Уж очень они себе понравились в записи. Ну гак еще бы — жжете же, ебамые черти! Даете, блин, как никто в мире.

Я приезжал потом еще много раз за все эти годы. Мы просто садились в гостиной, начинали писать. Если в запасах имелась пленка и был агрегат, мы его выставляли, но если нет, было неважно. Если в нем кончалась пленка, тоже неважно. Мы там собирались не делать запись, а играть, Я там чувство­вал себя мальчиком-хористом. Так, потихоньку теребил стру­ны на заднем плане и надеялся, что никто не будет кривиться. Один взгляд — ия бы замолк. Но меня вроде как приняли на борт. А потом они мне сказали, что я на самом деле не бе­лый. Для ямайцев, в смысле моих знакомых ямайцев, я черный, а белым заделался, чтобы на них шпионить — что-то типа “наш человек на севере”. Я считаю, это комплимент, Я-то сам белее некуда, но внутри у меня черное сердце, которое ли­кует от сознания своей тайны. Мой постепенный переход из белой расы в черную не единственный вообще-то. Возь­мите Мезза Меззроу, джазмена из 1920—1930-х, который сделал из себя натурализованного черного. Он написал Really the Bluest лучшую книгу на эту тему. Так получилось, что вроде как моей миссней стало организовать парням запись. В один момент, когда мы собрались, году в 1975-м, всех удалось за­пихать в Dynamic Sounds. Но только в студийной обстановке у них не заладилось. Просто не их стихия. “Ты пересядь сюда, ты иди туда.. " Мысль, что им кто-то что-то будет указывать, не помещалась в их головы. Вышел жуткий облом, правда жуткий. Причем в хорошей студии. Тогда-то я и понял: если хочешь писать этот народ, то только в гостиной. Только в до­машних условиях, где им всем комфортно и где они не ду­мают, что идет запись. Двадцать лет нам пришлось этого до­жидаться — записать звук, какой мы хотели, — и тогда все узнали их как Wingless Angels.

★

Я вообще-то ложился на детокс перед гастролями, ио посреди долгого тура кто-нибудь мог дать мне какого-нибудь дерьма, и дальше мне уже хотелось добавки. И тогда я начинал думать: ну что, придется доставать еще, потому что теперь я должен ждать, пока появится свободное время, чтобы слезть. В связи с этим вспоминаю своих любезных подруг-героинщиц, с ко­торыми я там и тут пересекался в разъездах и которые меня выручали, давали поправиться в тяжелый момент. Причем в большинстве это была совсем не какая-нибудь сторчавшаяся шваль. Многие были вполне искушенные, умные дамы, ко­торые просто увлекались этим делом. Собственно, шустрить по гадюшникам и борделям было совсем не обязательно. Ты мог спокойно расслабляться на лослеконцертной гулянке или поехать в гости в какой-нибудь светский салон, и вообще уйма дури попала мне в руки из-за того, что они мне ее пред­лагали, эти шировые барышни из высшего общества, дай им бог здоровья.

Даже в те дни я бы ни за что не мог оказаться с женщиной, к которой у меня не было искренних теплых чувств, даже если это было на одну-две ночи, даже если перебиться на время, Иногда они заботились обо мне, иногда я заботился о них, и чаще всего это не имело никакого отношения к сексу. Сколь­ко раз я оказывался в постели с женщиной, и все тем и кон­чалось, мы просто засыпали в обнимку. И всех их я любил. Меня всегда поражало до невозможности, что они тоже лю­били меня. Я помню одну девчонку в Хьюстоне, подружку- героинщицу, — это, кажется, был тур 1972-го года. Я пошел шляться на отходняках, мне было страшно хуево. Наткнул­ся на нее в каком-то баре. И она со мной поделилась. Неде­лю я любил ее, а она меня, и она помогла мне выкарабкаться.

Я нарушил свое же правило, развязал, а эта добрая душа меня выручила, переехала ко мне жить. Не знаю, как мне повезло ее найти. Откуда вообще берутся ангелы? Они все понимают н они видят тебя насквозь, они не обращают внимания на по­казушную удаль у тебя в глазах, просто говорят: “Тебе нуж­но сделать то и то”. От тебя — пожалуйста, я готов. Спасибо тебе, сестренка.

Еще одну такую я встретил в Мельбурне, в Австралии. С дитем. Добрая, тихая, непритязательная. У нее был тогда тяжелый период — мужик ушел, оставил ее одну с ребенком. Через нее у меня была возможность доставать чистый кока­ин, фармацевтический. И она все приносила и приносила его н гостиницу, пока я не сказал: слушай, а что бы мне не взять и не перебраться к тебе? Недельное житье в пригороде Мель­бурна с мамашей и младенцем — это было немного необыч­но. На четыре-пять дней я стал натурально австралийский отец семейства. Шила¹, завтракать, блин, давай! Несу, ми­лый, несу! Как будто мы так уже сто лет прожили. И, черт, так приятно. Справляюсь, оказывается, — по-скромному так, в полуотдельном домике на одну семью. Я сижу с ребенком, она ходит на работу. Б общем, неделю пробыл мужем, менял малышу подгузники. Живет сейчас в пригороде Мельбурна человек и даже не знает, что я ему подтирал задницу.

Потом была еще наша с Бобби остановка у двух девиц, которых мы подцепили в Аделаиде. Милые барышни, очень по-доброму с нами обходились- У них водилась какая-то кис­лота, а я не самый фанат кислоты, но нам перепала пара дней в Аделаиде, и девицы были симпатичные, плюс они держа­ли уютное хиппанское бунгало в горах —драпировка, свечи, благовония, закопченные масляные лампы. Поэтому ладно,

I ShetLI — женское имя. на австралийском слекге слегка грубоватое “мужское* слово, обозначающее любую женщину вообще.

4*3

временно отъедем. Мы-то кантовались в гостиницах, уже веч­ность болтались в дороге, так что сама возможность вырвать­ся из нашего балагана была колоссальным облегчением. При­шла пора уезжать, нам нужно было лететь из Аделаиды в Перт, то есть пиздюхать в другой конец континента, и мы говорим: а что, поехали с нами? И они поехали, но вылетели все мы в говно обдолбанные. Загрузились в самолет, и где-то посере­дине пути сидим мы с Бобби в первом ряду, а девицы выска­кивают из сортира полуголые. Они там ублажали друг друга и теперь вываливаются, хихикают, чуть не падают. Такие две австралийские оторвы. Мы ржем: “Давай теперь все будем за­голяться", и тут вдруг слышим коллективное “ах” всего салона, всех, кто сзади. А мы-то думали, что сидим в своем собствен­ном самолете — совершенно забыли про всех этих пассажи­ров. Короче, оборачиваемся, а там две сотни шокированных лиц — австралийские бизнесмены и солидные тети. Ахнули так, что аж весь воздух из салона высосался. Кое-кто засме­ялся, а кое-кто пошел к капитану и потребовал немедленных строгих мер. Нам стали грозить, что как долетим до Перта, так сразу в аэропорту и арестуют. Так что после приземле­ния нас всех немного помариновали. Разошлись с большим трудом, но как-то отбрехались. Мы с Бобби упирали на то, что, мол, мы-то каким боком в этом виноваты? Мы сидели на своих местах, ничего не делали. А девицы объяснили так, что они хотели “поменяться платьями". Как им это сошло с рук, понятия не имею.

Они прилетели с нами в Перт, мы отработали концерт, а дальше полетели уже на нашем собственном самолете, гру­зовом “Супер Констеллэйшн”. Масло течет, звукоизоляции никакой, условия такие, какие сам сделаешь, — запасешься ма- трасом-другим, и будет на чем полежать. От Перга до Сиднея мы провели там пятнадцать часов. Можно было хоть орать —

никто бы не услышал. Как на бомбардировщике во Вторую мировую, только без бензедрина. И мы, разумеется, време­ни даром не теряли. Тусовались с этими девицами неделю.

В разъездах такое сплошь и рядом. Завязываются самые неис­товые отношения, и тут же все кончается, почти как вспыш­ка. “Мы очень близко сошлись, очень она мне нравилась, даже почти запомнил, как ее зовут".

Не то чтобы я занимался коллекционированием — я не Билл Уаймен иди Мик Джагтер, я не веду счет, сколько их у меня было. Речь вообще не о сексе. Я никогда не был способен лечь в постель с женщиной, чтоб только перепих- нуться. Мне это неинтересно. Я хочу тебя обнять, поцело­вать, хочу, чтобы тебе было уютно, хочу защитить тебя от все­го плохого. И найти наутро записку с добрыми словами, и не терять потом друг друга из виду. Чем искать себе дырку, я лучше подрочу. Ни разу в жизни я за это не платил. Хотяжне платили. Иногда получаешь такой подарок: “Я тебя тоже люб­лю, и вот тебе немного белого*." Влезаешь в это иногда чисто ради веселья. А вот эту слабо подцепить? Посмотрим, авось получится. Ввернуть что-нибудь самое эффектное из твоего репертуара. Обычно меня больше интересовал женский пол, который не угождал мне по-всякому и не смотрел мне в рот. Например, тусуешь где-нибудь и прикидываешь: вон жена банкира — а что, рискнем...

Помню, один раз в Австралии жил в номере напротив Билла Уаймена. И выяснилось, что у него был уговор со швей­царом по поводу девиц, которых толклось у гостиницы тысячи две, наверное. “Эту в розовом. Нет, не ту в розовом, а вот ту в розовом". У него перебывала куча девиц в тот день, и ни одна не оставалась дольше десяти минут. Не думаю, что хоть одну там ждало что-нибудь, кроме чашки водянистого чая, кото­рый Вилл так любит: кипяток, немного молока в него и один

раз макнуть чайный пакетик. Слишком было быстро, чтобы что-то успело произойти и потом ей еще одеться. Ни одна не вышла растрепанной, так сказать. Но каждая бралась на ка­рандаш: эту поимел.' За четыре часа я насчитал девять. Он | их не трахал, так что я предположил —- он там проводит про­бы. “Ты местная?" — Билл вот прямо так внаглую мог и ска-; зать. Странная вещь, но, несмотря на всю их вроде бы разную ■ историю, Билл Уаймен и Мик Джаггер на самом деле были I очень похожи. Мик бы взбесился как хуй знает что, если б меня сейчас услышал. Но, если понаблюдать их обоих в гастрольной жизни или почитать их дневники, они, по сути, были одина­ковые. Кроме того, что у Мика класс повыше — самый видный из всех, все-таки фронтмен группы и тому подобное. Но если ты видел их не на сиене, видел, чем они занимались— “Сколь­ко у тебя сегодня было?” — они были одинаковые.

В отличие от тиниболперов или девиц, которые строи­лись в очередь попить чайку с Биллом Уайменом, группи — это была совсем другая категория. Я хотел бы замолвить за них слово, потому что были они совершенно чудесные молодые особы, которые знали, что им нужно, и знали, чем они могут помочь. Водились среди них откровенные охотницы вроде гипсослепшиц, которые подкатывали к каждому рок-н-ролль- ному музыканту, чтобы снять с него отпечаток члена, Моего им не досталось, я в этом пас. Или их конкурентки, масляные королевы*. Бойкая порода, ничего не скажешь. Но я не люб-

j ‘Типсослепщицы" (plaster casters) — имеется о виду компания групп», обра­зовавшаяся в конце 1960-х вокруг Синтии ‘Типсослепщицы” Олбритток, ко­торая придумала собирать (в обмен на секс) гипсовые слепки гениталий ро*- лвезл мужского пола. Масляная Королева (Butter Queen) — прогнийте Барбары Коуп, группи из Далласа того же периода, знаменитой тем, что перед ублаже­нием рок-заезд вымазывала их сливочным маслом. Скорее всего, именно ома упоминается я роллингоясяой песне Rip This Joint я строчке ‘Cross to Dallas.

Texas with the Butter Queen. Ричардс нспольэуег множественное число, пили­мо, потому что. как и Синтия Гипсослешцмца, Масляная Королева 'работала' с ассистент ками.

лю профессионалок с хищническими повадками: его поиме­ла и его тоже... Как Билл Уаймен наоборот. Меня этот ти­паж никогда не интересовал. Я с ними специально обходился без ебли — говорил, раздевайся, а потом так: ну ладно, теперь можешь идти. Потому что ты понимал, что потом возьмут список и против тебя поставят галочку.

Но было до фига других группи — самые обычные де­вочки, которым нравится опекать мальчиков. Иногда очень по-матерински. И если уж до того доходило, то ладно, можно и трахнуться. Но с группи это было не главное. Мы с ними дружили, причем большинство были даже не бог весть какие красавицы, Они делали очень нужное дело. Прибываешь в го­род, Цинциннати какой-нибудь или Кливленд, и там обычно ждут одна-две знакомые девчонки, и ты знаешь, что они при­дут, позаботятся, чтобы у тебя было все нормально, возьмут тебя под крыло, не успокоятся, пока ты нормально не поешь. Просто стучали в дверь. Смотришь через дырочку — ага, это Ширли пришла.

Группи были просто нашей большой разбросанной по миру семьей. Организацией без устава. И что мне нрави­лось больше всего, это то, что тут не было никакого собствен­ничества или ревности. В ту пору мы практически двигались по кругу. Играем в Цинциннати, следующая остановка бу­дет в Браунсвилле, дальше едешь в Оклахому — такой нака­танный маршрут. И они просто передавали тебя друг другу как эстафету. Заваливаешься на местную хату, просишь о по­мощи. Родная, не могу, блин, подыхаю! Четыре концерта — я, считай, уже труп. И они, по сути, были при нас как медсест­ры. Их вообще правильно было считать Красным Крестом. Они тебя и обстирывали, и обмывали, и все что угодно. И ты только говоришь: и чего ты так надрываешься ради сраного гитариста? Нас же таких вагон и маленькая тележка?

Про Фло я уже упоминал — она была среди мош самых любимых, из компании черных девчонок из Лос-Анджелеса. Вокруг нее было еще три-четыре таких же. Когда у меня рас­ходовалась анаша или еще чего, она посылала свою команду на добычу. Мы с ней спали вместе кучу раз, и никакой ебли — или почти никакой. Просто отрубались или полуночничали на пару, слушали что-нибудь. Вообще все это чаще всего вер­телось вокруг музыки. Я был владелец лучших звуков, а они приносили мне что-то свое местное, которое только что вы­шло. Кончалось ли все вдвоем в постели, на самом деле было малосущественно.

★

Мы с Бобби Кизом попали в еще одну заваруху в конце даль­невосточного тура в начале 1973-го. Вообще-то Бобби уго­дил в такую задницу, что мог бы до сих пор отбывать срок, если бы не почти божественное вмешательство. На этот раз его спасли ананасы.

Первый концерт тура играли в Гонолулу. Мы тогда долж­ны были лететь в Новую Зеландию и Австралию, а Гонолулу был местом вывоза и повторного ввоза в Штаты. Нужно было зарегистрировать все музыкальные инструменты на выезде с Гавайев, а на обратном пути твой багаж сверяли со списком, чтобы ты ничего лишнего не импортировал.

Эту историю должен рассказывать сам Бобби — как ее главный герой.

ЬоББИ Киз: Мы с Китом и Rolling Stones гастролировали по Австралии и Дальнему Востоку в начале 1973 года. Это еще когда с нами разъезжал доктор Билл, и мы с Китом дер­жали концессию на его патентованные средства от гастроль-

ного стресса. Короче, мы возвращаемся и проходим гавай­скую таможню. Я везу все свои саксофоны, и у них должны проверить серийные номера, чтобы подтвердить* что это те же самые дудки, которые я вывозил. И таможеннику нуж­но перевернуть сакс вверх ногами, потому что серийные номера напечатаны снизу. Ну и в ту секунду, когда парень переворачивает сакс, я слышу — гремит. О черт, я знаю, что это гремит! Бу-бум! На стол вылетает шприц. И втыка­ется в крышку прямо перед таможенником. И конечно, сра­зу одно потянуло другое. Кит был тут же рядом -—- стояли в одной очереди. Они нас немедленно разделяют — уводят меня, устраивают мне полный шмон, находят эти здоровые капсулы с герычем и чего только не. И пялятся — аж зенки выскакивают. Хули — мужик-то, который это дело оприхо­довал, считай, за раз годичную норму отработал! Машин­ка строчит, только вьет. “Ух ты, блин, мы ж крупную рыбу словили с подельником! Вот же везуха! У нас тут на них статей целый прейскурант”. И точно, так и есть. Они мае сфотографировали, резво откатали наши пальцы и веселятся от души — хо-хо, десять лет! Чирик, железно! А посколь­ку это самый конец тура, вокруг никаких сопровождающих и ошивающихся, все уже свалили. И мне разрешили один телефонный звонок.

В то же самое время меня тоже оттащили и обыскали, но тут им вышел облом. Я ходил чистенький. Причем шмонали меня — как блох искали. А я понимаю, что Бобби сейчас уже точно в каталажке. Если у тебя вываливается шприц на всеоб­щее обозрение, выкрутиться шансов нету. И мне нужно по­звонить, потому что я знаю, что Бобби понадобится адвокат. Поэтому я всеми правдами и неправдами дорываюсь до те­лефона и звоню во Фриско, в Лос-Анджелес, чтобы раздо-

быть ему защитничка. Под конец меня выпускают к следую­щему рейсу до Фриско. Я встаю в очередь на посадку, и кто, блядь, стоит впереди? Бобби Киэ, чтоб ему! Эй, а ты какого хул здесь делаешь? Мне только что кишки чуть не вынули! Как ты-то вперед меня пролез? А Бобби говорит:

—■ Звоночек один сделал.

—- Звоночек сделал? Кому это еще?

— Мистеру Доулу.

Бобби: Этот человек, мистер Доул, был крупным экспортером ананасов, ананасовый кораль Гавайев. Если вы хоть раз от­крывали консервную банку с ананасами “Доул”, вы знаете, о ком речь. Он еще держал профессиональную команду, ко­торая играла во Всемирной футбольной лиге. Короче, мы с Китом как-то пересеклись с его дочкой, когда играли на Га­вайях, еще до того, как поехали дальше в Австралию. И она пригласила нас к ним в особняк расслабиться вечерком с ней и ее подружками — весьма и весьма милые дамы, все как одна загорелые — загорелые и богатенькие. Все протека­ло дружно-весело, состоялся обмен телефонами — прият­ный, в общем, вечерок, плавно переходящий в ночь, причем я довольно плотно сошелся с симпатичной дочкой мистера Доула плюс было выпито немерено ананасового сока. Это все было, когда охранники еще не ходили за нами повсю­ду, мы шлялись везде сами по себе, так что каких только заморочек не происходило. Мы, короче, торчим в особня­ке, ни в чем себе не отказываем, а наутро заявляется мистер Доул, и ах, “ой, папа!”. А он видит, что у него в гостиной вакханалия с участием Кита Ричардса и меня. И дочка гово­рит: “Давай я тебя познакомлю с моими новыми друзьями". Кит как тень метнулся за порог, однако мистер Доул не спу­скает псов, не кричит: “Порвать их!”, а говорит: “Оченьрад

познакомиться”. Великодушный, короче, оказался папочка. А мне неудобно как черт знает что, потому что я ебарь самой ананасовой принцессы. Мистер Доул дает мне свою визит­ку и говорит: “Я так понимаю, вы дружите с моей дочерью. Если будете проездом на Гавайях и я чем-то смогу помочь, то вот, звоните. Это мой личный номер, так что не стесняй­тесь”. В общем, я взял у мистера Доула эту визитку, засунул в бумажник и забыл про нее.

А теперь я в ситуации, когда мне светит много лет каторги под жарким техасским солнцем, у меня один звонок в запа­се и при мне никаких номеров. Никто из роллинговской команды понятия не имеет, в какой мы жопе. Тогда я нахожу в бумажнике визитку мистера Доула — единственная ви­зитка в моем распоряжении и единственный телефонный номер. Я набираю этот номер и, что бы вы думали, попа­даю на самого мистера Доула. Говорю: “Мистер Доул, по­мните, недавно у вас в гостиной был такой едва одетый па­рень и еще один англичанин, на полутруп похож? В общем, это с вами половина из них говорит". “О, Бобби, привет, как твои дела?" Я говорю: у нас тут проблема небольшая. Нашли и то, и се, и шприцы еще... короче, не знаем, что нам делать. Он говорит: “Вы вообще где сейчас? Давай подробно. Вы каким рейсом сели?” Я ему рассказал, а он: “Ну хорошо, поглядим, что можно сделать”, и вешает трубку. Я не знаю, что там происходит с Китом, но страшно охренеть как. Я ду­мал, что все, на этот раз точно поедем по этапу в Левенуирт'. Просто ждал, пока зайдут парни с кандалами и уведут нас обоих. В общем, сижу один, а за перегородкой из зеркально­го стекла эти клоуны, которые нас оформляли. И ни с того ни с сего звонит телефон, который стоит у парня на столе —

Имеется в виду крупнейшая на тот момент федеральная тюрьма строгого режи­ма в гс*р<хче Лееенуорт, штат Канзас.

того, что нам полоскал мозги всем этим дерьмом, — и сразу было можно сказать, только по тому, как у него осанка по­менялась, что кто-то ему как следует вставил. Он переводит глаза на меня, потом снова на телефон, вешает трубку и так медленно трясет головой, а потом рвет протокол задержа­ния. Они все нам возвращают, сажают на самолет и говорят: "Никогда так больше не делайте!” И мы, счастливые, улетаем в сторону заката.

Но это еще был не конец. Мы садимся на самолет, и я гово­рю: пиздец, старик, давай быстро звони кому-нибудь, что­бы достать балды во Фриско, когда долетим. Знаешь хоть кого-нибудь во Фриско, кому можно позвонить? И тогда, не помню почему, я вытаскиваю бумажник и немедленно на­щупываю два непонятных бугорка под кожей. И ошибиться невозможно. Лежат, заныканные в бумажнике, две калсулы- “двухнулевки” белого, то есть чистого героина на нехилый втык. Эти штучки были от аделаидских девиц, наших двух Шил. А таможня-то меня прочистила пылесосом — лазали во все места, жопу прощупывали! Если б меня с ними по­вязали, обратно в страну я бы хуй когда попал. И как они их прозевали? Хотя такое с таможенниками сплошь и рядом. Если думаешь, что чистый, всегда выходишь сухим. А я был абсолютно убежден, что повыбрасывал все свое дерьмо. Ко­роче, я немедленно двинул в туалет. И моментально все сно­ва стало розовым. Сейчас поделим одну капсулу пополам — занюхаем, потому что иглы-то с собой нет. Этого пока хватит, а потом, когда доберемся, найдем кому позвонить. В общем, уже л который раз пронесло. Этой ночью петух не прокукарекал.

Нам с Бобби очень везет, судя по всему, когда мы вдво­ем, а особенно везло в аэропортах в те годы. Однажды мы

проходили через контроль в Нью-Йорке, и Боб отвечал за вещи. Одну мою сумку нужно было отправить в багаж­ный отсек и ни в коем случае не пропускать через детектор. Там лежал пистолет, мой “смит-вессон” тридцать восемь особый, с припасом в пять сотен патронов. Я тогда держал целый арсенал. И ни на одну пушку не было бумаг. Мне запрещено владеть огнестрельным оружием, я же бывший осужденный. А в грузовом отсеке с остальным багажом оно бы спокойно прокатило. А Бобби все, на жуй, пере­путал, и я смотрю —- моя сумка с револьвером едет прямо на просветку. Блядь! Стойте! Я заорал; "БОБ!” — и все, кто сидел у детектора, повернулись и вылупились на меня, и экран остался без внимания. В общем, сумка проехала, а они не увидели.

★

Я полетел прямо на Ямайку, где осталась Анита с деть­ми. Мы поселились в Мэмми-бее в ту весну 1973-го. Вооб- ще-то дела уже немного начинали портиться. Анита стала вести себя непредсказуемо — у нее развилась паранойя, и, пока я был в отлучке на гастролях, вокруг нее стало соби­раться много народа, который вовсю злоупотреблял ее го­степриимством, — хреновое сочетание. Даже когда я сам там жил, наше хозяйство было довольно шумным, Раздража­ли всех соседей, хотя сами в это не врубались. Белый мужик с большим домом, и всем известно, что у него каждую ночь пасутся растафари — записываются, играют музыку. Соседи не возражали бы, если б это было на выходных или еще как. Но не в понедельник или во вторник, А мы начали соби­раться без перерывов, каждую божью ночь, А как несет из этого дома, только понюхайте! Эти ребята с чашей пере­

водили анашу мешками — дым относило за милю. И сосе­

дей это не устраивало. Я потом узнал, что Анита, ко всему, еще и сама разозлила много кого. Ее несколько раз строго предупреждали, но она была без тормозов, грубила констеб­лям и всем, кто жаловался. Ее там звали грубиянкой'. И еще, что вообще-то смешно, ее прозвали Муссолини, потому что она говорила по-итальянски. Анита умеет быть мерзком Я знаю, я был ее мужем (хотя и не был). В общем, у нее были проблемы.

Я улетел в Англию, и той же ночью копы устроили дома облаву, практически еще до того, как я приземлился в Лон­доне, — куча копов в гражданском. Дошло и до стрельбы, один выстрел, насколько я понял, сделал некий офииер Бра­ун, когда Анита швырнула в сад фунт анаши, который про­летел мимо него. Они забрали Аниту, когда наконец смогли скрутить, и отвезли ее в тюрьму в Сент-Энн, а детей бросили. Марлону только-только исполнилось четыре, а Энджеле был вообще год, и по крайней мере Марлон видел все это своими глазами. Страшно подумать. А я в Лондоне, и до меня дохо­дят вести про то, что случилось. Моя немедленная реакция была вскочить в первый самолет на Ямайку. Но меня убедили, что лучше давить на них из Лондона. Если б я гуда поехал, они, наверное, сиапали бы и меня. Братья с сестрами забрали детей и спрятали их у себя в Стиртауне, прежде чем власти стали думать: “А что же нам делать с этим двумя малолетни­ми?” И они так там и жили, пока Аниту держали в тюрьме, и растафари прекрасно о них позаботились. Для меня это было самое важное. Огромное облегчение знать, что они» Rude girl — буквально "грубая девушка, грубиянка*. Одновременной! Янши

выражение rude boy, "грубиян" (и по ассоциации rude gjrf), начиная с 1ч*о-<!

. получило новое значение: независимый, бросающим мылои властям и обществу > человек, как правило, молодой. На Ям&йкс сломилась цела а ммчоасяомя суб-; культура “рудбоев”, чиним из элементов которой была музыка ска н pcw-vTwm- I

в безопасности, что за ними смотрят. Насколько лучше, чем если бы их всучили какой-нибудь приемной семье. Энд­жи и Марлон прекрасно себе играли со своими друзьями, ко­торые их до сих пор помнят и которые сейчас здоровые парни с девками. Вот тогда я уже мог сосредоточиться на том, чтобы вытащить Аниту.

Ходят всякие слухи про то, как Анита сидела в тюрьме, главным образом исходящие от Тони-Испанца и его таблоид­ного “негра”, который писал с ним книгу про меня, — их по­том исправно перепечатывали и в других книжках. Что Ани­ту якобы изнасиловали в тюрьме, что мне пришлось отвадить очень крупную сумму, чтоб ее вытащить, что все это был заго­вор среди белой верхушки на Ямайке и так далее. Но ничего этого не было. Камеры в сент-эннской тюряге были не курорт, конечно, спать было не на чем, Аните почти не разрешали мыться, плюс полчища тараканов. От чего, естественно, ей лучше не стало, в смысле приступов паранойи и галлюцина­ций, которыми она тогда страдала. И еще ее там дразнили: “Грубиянка, грубиянка”. Но ее не насиловали, и взятку мне совать не пришлось. Облава была просто наказанием за го, что мы пропустили мимо ушей их предупреждения. Все это они объяснили адвокату, Хью Харту, который приехал ее вы­зволять. Оказалось, что полиция только вздохнула с облег­чением, что наконец можно сбыть ее с рук. Они не знали, что с ней делать. Ее пока даже ни в чем не обвинили. Харт ее получил в обмен на обещание увезти с острова. Так что Аниту отвезли сначала домой забрать детей, а потом сразу на самолет а Лондон. Анита часто делала не то, что надо, и не тогда, когда надо. Но в то же время Анита — это Анита. Ты с ней просто так жить не станешь. Отпустить ее — для меня не вариант, мне надо, чтоб меня самого послали. Но толку в нашей совместной жизни теперь становилось все меньше и меньше.

Мон личные корни на Ямайке, несмотря на Анитино выдворение, наоборот, стали только крепче, котя еще не­сколько лет у меня никак не получалось туда вернуться. Еще до ареста Аниты я уже понял, что мне нужно место ттобезопдсней, что в Мэмми-бее мы слишком на виду. Я до­статочно влюбился в Ямайку, чтобы начать подыскивать здесь подходящее уютное гнездышко. Всякие съемные меня больше не устраивали. Поэтому мы поехали осматривать местность с нашим тогдашним хозяином, Эрни Смэттом, который показал мне особняк Томми Стила¹, спрятанный в холмах над Очо-Риос. Он назывался “Пойит-оф-вью^, и я владею им до сих пор. Расположение у него идеаль­ное — на небольшом утесе с видом на залив, среди доволь­но густых лесов, которые растут на этих холмах. Место для него выбирал со всей тщательностью один итальянский военнопленный по имени Андреа Маффессанти, которого привезли на Ямайку с партией других пленных итальянцев. Маффессанти был архитектором по профессии и, пока на­ходился в плену, занимался тем, что искал правильные ме­ста для строительства особняков. И потом либо сам коман­довал строительством, либо продавал другим свои эскизы, потому что многие тамошние дома приписывают ему. Ои провел на Ямайке два или три года, изучал ветра и климат, и именно поэтому мой дом в плане немного похож на бук­ву L. В течение дня тебя обдувает бриз с моря — со стороны фасада, где дом выходит на бухту. А в шесть часов вечера бриз меняется и начинает дуть с гор. Маффессанти придал дому такую форму, чтобы прохладный бриз проходил через кухню, когда дует с суши. Архитектурный шедевр. Я купил его за восемьдесят тысяч. В доме было слегка мрачновато

' Английская поп-звелцл 19;о-19бо-х.

1 В переводе — "точка зрения', “точка обзора”.

из-за кондиционеров, которые я поснимал к чертовой ма­тери, как только въехал. Как и планировалось по проекту Маффессанти, дом проветривается сам по себе. Мы просто поставили внутри побольше вентиляторов и с тех пор ими всегда прекрасно обходились.

Я купил его и оставил дозревать, так сказать. Это было очень занятое время, а кроме того, я продолжал торчать.

★

Мы поехали по Европе в сентябре—октябре 1973-го, ко­гда вышел Goats Head Soup. На это раз, и почти постоянно до 1977-го, к нашему составу присоединился Билли Престон на клавишных — как правило, на электрооргане. Он тогда уже сделал себе блестящую карьеру, сначала с Литтл Ричардом, по­том с Beatles практически на правах пятого члена, и сам тоже сочинил и записал несколько вещей, добравшихся до первого места. Он вырос в Калифорнии, родился в Хьюстоне и по­началу работал на ниве соула и госпела, но постепенно стал сессионщиком, который переиграл со всеми, кто чего-то сто­ил. Мы теперь держали в сайдменах двух трубачей, двух сак­софонистов и двух клавишников -— Билли на органе вместе с Никки Хопкинсом на фоно.

Билли сделал для нас новый звук. И если послушать, что записано у нас с Билли Престоном, например Melody* слышно, что он лег прямо в масть. Но быть на сцене с Бил­ли — это постоянно играть с человеком, которому неймется везде отметиться. Он привык быть звездой сам по себе. Одни раз в Глазго он разыгрался так громко, что заглушал весь остальной бэнд. Я его отвел за кулисы и посветил перед ним ножичком. “Знаешь, что это, Билл? Уильям, дорогой, еслиты не прикрутишь эту свою хуйню, я тебя пощекочу¹', У нас сей-

час не концерт Билли Престона и его Rolling Stows. Ты кла­вишник при Rolling Stones. Но в большинстве случаев у меня к нему вопросов не возникало. Чарли определенно получал удовольствие от коллеги с джазовыми корнями, и вообще у нас вместе получилось много чего хорошего.

Билли умер в 2006-м от осложнений, вызванных всяко­го рода чрезмерностями в его прошлой жизни. Не из-за чего ему было во все это ударяться. Он мог бы только расти и рас- ти. Таланта ему хватило бы на всех. Дело, думаю, в том, что он слишком долго был в игре — он ведь стартовал очень рана И он был голубой, а тогда нельзя было быть голубым в от­крытую, и это добавляло проблем в его жизни. Билли мог быть прикольнейшим парнем, как правило. Но иногда у него что-то щелкало. Мне один раз пришлось его унимать, когда он стал в лифте лупить своего бойфренда. Билли, а ну пре­крати, а то я сейчас твой парик с корнями оторву. Он носил это бредовое накладное “афро”. Хотя совершенно прекрасно смотрелся с тем, что было, в стиле Билли Экстайна.

Как-то раз я пошел отлить с Бобби Кизом в Инсбруке сра­зу после шоу, и Боб обычно в такие моменты подпускает ка­кой-нибудь прикол или анекдот. А тут он совсем какой-то ти­хий. И говорит: “Слышь, плохие новости... Джи Пи^! умер”. Это был как удар в солнечное сплетение. Я вылупился на него. Грэм? Умер? Я думал, он завязал, я думал, у него все нала­дилось. Потом расскажу, говорит Бобби. Я только услышал, что он умер. Ох ты боже мой. И никогда не предугадаешь, как это на тебе отразится, — сразу всю тяжесть не чувствуешь. Еще один дружок, еще одно прощай².

Мы потом узнали, что Грэм был в завязке, когда загнулся. Принял стандартную дозу. “Да ладно, один разок,." Но лом-

Дата добавления: 2015-11-14