мудрых советчиков, он бы сказал: что до меня, это обойдется вам в двадцать пять монет и вон отсюда, дело яйца выеденного не стоит. Задним умом понимаешь, что он вооб­ще-то да же сыграл нам на руку. Он ведь умудрился превратить все дело в грандиозный пиар-повод для нас, хотя, по правде, “Уормвуд Скрабе” теплых чувств у меня не вызвал, пусть и все­го на двадцать четыре часа. В общем, у судьи за один день по­лучилось сделать из меня что-то вроде народного героя. С тех пор пытаюсь соответствовать.

Но была и серьезная неприятная сторона у всего это­го -— узнать, что это такое, когда на тебе сосредоточилось раздражение взбудоражен ного истеблишмента. Если власти в ком-то чувствуют непокорность, они разбираются с ними двумя способами. Один способ — втянуть, другой — рас­плющить. Beatles мм пришлось оставить в покое, потому вто раньше их уже приласкали медалями. Л нам достался молоток. Все было серьезнее, чем я думал. Я оказался за ре­шеткой, потому что очевидно взбесил всех этих начальни­ков. На меня, гитариста поп-груплы, устраивает охоту бри­танское правительство и его армия злобных полицейских,

по каждому из которых видно, как они перепуганы. Мы вы­играли две мировых войны, а у этих просто, блин, коленки трясутся. “Ваши дети поголовно вырастут вот такими, если немедленно не положить этому коней”. Абсолютное непо­нимание с обеих сторон. Мы не подозревали, что занима­емся чем-то таким, из-за чего должна разрушиться империя, а они шарили пальцами в каждой сахарнице без малейшего понятия, что же они ищут.

Но все это не помешало им продолжать нас доставать — снова, и снова, и снова, все следующие полтора года. Причем это пришлось как раз на время, когда они открыли для себя наркотики. Они ведь о них раньше ничего не слышали. Я ко­гда-то мог спокойно ходить по Оксфорд-стрит с плитой га­шиша размером со скейтборд. Даже ее ни во что не заворачи­вал. Это были 19&;-19б6-й — недолгий момент абсолютной свободы. Мы, в общем-то, и не думали о том, что все это наше баловство противозаконно, А они про наркотики не знали вообще ничего. Но после того, как проблема нарисовалась, где-то в 1967-м, они прозрели и открыли для себя шикарные возможности. Новый источник дохода, новый повод для про­движения по службе, новый способ лачками тягать людей за решетку. Повязать хиппана — чего уж проще. И стало так удобно, когда можно взять и подкинуть человеку пару ко­сяков. Это настолько прочно вошло в обиход, что ты даже не удивлялся.

Большую часть первого дня срока занимает процесс оформления. Тебя привозят с остальными новобранца­ми, загоняют в душ, а потом поливают какой-то штукой от вшей. “Поьериисъ-ка, сынок, вот так, вкусно, да?” Все заведение устроено так, чтобы сразу по максимуму теб[46] прогнуть. Стены “Скрабе” выглядели неприступно, два­дцать футов все-таки, но кто-то тронул меня за плечо

Ji8

и сказал: “Ничего, Блейк-то перебрался”. За девять месяцев до того дружки шпиона Джорджа Блейка бросили ему че­рез стену лестницу и вывезли его 8 Москву — побег, кото­рый наделал много шума. Но ведь еще надо иметь русских дружков, которые перебросят тебя через границу. Короче, я чинно ходил по кругу с остальными, и стоял такой ба­зар, что до меня не сразу дошло похлопывание по спине: “Киф, залог на тебя пришел, сучок ты такой”. Я спросил: “Кому что передать? Пишите быстро”. Пришлось развозить штук десять записок по семьям. Сплошные слезы. Была в “Скрабе” своя доля сволочных ублюдков, в основном, ко­нечно, вертухаи. Когда я садился в “бентли”, главная сво­лочь мне сказала: “Еще вернешься”. Я сказал: “При твоей жизни — не дождешься”.

Наши адвокаты подали апелляцию, и меня выпустили лещ залог. Еще до слушаний по апелляции Times, великая за­щитница униженных и оскорбленных, неожиданно пришла нам на помощь. “Не может не возникнуть подозрения, — написал Уильям Рис-Могг, таймсовский редактор в статье “Кто бабочку казнит колесо ваньем?”, — что мистер Джаг- гер получил более строгий приговор, чем любой, которого мог бы удостоиться безвестный обвиняемый”. Если пере­водить: закрутили гайки так, что выставили все британское правосудие в дурном свете. На самом-то деле Рис-Могг нас реально спас, потому что, уж поверьте, я в то время чув­ствовал себя как раз жалкой бабочкой, которой сейчас все обломают и вздернут на колесо. Когда начинаешь теперь смотреть на озверение властей в деле Профьюмо'. которое ^•

по грязи не уступало любому роману Джона ле Карре, когда неудобных людей подставляли или преследовали до смер­ти, я вообще удивляюсь, что для нас все обошлось не так ужасно, как могло. В тот же месяц мне полностью отмени­ли приговор, а Мику оставили в силе, но убрали срок. Ро­берту Фрейзеру повезло меньше — он подписал признание в хранении героина, так что пришлось ему похлебать ба­ланд)'. Но я думаю, что служба в Королевских африканских стрелках закалила его сильнее, чем “Уормвуд Скрабе". Он много кого успел засадить на губу — вычерпывать отхо­жие ямы и копать новые. Так что что такое сидеть под зам­ком и отрабатывать провинности, он представлял хорошо. В Африке-то уж точно было покруче, чем во всех остальных местах. Сидеть он отправлялся с поднятой головой. Ни на­мека на прогиб. Помню, он и вышел с поднятой головой — в бабочке, с мундштуком в руке. Я сказал: “Ну что, дунем как следует?”

В тот же день, как нас отпустили, состоялась самая мараз­матическая теледискуссия из всех, которые только существу­ют на пленке, — между Миком, доставленным на вертолете на какую-то классическую английскую лужайку, и предста­вителями правящего класса. Они напоминали персонажен из “Алисы", шахматные фигурки: один епископ, один иезу­ит, один генеральный прокурор и Рис-Могг. Их послали во вражий стан как парламентеров с белым флагом — вы­яснить, насколько новая молодежная культура угрожает су­ществующему порядку. Попробовать навести мосты через пропасть между поколениями, так сказать. Они искренне тужились, не могли попасть в нужный тон, и выглядело все это просто смешно. Их вопросы сводились к одному: чего вам надо? А мы только прыскаем в кулаки. Они старались нас умиротворить, как Чемберлен Гитлера. Какая-то бумаж-

на, "мир в настоящем, мир в настоящем”¹. А все, что их забо­тит,— это удержаться на своих теплых местах. Но такая уми­лительная британская серьезность в этой их заботе. Просто потрясающе. Однако ты понимаешь, что это люди с весом, они могут заставить тебя похлебать настоящего дерьма, так что где-то там всегда сохранялась агрессивная насторожен­ность — под маской всего этого вежливого любопытства. Если посмотреть иначе, они просто умоляли Мика дать от­вет на их вопрос. И, по-моему, Мик справился неплохо. Он не стал играть в ответы, просто сказал: вы, ребята, живете в прошлом.

Большую часть года мы с переменным успехом пыта­лись записать Their Satanic Majesties Request. Никто из нас не хотел его делать, но подошел срок нового роллингов- ского альбома плюс как раз вышел Sgt. Pepper, так что мы думали: ну и ладно, выпустим такой прикол. Как минимум панн наш рекорд -— первая трехмерная пластиночная об­ложка в истории. Та же кислотная тема. Мы сами соору­жали декорации, Прилетели в Нью-Йорк, сдались на ми­лость одного японского чувака, у которого единственного в мире камера умела делать стереоэффект. Немного краски, немного попиленного пенопласта. Черт, нам нужна расти­тельность? О'кей, съездим в цветочный квартал. По вре­мени это совпало с расставанием с Эндрю Олдхэмом. Мы ссадили капитана, у которого тогда в жизни творилась ка­кая-то чернуха — он лечился шокотерапией от невыно­симых психических страданий из-за чего-то, связанного с женщинами. Кроме того, он тратил кучу времени на дела с собственным лейблом, Immediate Records. Может, все

' Ямп ш омг tit»e (точнее, ре^се Jot our ti>ne) — знаменитая фраза h i речи Ноиил-

.и Чсл|беряена. произнесенной после заключения Мюнхенского соглашения >9$fi годя •> передаче Ifрмании Судетской обл»егм Чехословакия.

}21

к тому и шло, но между ним и Миком был какой-то пера? решимый разлад» н о причинах я могу только гадать. Они все больше не попадали друг другу в струю. Мик начинал чувствовать свою важность, и первое, чем ему хотелось себя показать, — это выгнать Олдхэма. И, надо отдать Мику должное, Эндрю и впрямь стал слишком много о себе ду­мать. С другой стороны, почему нет? Год-два назад он был никто •— теперь он видел в себе второго Фила Спектора. А для спекторовских подвигов все, что у него есть, — этт> рок-н*ролльнын бэнд из пяти человек. Как только ему пе­репала пара хитов, он стал убивать несусветное количество времени на изготовление таких же вещей в стиле Спектора, Эндрю перестал заниматься Stones как своим главным де­лом. Плюс к тому мы больше не могли обеспечивать себе такую прессу, к которой он привык, — мы теперь не дик­товали заголовки, а старались спрятаться от них подальше, и это означало, что еще одна функция Олдхэма отвалива­лась. Его мешок с фокусами себя исчерпал.

★

Мы с Анитой снова поехали в Марокко на Рождество 1967-го, в компании с Робертом Фрейзером, который как раз только освободился. В Марракеше Крисси Гиббс занимал дом, который принадлежал местному итальянскому парик­махеру. При доме имелся большой сад, сильно одичавший, в котором водилось множество павлинов и белых цветов, распускавшихся повсюду среди травы и сорняков. Марракеш сильно пересыхает летом, и поэтому, когда начинаются дож­ди, вся эта растительность лезет откуда только можно. Было холодно и мокро, так что камин разводился не переставая Дурь тоже курилась в огромных количествах. У Гиббса был

большой горшок маджуна — сладкой марокканской штуки из ганджи со специями, — которую он привез из Танжера,

1 Роберт сильно запал на одного человека, с которым нас всех свелБрайон Гайсин, — мистер Оченьвкусно, который тоже готовил маджун, но вообще работал на заводике по произ­водству “мишмаша”', то есть джема, и делал нам каждое утро абрикосовый джем.

По дороге через Танжер мы заскочили к Ахмеду. Его давка теперь была украшена коллажами с ролликговскими фотками. Он раскромсал для этого старые каталоги с семе­нами, так что наши лица высовывались из зарослей души­стого горошка и гиацинтов. В тот период дурь можно было всякими способами посылать прямо по почте. А лучший гаш, если ты мог его достать, был “афгани примо”, и он сущест­вовал в двух формах: либо как летающая тарелочка с штем­пелем сверху, либо как сандалия или подошва от сандалик. И s нем еще были белые прожилки — как говорили, следы козьего дерьма, части клейкой основы. Так вот, следующие мру лет Ахмед занимался тем, что рассылал большие пар­тии гашиша, впрессованного в основания бронзовых под­свечников. Скоро у него в ряду имелось уже четыре лавки! и несколько больших американских тачек, куда едва поме- ' щались все норвежские ассистентки. На него посыпались все ништяки мира. А потом, еше через пару лет, как я слы­шал, он уже загремел на нары —• с полной конфискацией. Гиббс присматривал за ним и продолжал с ним видеться до самой его смерти.

Танжер был местом беглецов и неблагонадежных, всяких маргинальных персонажей, нырявших сюда, чтоб пожить другой жизнью. В тот раз на танжерском пляже мы увиде- ¹ "Мишмэш" на марокканском арабском означает не “джем*, а 'абрикос*.

3*3

ли парочку странных отдыхающих, которые прогуливание» вдоль моря в костюмах, как братья Блюз. Это были близняш­ки Креи. Ронни питал слабость к марокканским мальчикам, и Реджи ему не отказывал. В Марокко они привезли немнож­ко Саутенда¹ носовые платки с узелками по углам на го­лове и закатанные брючины. И в те же самые дни ты читал про то, как они прикончили своего Дровосека, и про всех этих бедолаг, которых они прибивали к полу². Жесткдч впе­ремешку с изяществом. Пол Гетти и Талита, его прекрасная и плохо кончившая жена, только что купили свой огром­ный дворец на Сиди Мимун, где мы раз переночевали. Был еще такой персонаж по имени Арндт Крупп фон Болен-унд- Хальбах — я запомнил, потому что этот голубоватый рэзш- леванный парень был наследником крупповских миллионов и вырожденцем даже по моим скромным стандартам. Мне кажется, что он был среди пассажиров во время одного из са­мых страшных эпизодов за всю мою автомобильную карьеру и одного из самых близких столкновений со смертью.

Майкл Купер точно был в машине, и, наверное, Роберт Фрейзер, и еще один, которым как раз и мог быть Крупп.

И если это был наследный принц оружейной империи, в том, что с нами почти приключилось, была бы большая ирония судьбы. Мы прошвырнулись до Феса на арендован­ном “пежо” и выехали в обратным путь до Марракеша через Атласские горы уже поздно ночью. Я сидел за рулем. В горах, среди серпантинов, на полпути вниз сразу за очередным уг­лом я увидел, как прямо впереди без всяких сигналов на нас

> СЗутснд-ои-Си — ближайшим к Лондону, практически пригородным морской *»W^T-

2 Безумный Дровосек —кличка Фрэнка Митчелла. Братья Креи помогли Мш-

челну Отжать иэ тюрьмы, укрывали его, но впоследствн и он бесследно nporui Подозрение Креев в убийстве **е было доказано. Пытками, в том числе приби­ванием к полу, занимались не Крен, а конкурирую щах Банда Ричардсона

имелись два мотоцикла, военных, как я понял по форме се­дого», причем они закрывали собой всю ширину дороги. В общем один, сумел вильнуть туда, я ухитрился вывернуть сюда, но дальше впереди на полмили растянулось что-то не­сусветное. Я сбавляю ход, выворачиваю по дуге, и теперь пе­редо мной гигантский грузовик с уже новыми фланговыми мотоциклистами, а н улетать не собираюсь, так что одного мотоциклиста я чиркнул и едва разошелся боками с этой штукой. Конвойные просто взбесились. И пока мы проез­жаем мимо, видим огромный снаряд, ракету, верхом на гру­зовике. Мы вписываемся в поворот и выруливаем по самой кромке — у меня одно колесо крутилось над пропастью, Я еле сумел нас спасти. Какого хуя вся эта армада разъез­дилась посередине дороги? И несколько секунд спустя — бу-у-ух! Их махина навернулась. Мы слышим мощный звук удара и взрыв. Все было так быстро, они, по-моему, не успе­ли врубиться, что произошло. Хуевина была длинная и мас­сивная — многосекционный тяжеловоз. Но как мы смогли оттуда уйти, просто не представляю. Просто рванули вперед, педаль в пол. Еще с серпантинами разбираться. Мое мастер­ство ночного шофера в те времена всем было известно. Ко­гда спустились к Мекнесу, немедленно поменяли транспорт. Я поехал в гараж и сказал: “Эта машина что-то плохо слуша­ется. Можно нам другую взять?” И свинтили оттуда, только пыль столбом. Я уже ждал увидеть НАТО у себя на хвосте иди что-то в этом роде, по крайней мере экстренный пере­хват силами военных — вертолеты и прожектора. На сле­дующий день с утра ищем что-нибудь в газетах. Ни слова. Свалиться со скалы в пропасть верхом на ракете из третьего мира— это был бы печальный конец, но, возможно, един­ственно подходящие проводы для наследника крупповского оружейного состояния.

В ту поездку я мучился гепатитом и обратно возвращался практически ползком» но, поскольку везение мне не отказало, я выполз прямо в гостеприимные руки одного из величайших добрых докторов — доктора Бенсуссана из Парижа. Пона­чалу Анита отвезла меня к Катрин Арле. Катрин управляла модельным агентством, исповедовала суфизм, вообще была потрясающей женщиной с обширнейшими связями. Аните она была как мать-наставница — Катрин забирала ее к себе каждый раз, когда Анита болела или на нее наваливались какие-то проблемы. Когда Анита ушла от Брайана, он пер­вым делом рванул в Париж, чтобы через Катрин уговорить ее вернуться. И именно Катрин направила меня к доктору Бенсуссану. Сама фамилия, кажется алжирская, уже внушала уверенность — я мог надеяться на что-то поинтереснее обыч­ной медицины. Работа у доктора Бенссусана была приезжать в аэропорт Орли и встречать шейхов, королей и принцев, ко­торые специально делали там остановку на пути куда-нибудь по своим делам, а он срывался туда в любое время дня и ночи и лечил их болячки. В моем случае это был гепатит со всеми удовольствиями, который выскреб меня до самого доныш­ка — сил не осталось вообще. Я явился к доктору Бенссусану, и он что-то мне вколол, что должно было подействовать через двадцать минут. В принципе это был коктейль из витаминов, всего, что нужно организму, с добавкой чего-то еще, очень приятного. Я приполз к нему в аптеку фактически на карач­ках, еле дотащился, а через полчаса вышел бодрый и на пря­мых ногах: “Бог с ней, с машиной, лучше прогуляюсь". Вол­шебный укол, волшебное снадобье. Что бы там ни было намешано, должен снять перед доктором шляпу. А как еще, если за шесть недель я у него уже летал. Причем он не толь­ко разобрался с гепатитом, он одновременно накачал меня энергией и привел в прекрасное настроение. С другой сто*

роны, у меня иммунная система как ни у кого. Я самотеком излечился от гепатита С, даже не заморачиваясь что-нибудь предпринимать. Такой я редкий случай. Всегда хорошо слышу, что нужно моему организму.

Единственная сложность была в том, что при всех этих своих и чужих завязках, проблемах с законом, побегах за гра­ницу, разводах с Олдхэмом мы на время отвлеклись от одно­го факта, который теперь пугал и бросался в глаза: у Roiling Stones кончился завод.

Глава седьмая

В которой под конец 1960-х я делаю два открытия: открытый строй и героин. Знакомлюсь с Грэмом "_у. Парсонсом. Отплываю в Южную Африку, Становлюсь \у отцом. Записываю Wild Horses и Brown Sugar в Muscle

Shoals. Переживаю Алтамонт н второй раз свожу
компанию с саксофонистом по имена Бобби Киз

У

нас кончился завод. Не думаю, что я тогда это по­нимал, но в тот период мы имели все шансы пойти ко дну — вполне естественный конец для хитовой •’ группы, Это время наступило сразу после Satanic Majesties, где, на мой вкус, уже было больше показухи. И именно в этот мо­мент на горизонте появился Джимми Мидлер в pain нашего нового продюсера. Какое это было сотрудничество! Вылезая из болота, мы насобирали песен на Beggars Banquet и сумели вывести Stones на другой уровень. Теперь мы должны были начать выдавать только классный материал. И все сошлось, мы не подкачали.

Помню наш первый сбор с Джимми. Это Мик поста­рался, чтобы его привлечь. Джимми сам из Бруклина, но вы­рос на Западе — его отец отвечал за развлекательную часть в казино-отелях Вегаса: Sahara, Dunes, Flamingo. Мы ветре-

тились в Olympic Studios и сказали: сделаем пробный про­гон, а там посмотрим, как пойдет. И стали просто играть все, что попадется под руку. Ничего записывать мы в тот день не собирались, просто прощупывали обстановку, прощупы­вали Джимми. Хотел бы я туда вернуться, чтобы невидимо при всем этом поприсутствовать. Все, что я помню, — это очень-очень приятное ощущение, оставшееся от Джим­ми после конца сессии, часов двенадцать спустя. Я игра: что-то, периодически выходил в аппаратную — протоптан­ная тропинка, — и, когда ставил запись, детально слыша¹] все, что происходило в студии. Иногда то, что ты играешь за стеклом, совершенно не похоже на то, что слышишь в ап­паратной. Но Джимми умел слышать, что играется, слышать звучание бэнда. Потому я его полюбил с того самого первого дня. Естественное чутье к бэнду взялось у него от его преды­дущих занятий, от работы с английскими группами. Он про­дюсировал, например, Гт a Man и Gimme Some Lovin' труп­пы Spencer Davis Group, он работал c Traffic и Blind Faith. Он много работал и с черными парнями. Но в первую очередь его чутье объяснялось тем, что Джимми сам был охренен- ный барабанщик. Он понимал, что такое грув. Его игру мож­но услышать в Happy, он сгучал на первой версии You Can't Always Get What You Want. Он сильно облегчал мне работу, при нем мне только было нужно задавать грун, задавать тем­пы. И у Мика с Джимми тоже наладился правильный хон- такт-—Мик почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы дать добро на совместную работу.

Нашей фишкой был чикагский блюз — отсюда мы взя­ли все, что умели, здесь была наша точка отсчета — в Чикаго. Посмотрите на саму Миссисипи — откуда она течет? И куда? Идите по ней вверх и вверх и окажетесь прямо в Чикаго. Так­же пойдите по следам записей, посмотрите, как записывали

всех этих музыкантов. Никаких правил нс существовало. Если сверяться с тем, как обычно делают запись, они записывались совершенно неправильно. Но что правильно и что неправиль­но? Важно то, что цепляет ухо. В чикагском блюзе было столь­ко голых эмоций, буйства и мощи. Только попробуй записать его чистенько —■ ничего не выйдет. Почти любая чикагская блюзовая вещь — это перебор по всем статьям, плотный многослойный перегруз звука. Слушаешь, допустим, записи Литтл Уолтера — он берет первую ноту на своей гармошке, и остальной бэнд тонет, пока эта нота не кончится, из-за того, как она у него перегружена. Когда пишешься, то в принципе ты занят тем, как бы чего исказить. Это свобода, которую дает тебе звукозапись, — по-всякому издеваться над звуком. И дело не в тупом форсировании всего и вся — ты всегда экспери­ментируешь, играешь с возможностями. Ага, вот классный микрофон, но что если пододвинуть его поближе к комбику, а потом вместо большого взять комбик поменьше, и прижать микрофон вплотную, и закутать его в полотенце, — посмо­трим, может, что путное получится. Ты ищешь такую конди­цию, когда звуки просто сольются в один поток с этим вот битом в подкладке, а остальное будет вокруг него изгибать­ся и оборачиваться. Если распустить все по ниточкам, по от­дельности, получится пресно. Тебе нужна мощь и энергия, но не за счет громкости — мощь нужна внутренняя. Нужен какой-то способ спаять между собой то, что каждый играет перед микрофоном, и создать единый звук. Так, чтобы вместо двух гитар, фоно, баса и ударных на выходе имелась одна вещь, а не пять. Ты в студии для того, чтобы сделать из многого одно.

Джимми (продюсировал Beggars Banquet, Let It Bleed, Sticky Fingers — каждую пластинку до Goats Head Soup 1973-ro года включительно, — это наша становая жила. Но самое лучшее, что мы с ним когда-нибудь сделали, •— это jumpin'

Jack Flash. Эта вещь вместе с Street Fighting Man вышла из пер. вых же сессий с Джимми в Olympic Studios, где создавалось то, что потом стало Beggars Banquet, — весной 1968-го, во время майских уличных боев в Париже. Неожиданно из этих на­ших сборищ начало вылупляться настоящее новое понима­ние того, как звучать, пришло второе дыхание. И чем дальше, тем было интересней.

У Мика рождались кое-какие классные идеи и классные песни типа Dear Doctor — по-моему, если не ошибаюсь, Ма­рианна здесь тоже приложила руку — или Sympathy for the Devil, хотя то, что из нее вышло, было не совсем то, что Мик задумал в начале. Но это есть в годаровском кино — про Года­ра потом еще поговорим — там можно видеть и слышать, че­рез какие трансформации проходит песня. Parachute Woman — с таким чудноватым призвуком, как будто муха жужжит в ухе, или комар, или типа того — эта песня вышла почти самоте­ком. Я думал, ее будет трудно сработать, потому что, хотя идея отзвучки сидела у меня в голове, я не был уверен, что это реализуемо, но Мик моментально в нее въехал, и времени на запись ушло минимум. Salt of the Earth — кажется, здесь я придумал название и основной посыл, но Мик сочинил все куплеты. То есть наша обычная фишка. Я высекаю идею: “Let's drink to the hardworking people, let’s drink to the salt of the earth'», а после этого — давай, Мик, бери дело в оборот. И на поллу- ти он говорил: где делаем разбивку? Где средняя часть, где бу­дем вставлять переход? Охренеть насколько он мог размотать одну такую придумку, прежде чем повернуться и сказать: тут надо отступить. Ага, переход. Тут уже в основном просто тех­ническая работа, всякие обговариваемые нюансы, и обычно они утрясаются почти сразу и без проблем.

| 'Вьтьеи за работяг, мпьеы за соль земли*.

На Beggars Banquet было много кантри и блюза: No txpeetations, Dear Doctor, даже Jigsaw Puzzle. Parachute Woman, Prodigal Son, Stray Cat Blues, Factory Girl — это все либо блюз, либо фолк. Но тогда нам море было по колено: только дай юрошую песню, а уж мы ее сделаем. У нас есть нужный звук, и мы знаем, что так или иначе вышибем искру, если будет хо­рошая песня, — мы ее, блин, вывернем и перевернем, и будет у нас звучать как миленькая. Мы точно знаем, что она нам по зубам и что мы в нее вцепимся и не отпустим, пока не по­лучим что хотим.

Я не знаю, что особенного было в тех месяцах, что все наладилось так удачно. Может, на них пришелся нужный этап нашего развития. На тот момент мы успели переработать са­мую малость огромных залежей материала, из которого мы вышли и который изначально дал нам толчок. И Dear Doctor, и Country Honk, и Love In Vain — ими мы в каком-то смыс­ле расплачивались по долгам, наверстывали то, что обязаны были сделать. Перед нами лежало огромное месторождение на пересечении черной и белой американской музыки, и ко­пать нам было не перекопать.

Дата добавления: 2015-11-14