Проблема «школа Ключевского» в историографии 3 страница

Таким образом, Ключевский предлагал свою схему, вобравшую особую методику подачи исторического материала и аналитическую программу познания истории, что является дополнительным аргументом его новаторства. В рамках подхода, характерного для позитивизма, В.О. Ключевский неоднократно рассуждал о «факторах» или «силах», которые создают основу и направляют развитие истории. Из всего их разнообразия он особо выделял природу страны, личность и общество (см. лекцию I «Курса»). Заметим, что в этом перечне нет государства, как отдельной самостоятельной силы, поскольку, как можно понять подоплеку мысли историка, его формируют личность и общество. Природа страны по его версии определяла возможности и тип хозяйственной жизни, личность представляла творческую силу в умственной и нравственной жизни, общество брало на себя функцию формирования социальной и политической жизни. Эти силы, по Ключевскому, определяли предмет (точнее, два предмета) исторического изучения. Он сводился, во-первых, к наблюдениям за «выработкой человека и человеческого общежития», во-вторых, за природой и действием исторических сил, формирующих структуру общества. Первый предмет он понимал как «историю культуры, или цивилизации». Второй – сопрягал с «исторической социологией». Придавая большое значение личности как важнейшему историческому элементу, он вместе с тем особое значение отводил обществу и социальным категориям, которые лежали в основе его строения. Его попытки определить общество как историческую категорию показывают глубокое осознание им стихийной основы, сложной противоречивости, социально-психологического и культурного многообразия, которые в нем воплощались: «Я разумею общество, как историческую силу, не в смысле какого-либо специального людского союза, а просто как факт, что люди живут вместе и в этой совместной жизни оказывают влияние друг на друга. Это взаимное влияние совместно живущих людей и образует в строении общежития особую стихию, имеющую особые свойства, свою природу, свою сферу деятельности. Общество составляется из лиц; но лица, составляющие общество – далеко не то, что все они вместе, в составе общества: здесь они усиленно проявляют одни свойства и скрывают другие, развивают стремления, которым нет места в одинокой жизни, посредством сложения личных сил производят действия, непосильные для каждого сотрудника в отдельности. Известно, какую важную роль играют в людских отношениях пример, подражание, зависть, соперничество, а ведь эти могущественные пружины общежития вызываются к действию только при нашей встрече с ближними, т.е. навязываются нам обществом»[731].

Неразрывная связь личности с обществом, как проблема социологического порядка, переосмысливалась им на историческом материале, что, как подчеркивал М.М. Богословский, вызвало его особый интерес к истории «общественных классов». Личность у Ключевского социальна, она воспитывается общественной средой. Только в этом понимании личность воспринимается им как носительница нравственности и культуры. Знаменитая галерея исторических деятелей, созданная историком, представляет, прежде всего, образы типичных представителей социальных слоев русского общества.

В конечном итоге, Ключевский, обращаясь к истории общества, пытался воссоздать историю нации. Решая, по сути, те же задачи, что и его учитель С.М. Соловьев, он предложил совершенно иную версию национальной истории. Немецкий историк Томас Бон, солидаризируясь, фактически, с оценками историографического образа Ключевского, выраженными Т. Эммонсом, подчеркивает, что Ключевский ввел в российскую историографию «историческую социологию в качестве новой научной парадигмы». Т. Бон полагает, что благодаря историко-социологическому опыту Ключевского, Россия, обгоняя другие страны, например, Германию, несколькими десятилетиями раньше обрела научную школу исторической социологии. Этот факт расценивается автором не иначе как научная революция в историографии[732].

Практически все ученики Ключевского опирались на позитивистскую основу историописания, но, помня уроки учителя, вслед за ним пытались выйти в более широкое методологическое пространство посредством анализа состояния культуры и миросозерцания человека определенной среды и эпохи. Характерны в этом отношении внутренние установки А.А. Кизеветтера в его магистерской диссертации «Посадская община в России XVIII столетия», ориентированные на использование метода типизации/обобщения/синтеза, что нарушало ортодоксальные методологические принципы позитивизма. Историк был нацелен на создание типичных образов людей, представлявших, с одной стороны, «европеизированную Россию», с другой – «старую Московскую Русь», что позволяло ему в переходном характере петровской эпохи видеть, говоря современным языком, «живую реальность». Схожий подход характерен и для М.М. Богословского, стремившегося заметить в прошлом повседневное течение жизни с «живыми лицами» и свойственными им «мелкими интересами, мыслями, чувствами». Выступая оппонентом на защите магистерской диссертации А.А. Кизеветтера, он выразил замечание в его адрес по поводу неполноты картины внутренней стороны городской жизни. Ему казалось, что диссертант должен был еще более усилить характеристику «экономической и бытовой обстановки» и «духовного уровня» человека XVIII в. Подобные методологические ориентиры, свидетельствуют, что для творческого почерка этих историков было характерно стремление посредством типизации социальных явлений сформировать особый ракурс изучения прошлого. В современной науке он обозначается как «история повседневности», «микроистория».

Несколько иной подход развивал П.Н. Милюков. Он стремился к более, чем это выражено его коллегами по школе, подчеркнутому переосмыслению позитивистской доктрины и обогащению той его интерпретации, которую представил Ключевский. Позитивистская модель Милюкова обозначается иногда как форма «критического позитивизма». Ряд историографов[733] полагает, что Милюков тяготел к методу генерализации в своих построениях, что являлось показателем его отхода от ортодоксального позитивизма. В отличие от Ключевского, Милюков пытался оперировать иными понятиями: не «факторами», а эволюционными рядами. В своем основополагающем труде «Очерки по истории русской культуры» он использует такую генерализующую по смыслу категорию как «культурная история». Это позволило ему расширить предметное поле историописания, обогатить исследование политэкономическими и социологическими категориями. Более того, он стремился к широкому междисциплинарному синтезу, проявляя интерес, например, к психологии, биологии. Однако эти методологические усилия, по мысли А.Н. Цамутали и В.П. Корзун, все же следует трактовать как выражение им «пафоса единства знания», характерного для позитивизма. Вполне вписывается в позитивистский идеал науки раздумья автора «Очерков», представленные во вводной части книги, над бесконечным разнообразием фактов и их элементов, а также его поиски исторических закономерностей.

Как уже замечено, формирование взглядов Милюкова пришлось на время, когда столкнулись три методологические системы – позитивизм, неокантианство, марксизм.[734] Выражая особое неприятие к «голому эмпиризму» классического позитивизма и абсолютизации экономического фактора в марксизме, он стремился к выработке некоей средней позиции между идеализмом и материализмом. В современной историографии не признается сколько-нибудь серьезное влияние на методологию Милюкова идей неокантианства. Однако не исключается выражение в его творчестве зарождения определенной тенденции в сторону этой философско-методологической системы в связи с разработкой им ракурса «культурной истории». Его собственная исследовательская программа часто трактуется как психологический монизм. Милюкова интересовала человеческая натура, ее многосторонняя эволюция в попытке приспособиться к окружающей историко-культурной среде.

Вероятно, можно считать, что Милюков пытался «улучшить» классический позитивизм, подвергая критике его отдельные стороны. Но общая методологическая платформа историка создавалась на многофакторном позитивистском подходе, что объединяло его с Ключевским и другими представителями школы в единое методологическое поле.

Относительно и других представителей школы Ключевского можно сказать, что они своими идеями и практикой исследований заложили определенный элемент сомнения в правомерность опоры на позитивизм в его ортодоксальном виде без обновления и методологической корректировки.

При характеристике школы Ключевского, Т. Эммонс обратил внимание на общность социального происхождения Ключевского и его учеников. Никто из них не вел свою родословную ни со стороны аристократии, ни поместного дворянства. В среде представителей школы преобладали выходцы из разночинной среды[735]. Отмеченное обстоятельство, несомненно, являлось важным фактором в характере восприятия ими реалий своего времени и не могло не сказаться на понимании российского прошлого. Конечно, социальное происхождение само по себе не является единственным определяющим моментом в формировании, как политических настроений, так и концептуальных построений ученого-гуманитария. Но исключать этот фактор из характеристики взглядов историков нельзя. Общность социального происхождения во многом определила «сходный угол зрения» (Т. Эммонс) представителей школы на ход русской истории и высветила актуальную для широкого спектра либерально-демократических слоев конца XIX-начала XX в. историко-научную проблематику.

Отмеченные черты социального происхождения не исключили, а в условиях социально-политических противоречий России данного времени предопределили более сложную и далеко не единую картину идейно-политических взглядов представителей данного сообщества. Либерально-демократическому «центру» кадетской ориентации различных оттенков и степеней активности (Ключевский, Милюков, Кизеветтер, Готье) составляли некую «правую оппозицию» (условно) приверженцы конституционной монархии – Богословский и Любавский. Левый фланг политических настроений представляли марксисты Рожков и Покровский. Полагаю, что пестрая палитра политических взглядов в рамках одной школы может рассматриваться как определенный показатель толерантности преобладавшего по численности и значимости его представителей либерального «центра» школы по отношению к «правой» и «левой» линии оппозиции, что являлось дополнительным консолидирующим фактором ее существования. Различие политических настроений, конечно, сказалось на индивидуальном творчестве каждого из ее представителей, как на уровне методологических посылок, так и на выборе проблематики и концептуального ее освещения.

Вместе с тем в рамках дореволюционной истории школы Ключевского отмеченные расхождения политических взглядов не смогли как-либо кардинально повлиять на вырабатываемую учениками общую концептуальную картину русской истории. Объясняющим моментом данной ситуации является характерное для всех представителей основной группы школы Ключевского критическое восприятие власти и уверенность в необходимости грядущих социально-политических преобразований в России. Эта позиция во многом определяла поиски в прошлом опыте российской истории неких истоков и объяснений проблем современности.

Со всей несомненностью отмеченная черта демонстрирует в представителях изучаемой научной школы, тип ученых, которые тесно сопрягали решение научных задач с общественно-политической злободневностью современной жизни. Эта общая черта отличает школу Ключевского от, например, известных научных школ Петербургского университета.

В.О. Ключевский заложил, а его ученики продолжили (развили и дополнили) концепцию, которая сформировалась на основе «схожего угла зрения», смысл которого определяется переходом от описаний политической к социальной истории. Новый ракурс сформировал и новое предметно-тематическое пространство исследований, в которых набирала силу социально-экономическая проблематика. Инновационные подходы обнаружили явные лакуны в картине российской истории, оставленной предшествующими поколениями историков. В силу этого научную актуальность приобрели проблемы архивных разысканий. Все представители школы Ключевского взялись за «распашку» источниковой целины, существенно обогатив науку ранее не известными или не введенными в научный оборот документальными комплексами.

Отмеченный «угол зрения» был вычерчен, прежде всего, самим Ключевским в докторской диссертации «Боярская дума древней Руси. Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества». В ее названии особо примечателен подзаголовок, который и формулировал новый подход историка. В предисловии к первой (журнальной) публикации текста книги, не раз цитируемого в литературе, Ключевский ставил задачу рассмотреть внутреннее устройство данного учреждения, что позволило бы понять социальный смысл исторических процессов изучаемого времени: «В предлагаемом опыте боярская дума рассматривается в связи классами и интересами, господствовавшими в древнерусском обществе».

Во Вступлении к книжному варианту издания он пояснял, что его внимание сосредоточено на выявлении «непосредственной связи» Боярской думы «с обществом», на изучении социального происхождения и значения тех социальных групп, которые исторически вошли в ее состав. Полагая, что «политическая и административная история боярской думы темна и бедна событиями, лишена драматического движения», историк считал, что перспективнее («благороднее и любопытнее») выглядит «социальная история думы». Выдвигая мысль о важности в изучении истории общественных классов экономического и политического моментов, он предлагал исследовательскую модель конструирования социальной типологии в истории России. По его мысли, дифференциация общества, как правило (были и исключения), определялась экономическим весом («капиталом») той или иной социальной страты. «Политический момент» завершал этот процесс: «господствующий капитал становится источником власти <…> экономические классы превращаются в политические сословия». При этом он особо подчеркивал историческую специфику России: сходные с Западной Европой процессы социальной истории проходят здесь в иных «условиях», «являются в других сочетаниях, действуют при других внешних обстоятельствах, и потому созидаемое ими (условиями – Н.Алеврас) общество получает своеобразный склад и новые формы» [736].

Ключевский изучал свой предмет с учетом сложного переплетения взаимодействующих социальных сил и властных органов. Его характеристики сопровождались при этом глубоким аналитическим проникновением в смысл социально-политической функции Боярской думы в ее историческом развитии и эволюции социальной психологии представителей боярского сословия. В исследовательской практике историка в поле его внимания попали и другие слои русского населения – дворянство, торговая среда, крестьянство, духовенство, монастырское сообщество и др. Отказываясь от умозрительных исторических построений в опыте ряда предшественников, он стремился к конструированию конкретной социальной истории, обеспеченному информацией первоисточников.

Обращение в данном случае преимущественно к диссертационным исследованиям учеников Ключевского объясняется схоларными задачами темы: их создание относится к классическому периоду существования изучаемой школы. Немаловажным является и то, что диссертации учеников В.О. Ключевского – с учетом процесса работы над ними, процедуры защиты с соответствующим взаимным обсуждением и оппонированием, их содержательно-концептуальной стороны – можно рассматривать как существенный фактор «внутришкольной» консолидации и, одновременно, показатель состояния национальной диссертационной культуры.

Обратимся к творчеству одного из наиболее видных представителей школы Ключевского – П.Н. Милюкову [737].

Оставляя в стороне хорошо изложенные в специальной и учебной литературе детали жизненного пути историка, отметим, что он, как способный, подающий надежды в научной карьере студент (1878-1882), считается первым, кого Ключевский оставил на кафедре для «подготовки к профессорскому званию». В качестве кандидатского сочинения Милюков представил работу «О землевладении в Московском государстве XVI в.», в которой погрузился в экономическую проблематику русской истории. Вспоминая годы учебы в университете, Милюков отмечал, что он уже тогда отказывался придавать «всякое научное значение истории повествовательной», а видел смысл в переходе исторической науки на «экспериментальный» уровень. Он полагал, что исследование истории экономического быта, природа которого доступна наблюдению и учету, должна составить главный предмет историко-научного внимания. В рейтинге наиболее значимых объектов исторического изучения после экономической истории он ставил историю учреждений. Интересы Милюкова-студента вращались вокруг работ западных теоретиков «экономического материализма», в лице Лориа, Роджерса, Маркса. В методологическом отношении он уже в ранний (студенческий) период стал последователем Конта, но пытался корректировать его подход идеями Вико о цивилизационных основах развития человечества и социальной психологии Рибо[738].

Научная ориентация Милюкова, сформировавшаяся в годы студенчества, в полной мере получит реализацию сначала в его магистерской диссертации, а потом найдет отражение и в наиболее значимом и широко известном его труде – «Очерках по истории русской культуры». Признания Милюкова относительно своих научных приоритетов вполне свидетельствуют о теоретико-методологической самостоятельности молодого ученого, а также и о том, что становление учеников не могло быть замкнуто лишь на фигуре учителя. Широкий диапазон научных интересов и научная информированность в глобальном измерении составляли необходимый атрибут облика ученого-историка конца XIX в. Эти черты, как творческий императив, воспитывались совместными усилиями преподавателей любого российского университета того времени, что совсем не уязвляет и не исключает личностного влияния руководителя начинающего историка.

После сдачи магистерского экзамена и удачного опыта пробных лекций[739] П.Н. Милюков в 1886 г. становится приват-доцентом Московского университета. С этого времени до 1892 г. он работает над магистерской диссертацией. Но еще до ее защиты Милюков становится известен в научном сообществе, свидетельством чего стало избрание его в 1885 г. членом-корреспондентом, а потом и действительным членом Московского археологического общества.

В период работы над диссертацией происходит известное «охлаждение» отношений с Ключевским, переросшее в конфликтную ситуацию. Воспоминания Милюкова и его письма дают возможность увидеть того и другого историка в экстремальной ситуации конфликта и приблизиться к пониманию сложностей межличностных отношений в науке[740], которые оставляли свой след в историографии и судьбах конкретных ученых.

В основе возникшего разлада прежде дружеских отношений Милюкова и Ключевского, по всей вероятности, лежала, свойственная миру науки особая психология взаимоотношений, где авторитет ученого, а зачастую смысл его жизни, зиждется исключительно на его интеллектуальных достижениях. Любые посягательства на его творчество, в том числе критика, и тем более критика ученика, могут иметь последствием глубокую психологическую травму. Именно с подобной ситуации, по воспоминаниям Милюкова, началась история его конфликта с учителем. Мемуарные признания Милюкова свидетельствуют, что он подверг скептической оценке отдельные положения Ключевского в своих лекциях по истории русской колонизации. В частности, он выразил сомнение в правомерности «теории массового передвижения русских племен с юга на север», что утверждал Ключевский. «Нашлись ревнители (и особенно ревнительницы[741]), которые разгласили, что я в своих лекциях опровергаю Ключевского», – сообщал Милюков. Произошедшее на этой почве «охлаждение» к нему учителя вызвало своего рода цепную реакцию психологического сопротивления со стороны ученика, позицию которого можно объяснить максимализмом молодого и, несомненно, талантливого ученого, не склонного к каким-либо компромиссам в науке: «Пожертвовать свободой собственной исследовательской мысли я, конечно, не мог» [742]. Вероятно, в стремлении найти свое место в университетской среде и утвердиться в науке Милюков не осознавал в те годы необходимости более деликатного обращения с наследием предшественников. Нельзя забывать, что Ключевский сам только начинал осваивать опыт учительства, и поведение начинающего, не лишенного амбиций, ученого не могло не задеть его самолюбия. Отношения еще более обострились, когда Ключевский выразил сомнение в правильности, выбранной Милюковым темы магистерской диссертации, работа над которой слишком затянулась: «Вы бы лучше взяли и разработали грамоты какого-нибудь из северных монастырей. Это было бы гораздо короче…, а эту свою работу вы бы лучше отложили для докторской диссертации»[743]. Совет учителя вызвал только бурю негодования строптивого ученика, ориентированного на серьезные научные открытия и не принимавшего предложений, которые, на его взгляд, давали повод лишь для формальной заявки о себе в науке. В одном из писем С.Ф. Платонову в 1890 г., когда П.Н.Милюков активно работал над своей диссертацией, он упомянул магистерскую диссертацию самого Ключевского («Жития святых как исторический источник»), называя тему «глупой», «навязанной» ему в свое время Соловьевым. Полагая, что с подобными темами «не в ученое общение …входить»[744], он остерегался повторения схожей ситуации в своей научной судьбе.

Противостояние двух историков завершилось полным разрывом отношений после защиты диссертации Милюковым, когда Ключевский подверг ее критике, выбрав обидную для диссертанта «систему высмеивания» методов и выводов ученика[745]. К тому же Ключевский отказался принять предложение ряда членов совета факультета, считавших возможным придать диссертационному исследованию Милюкова статус докторской работы[746], хотя подобную практику относительно других соискателей он поддерживал.

Основу конфликта ученика и учителя, вероятно, надо искать в двух, по крайней мере, источниках. Один из них связан с психологией коммуникационных практик в сообществах разного типа, в том числе научных. Другой – с процессом постоянного методологического обновления науки, пульс которого молодое поколение историков-ученых ощущало реактивно и выразительно. В данном случае межличностные противоречия можно объяснить также стремлением к научному лидерству, способность к которому талантливый Милюков вполне ощущал в себе. Традиции университетской жизни, когда основной учебный курс надолго закреплялся за руководителем кафедры, часто замедляли научную карьеру начинающих ученых и не содействовали, как следствие, повышению их статуса и устойчивому материальному обеспечению. Это заставляло, как в случае с Милюковым, некоторых из них бороться за свое право занять место в научном учреждении и сообществе ученых в соответствии с адекватно осознаваемыми собственным заслугами. Обе конфликтующие стороны обладали сильными характерами и не намерены были уступать друг другу. Нельзя не заметить, что к моменту защиты диссертации (1892) Милюкову было 33 года. Чувство собственного достоинства зрелого и уже признанного в научном мире ученого не позволяло ему пасовать перед авторитетом Ключевского[747]. С другой стороны, 51-летний Ключевский, находившийся, вопреки мнению Милюкова[748], в расцвете своих творческих сил, всеобщего признания и почитания, не мог сохранять психологическое спокойствие в ситуации не всегда тактичного, а порой даже враждебного по отношению к нему поведения ученика.

Обратимся к магистерской диссертации Милюкова с позиций характеристики его концептуальной основы, определения новизны и основных достижений историка. «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого» явилось результатом напряженного труда историка, столкнувшегося с фактом практической не изученности избранного им аспекта реформаторской деятельности Петра I. Ему пришлось обрабатывать обширный архивный материал, по его словам, «до сих пор никем не тронутый». Характер темы, в которой финансово-экономическая история переплеталась с историей государственной политики и государственных учреждений, отвечал отмеченным выше приоритетным для него представлениям о задачах исторической науки и научной проблематике. Выбор темы к тому же определялся актуальным «политическим оттенком» известных споров «западников» и «славянофилов» о путях исторического развития России. В своих воспоминаниях Милюков подчеркивал свое стремление к поискам «золотой середины» в этой полемике. Исходя из мысли об «органичности русского развития», он считал недопустимым в изучении петровской эпохи противопоставлять идеи «неподвижной самобытности» славянофилов и «насильственной ломки» западников[749]. Эта позиция, заметим, вполне соответствовала идейно-методологическим установкам В.О. Ключевского.

Избранная проблематика, кроме того, позволяла политически активному историку при помощи исторической ретроспекции ответить на злободневные вопросы жизни, в частности, – о политическом потенциале современной монархической власти в сфере преобразовательной деятельности, ее способности (или отсутствии таковой) вывести страну на уровень передовых европейских держав.

Важно отметить и то, что работа над проблематикой диссертации актуализировалась экспериментами современных историку финансово-политических курсов, проводимых в 1880-е гг.- начале XX в., такими государственными деятелями как Н.Г. Бунге, И.А. Вышнеградский, С.Ю. Витте. Как заметил Т. Бон, для современников принципиальным становился вопрос «кто понесет на своих плечах тяжесть модернизации»[750].

Своей работой над диссертацией Милюков проложил дорогу для других учеников Ключевского, во многом определив направление выбора злободневной проблематики монографических исследований магистрантов, задав определенную планку источникового обеспечения диссертаций и, кроме того, сформировав атмосферу творческой радости от процесса собственных научных открытий. Характеризуя свою работу в петербургских архивах, он вспоминал: «Я провел в этой работе два летних сезона подряд, не выходя из состояния постоянного напряжения и восторга по поводу почти ежедневных важных открытий, которые складывались как-то сами собой в общую, поистине грандиозную картину»[751]. Трепетное отношение к архивной исследовательской работе станет общей чертой всех представителей школы, что также найдет выражение в фундаментальности источниковой основы всех трудов учеников Ключевского. Исследовательская работа в архивах впоследствии предстанет специальными сюжетами в мемуарных очерках М.М. Богословского и А.А. Кизеветтера.

Заявляя свое научное кредо в магистерской диссертации, Милюков вычленил наиболее актуальные, на его взгляд, стороны исторического процесса, которые «предстоит создать совокупными усилиями многих работников». К ним он отнес изучение материальной, финансово-экономической, социальной, институциональной историй. Перечень многогранных проблем и акценты на необходимость коллективных научных усилий указывают, с одной стороны, на презентацию им своей работы как инновационного исследования. С другой стороны, Милюков очерчивал некий научный проспект для своих последователей, прогнозируя возможности развития предложенного подхода. Можно полагать, что этим самым он, либо сознательно передавал эстафету другим представителям школы, либо не исключал формирования собственного круга учеников. Так или иначе, но поставленные им проблемы и предложенные способы их решения, действительно найдут последователей среди младших учеников Ключевского. Очевидно, не только труды самого Ключевского, но и исследования Милюкова становились для многих из них своеобразной «путеводной нитью» в научном поиске. Только обстоятельства жизни Милюкова не позволили реализоваться его планам создания своей школы, первые очертания которой были намечены его деятельностью.

Вместе с тем, не вызывает сомнения, что общий план освещения предмета исследования – государственного хозяйства Петра I – Милюков разрабатывал в контексте ряда идей Ключевского, представившего в своем лекционном курсе вопросы о характере, целях и результативности преобразований царей-реформаторов XVIII века иначе, чем его предшественники. Подход Ключевского закладывал основы критического восприятия реформаторской деятельности монархов-преобразователей. В отличие от С.М. Соловьева и более ранних предшественников, освещавших роль Петра I в русской истории с апологетических позиций, Милюков, в подобном учителю исследовательском ключе, поставил вопросы о неподготовленности, стихийном характере, тяжелых последствиях реформ первой четверти XVIII в., а также о степени личного участия царя в их разработке.

Как и Ключевский, Милюков полагал, что общий ход развития русской государственности определялся военно-политическими проблемами. Интересы Петра I также вращались вокруг военных вопросов. Реформирование страны началось в условиях Северной войны, и было подчинено решению этой главной тогда государственной задаче. Милюков подчеркивал, что на внутренние вопросы, в том числе на область хозяйственной жизни страны реформатор выходил «как бы случайно», ориентируясь на военные нужды государства.

Милюков заметил, что в связи со стратегией реформирования Петра историки долгое время сосредоточивали внимание на тех вопросах, которые занимали самого царя-реформатора. Поэтому наименее изученными оставались социальные и хозяйственные стороны его преобразовательной деятельности. Но именно эти аспекты его реформаторской программы, по версии Милюкова, составляли слабое звено. Историк подчеркивал, что о социальных реформах Петра можно говорить лишь условно. Те изменения, которые произошли в социальной сфере, являлись менее всего предвиденными по последствиям: «Вводя подушную подать, он не предполагал, что затягивает узел крепостного права. Привлекая служилое сословие к бессрочной службе, и вводя единонаследие, – не думал, что способствовал созданию корпоративного духа дворянства и его привилегированной собственности»[752]. Милюков полагал, что хозяйственная сфера жизни России с неизбежными преобразованиями социального строя не являлась предметом продуманного и последовательного реформирования. Он отказывал Петру в инициативе и глубокой осознанности происходивших изменений в данной области: «Стихийно подготовленная, коллективно обсужденная, эта реформа не только не была скроена в «духе» императора, но, напротив, только из вторых рук, случайными отрывками проникла в его сознание»[753].

Дата добавления: 2015-07-11