|
Читайте также: |
Милюков полагал, что реформа государственного строя и хозяйства была осуществлена «поневоле», вызвана «текущими потребностями минуты», представляла вторичное явление, производное от военных целей. Этим выводом Милюков одновременно поднимал актуальный для российской истории и историографии вопрос о характере европейских заимствований и соотношении «как между заимствованными формами и туземной действительностью, так и между различными частями заимствованных форм»[754]. Историк приходил к убеждению, что национальная почва еще не готова была принять многие европейские начинания. Вследствие этого заимствованные формы долгое время оставались «мертвыми». Нельзя не заметить, что большинство представителей школы, разрабатывая свои проблемы после выхода диссертации-монографии Милюкова, специально останавливались на проблеме восприятия европейского социально-экономического опыта российской средой.
Пытаясь определить специфику российского исторического развития, Милюков в своей диссертации сделал важный вывод, не только подтвержденный им позднее в известном труде «Очерки по истории русской культуры», но и ставший общим достоянием российской науки. Он заметил, что политический рост российского государства опережал его экономическое развитие[755]. Эта особенность заставила его поднять вопрос о том, какой ценой Российская империя достигла военно-политической мощи. Отвечая на него в заключительной части диссертации, Милюков подчеркивал, что новые задачи внешней политики «свалились» на русское население в такой исторический момент, когда оно не обладало еще достаточными средствами для их выполнения. Многочисленные статистические показатели, введенные в научный оборот Милюковым, дали ему основание сделать вывод об увеличении налогов в три раза, что позволило увеличить государственные доходы в два раза, и одновременной убыли населения на 20% в сравнении с допетровским временем. Поэтому его заключительное резюме выразилось в знаменитом суждении: «Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы» [756].
Проблемы истории российских реформ XVIII в. находились в поле интересов и других представителей школы – М.М. Богословского[757], А.А. Кизеветтера[758], Ю.В. Готье. Цикл их диссертационных исследований явно взаимосвязан как с диссертацией Милюкова, так и между собой. Все они, вслед за Ключевским, обращаясь к опыту российского реформирования эпохи ранней модернизации России, связывали академические задачи исторических исследований с насущными проблемами модернизационных преобразований современности. Вполне можно согласиться с Т.М. Боном, что «связь истории с настоящим русские историки не ставили под сомнение. Поэтому историография выполняла политическую функцию»[759].
Магистерская диссертация М.М. Богословского, посвященная истории реформирования системы местного государственного управления в 1719-1727 гг., также была обращена к изучению реформаторской деятельности Петра I и ставила задачу выяснить ее характер и результативность. Но если Милюков подчеркивал стихийное начало петровских преобразований в хозяйственно-финансовой области, то Богословский в изучаемой им сфере управления видел выражение сознательных усилий реформатора: областная реформа Петра, по его мысли, в соответствии с западноевропейской философией XVIII в. была направлена на формирование «регулярного государства». Однако осознаваемая цель реформы не привела преобразователей к реализации их замысла. Как и Милюков, Богословский пришел к выводу, что заимствованный опыт преобразований (в данном случае – областного управления) был подчинен узким военно-политическим задачам и не соответствовал историческим условиям и возможностям России. Историк констатировал, что для петровских реформ было характерно тщательное изучение заимствованного опыта, но полное отсутствие изучения «своей среды». В стиле учителя он резюмировал: «За то и сама среда мстила смелым реформаторам совершенно неожиданным крушением их рационалистических построений». В изучении опыта российского реформирования XVIII в. Богословский одним из первых в кругу учеников Ключевского определил утопичность преобразовательных проектов, полагая, что регламенты и инструкции «указывали путь в какую-то идеальную страну». Один из его выводов звучал как «урок истории»: любое государственное преобразование только тогда может иметь успех, если оно опирается на интересы определенных социальных сил. Областная реформа Петра I, считал он, не заинтересовала ни один общественный класс, и потому была обречена на провал[760].
В аналогичном концептуальном ключе и методологическом стиле представил свое магистерское исследование А.А. Кизеветтер. Его диссертация явилась первым фундаментальным трудом по истории одного из непривилегированных сословий – посадского населения[761]. Он рассмотрел различные стороны его бытования от периода петровских преобразований до начала правления Екатерины II. Выбор объекта изучения выражал линию прямого продолжения идеи Ключевского в необходимости исследований социальной структуры русского общества. Приступая к разработке темы, А.А. Кизеветтер вполне осознавал, что его предшественники (Л.О. Плошинский, А.П. Пригора, И.И. Дитятин) изучали русский город, не выходя за пределы государствоведческой парадигмы: за институциональными процессами они не видели развития общественных отношений. Молодой историк чувствовал в себе силы решить «заманчивую» историческую задачу: «открыть для науки совершенно новый угол русской исторической жизни»[762].
Интерес Кизеветтера к истории города определялся и его методологическим убеждением в необходимости монографического подхода к изучению четко очерченного явления, которое можно было бы конструировать в контексте будничной жизни ушедшей эпохи. Историк признавался, что его привлекала такая тема, которая дала бы возможность «воссоздавать картину известного исторического процесса на основании мозаичного подбора мельчайших фактов, рисующих повседневное течение былой действительности»[763].
В современной историографии его методологические установки, несмотря на позитивистские устремления к фактографической мозаике, близки задачам локальной истории, истории повседневности и методу «плотного описания». Заявленный подход Кизеветтера вполне подтверждает отмеченные уже черты новаторства, характерные для представителей школы Ключевского.
Как и другие ученики Ключевского, Кизеветтер в выборе темы исследования опирался на свои политические настроения. Хотя в годы работы над диссертацией он еще не заявил о себе как общественно-политическом деятеле, но по собственному признанию уже являлся убежденным конституционалистом. Поэтому он считал весьма актуальной постановку вопроса об исторических предпосылках ожидаемых им «преобразований государственного строя на основе политической свободы». Этот подход вполне объясняет интерес историка к местному общественному (городскому, в данном случае) самоуправлению, введенному Петром I по западноевропейским образцам.
С позиций системного анализа диссертант представил все основные стороны жизни посадской общины с начала до 70-80-х гг. XVIII века: им детально исследованы социально-демографический состав посада, посадские службы и тягла, система самоуправления. Последний аспект, как наиболее злободневный для автора, представлен не только в специальных главах, но пронизывает в качестве сюжетных линий все изучаемые им проблемы истории русского города как социально-политического института и объекта государственного налогообложения. Обращаясь в речи на магистерском диспуте[764] к вопросу о результативности преобразований городской жизни в XVIII в., Кизеветтер пришел к выводу, что городская реформа в то время не имела успеха. Русский город так и остался «архаичным посадом» периода Московского царства.
Изучая город как один из элементов российского государства, историк сделал более широкое обобщение относительно характерных особенностей европеизации страны. Русская жизнь представлялась ему состоящей из двух противоположных культурных традиций. Одна являлась порождением планов реформаторов, стремившихся путем нормативных актов и идеологических усилий развернуть государство лицом к Европе. Регламенты, инструкции, указы, выражавшие эту традицию, создавали впечатление «глубоких изменений в строе русской жизни». По мысли Кизеветтера, образ европеизированной России, запечатленный в инструкциях-проектах, оказывался, однако, только «миражем», исчезавшим при знакомстве с другой традицией, которая была воплощена в документах, отражавших «обыденные факты текущей жизни». Он резюмировал: «С полувыцветших страниц этих документов, из-под внешней оболочки нового канцелярского жаргона на вас глядит старая московская Русь, благополучно переступившая порог XVIII столетия и удобно разместившаяся в новых рамках петербургской империи»[765]. Несоответствие планов реформаторов с возможностями их воплощения в России Кизеветтер определил как «трагическую двойственность русской жизни». В духе П.Н. Милюкова и М.М. Богословского, А.А. Кизеветтер говорил о своеобразии исторических условий России, приведших к тому, что «рост государственных потребностей довольно рано начал у нас опережать развитие национальных сил, необходимых для удовлетворения этих потребностей».
Докторская диссертация А.А. Кизеветтера, защищенная весной 1909 г., продолжала тему его магистерской диссертации. Но теперь он исследовал эпоху Екатерины II, обратившись к анализу «Городового положения» 1785 г.[766]. Вторую диссертацию Кизеветтера по типологии научных исследований можно отнести к источниковедческим трудам: автор проследил историю формирования текста законодательного акта, в связи с чем, рассмотрел комплекс черновых проектов и различных редакций источника. Этот подход позволил ему выявить, как иностранные, так и российские нормативные источники, легшие в основу закона. Вместе с тем, он не ограничился только источниковедческим анализом, а в стиле традиций школы Ключевского обратился к характеристике смысла и значения данного правового документа в общественно-политической жизни России, как элемента общей политической программы Екатерины II.
Докторская диссертация Кизеветтера, написанная после поражения революции 1905-1907 гг., предлагала пересмотреть вопрос о роли эпохи просвещенного абсолютизма в русской истории. Как Милюков подверг сомнению значимость петровских социально-политических преобразований на пути европеизации России, так и Кизеветтер в подобном критическом ключе интерпретировал законодательные инициативы императрицы. «Городовое положение», по его версии, носило продворянский характер и не претендовало на выработку каких-либо элементов либерализации русской жизни. Поставил он под сомнение и личное законодательное творчество императрицы, что не раз подчеркивали его предшественники. Кизеветтер полагал, что она воспользовалась тем творческим «капиталом», который был накоплен членами Уложенной комиссии. Историк подчеркивал, что в основу «Городового положения» легли нормативные документы собранные и обработанные в этой комиссии. На его взгляд, Екатерина, обладавшая «расчетливым самообладанием», умело воспользовалась материалами комиссии, лишь наложив на них «штемпель собственных политических идей». Их смысл сводился к идее всесословности в организации местного (в данном случае - городского) управления, но, по мнению историка, подобные управленческие структуры оставались самоуправляющимися лишь по форме, а по существу подчинялись органам коронной администрации. Характер и социально-политический смысл «Городового положения» Кизеветтер переносил на все другие крупные законодательные акты Екатерины II[767].
Кизеветтер, таким образом, отказывал Екатерине II в оригинальном законотворчестве, снимая с нее, ореол «мудрой» правительницы. Вместе с тем, он подчеркнул отличительные особенности политики в области городского управления Екатерины по сравнению с петровскими преобразованиями в этой сфере. Если петровские магистраты, считал он, как органы городского самоуправления потерпели полную неудачу, вследствие закрепощения всех сословий, то при Екатерине в связи с «освобождением» дворянства, появился социальный элемент, которому была отведена особая роль в организации самоуправляющихся структур. Поэтому он резюмировал: «Екатерининские преобразования только подновляли и перекрашивали фасад государственного здания, но все, что скрывалось за фасадом, лишь в слабой степени затрагивалось вводимыми переменами»[768].
Критические оценки реформирования страны самодержавной властью вследствие непонимания преобразователями национальных особенностей и реального социально-экономического и культурного потенциала России XVIII в., концептуально и идейно объединяют всех названных историков, что подтверждает общность их научных проектов. Основные проблемно-концептуальные линии и методологические основания, заявленные видными представителями научной школы, найдут впоследствии отражение и продолжение, как в их собственном творчестве, так и в трудах других учеников Ключевского.
Определенным результатом научного взаимодействия учеников Ключевского и общности их социально-политических настроений (с учетом пережитой революции 1905-1907 гг.) можно считать появление у М.М. Богословского идеи обратиться к изучению особенностей самоуправления на территории северных областей русского государства. В 1909-1912 гг. он публикует двухтомный труд «Земское самоуправление на Русском Севере в XVII в.». Первая часть исследования, посвященная изучению землевладения, общественного строя и органов самоуправления Поморья, была осенью 1909 г. защищена в качестве докторской диссертации. Замысел исследования складывался постепенно: фундаментальному труду предшествовала серия очерков, освещавших историю взаимоотношений верховной власти и земского самоуправления, а также политических явлений в русской истории, связанных с идеями конституционализма[769].
Как заметил еще Л.В. Черепнин, Богословский в своей диссертации полагал, что корни самоуправления были давно заложены в земской жизни, но их развитие сдерживалось системой «кормлений». С ликвидацией этой системы сложился «государственный строй с земским собором на вершине и самоуправляющимися уездами и волостями в основании», продержавшийся до середины XVII в. Этот строй, по мысли Богословского, был проникнут «началом земского самоуправления»[770]. Новая форма государственного устройства получила у историка обозначение «самодержавно-земского государства». Как и Кизеветтер, Богословский в исторических прецедентах российского самоуправления пытался уловить альтернативу бюрократическому абсолютизму. Связывая между собой политико-администратвные процессы XVII столетия в центре страны и на ее северных черносошных окраинах, он пришел к заключению, что «народное представительство в центре явилось неизбежным завершением местной уездной и слободской автономии»[771].
Кизеветтер, являвшийся одним из оппонентов на диспуте по защите диссертации Богословского (другим был М.К. Любавский), отмечал «крупный вклад в науку» его исследования, в котором автор «сумел изваять из…громадной глыбы архивных документов стройное скульптурное изображение мирского быта северного русского Поморья и осветил при этом многие стороны этого быта, ранее представлявшиеся ученым в довольно туманных очертаниях»[772]. Следует отметить, что существенную долю используемых М.М. Богословским документов составили писцовые книги – источник, который в то время только вводился в научный оборот. М.М. Богословского, который свой интерес к писцовым книгам выразил еще при написании студенческого (кандидатского) сочинения, можно отнести к тем исследователям, кто первым прокладывал дорогу в их выявлении и научном использовании.
Второй том исследования Богословского посвящен проблемам взаимоотношений земства и государственной власти. В поле его зрения оказались земские органы, осуществлявшие свою деятельность в финансовой, судебной, административной, церковной сферах. Внимание здесь сосредоточено не только на изучении активного периода их функционирования, но и на выявлении причин упадка земских учреждений. По собственной образной характеристике автора первый том его труда представил «анатомию земских учреждений», а второй – их «физиологию и патологию».
Таким образом, исследовательский нарратив диссертаций Милюкова, Богословского и Кизеветтера, имея схожую политико-мировоззренческую подоплеку, подвергал сомнению способность российской монархической системы (независимо от исторического периода) к последовательным преобразованиям по европейскому образцу. В этом можно усматривать влияние идейных установок историков, как на выбор проблематики, так и на характер концептуального освещения российской истории.
Несколько особняком от проблематики названных историков находилась тема диссертационного исследования Н.А. Рожкова [773] – «Сельское хозяйство Московской Руси в XVI веке», опубликованного в 1899 г. Определяя в 1927 г. значение этой работы в автобиографии, он подчеркивал ее «огромное значение» для углубленного изучения «экономической истории» и «политической экономии»[774].
Последовательное освещение экономической (аграрной) истории России без характерных для других представителей школы обращений к социально-политической проблематике позволяет видеть в авторе ученого, манифестирующего свой оригинальный взгляд на историю в рамках внутришкольной традиции. Он выразился в определении им доминирующего значения экономических явлений в понимании сущности исторического развития. С одной стороны, Рожков следовал за Ключевским, который подчеркивал значение экономического фактора в истории. С другой – демонстрировал монистический подход, отступая от известного плюрализма в понимании учителем соотношения различных факторов в процессе истории и особой роли отдельных из них при различных стечениях исторических обстоятельств.
Следуя традициям Ключевского, Рожков предварил изложение состояния сельского хозяйства Московского государства характеристикой природно-климатических условий, которые создавали некие объективные предпосылки развития аграрной истории. Последовательно продвигаясь от описания техники сельскохозяйственного производства, форм собственности и размеров сельскохозяйственных угодий к характеристике положения крестьянства, а также системы распределения и обмена сельскохозяйственной продукции, автор пришел к выводу об экономическом кризисе, в который погрузилось Московское государство к концу XVI в. Это выразилось в регрессе сельскохозяйственной техники и системы земледелия (замены трехполья перелогом), в увеличении барской запашки и росте налогообложения податного населения, а также в повышении цен на хлеб и денежной девальвации. Как заметил Т. Эммонс, наблюдения и выводы Рожкова об аграрном кризисе подтверждали теорию Ключевского происхождения и особенностей крепостного права [775]. Подчеркивая это, Эммонс, вероятно, имел в виду идею Ключевского о «безуказном» характере закрепощения крестьян, вытекавшем из системы их экономической зависимости от крупных земельных владельцев.
Несколько позднее свои наблюдения Рожков более обстоятельно представил в небольшой книге «Город и деревня в русской истории»[776]. В ней он обратился к спорной проблеме феодализма в России, предложив интересное объяснение особенностей экономического и политического облика России в XVI в. Он заключил, в частности, что «на Руси феодализма в европейском смысле не было», но отметил некоторые элементы, которые свидетельствовали все же о «зародышах» феодальной системы. Решая вопрос о том, почему же они не переросли в классические феодальные отношения, и в России сложилась неограниченная власть московского царя, а вместе с ней и крепостное право, Рожков апеллировал к геополитическому фактору. Он объяснял, что в Европе превращение временного земельного владения в наследственное (т.е., бенефиция в лен), было обусловлено отсутствием фонда свободных земель, который мог бы быть использован разорявшимися крестьянами. В России же, имевшей «бездну» свободных земель, поместное и монастырское землевладение, как формы временного права на землю, разоряя население, вызвали его «отлив» на окраины, что подрывало экономическую состоятельность землевладельцев и, как следствие, явилось препятствием в осуществлении их политических притязаний. Результатом победы самодержавия, достигнутой политикой опричнины, явилось впоследствии появление нескольких «крепостных сословий»: военно-служилого, городского и крестьянского. Возникновение собственно крепостного права Рожков связывал с процессом перехода от хозяйства натурального типа к денежному хозяйству. Как и Ключевский, он полагал, что основу его формирования составила практика заключения договорных отношений обезземеленных крестьян с владельцами земли на основе порядных грамот. Получение денежной ссуды и затруднения ее вернуть вызывали задолженность крестьян, что стало важным источником формирования крепостного права.
Ю.В. Готье, самый младший представитель школы Ключевского, имел возможность получать уроки профессионального мастерства не только у учителя, но и у старших магистрантов Ключевского. В воспоминаниях он признавался, что его занятия в семинаре П.Н. Милюкова, формировавшем у студентов навыки работы с первоисточниками по русской истории, имели «решающее значение для всей моей жизни»[777]. Вероятно, и выбор тем магистерской, а потом докторской диссертаций осуществлялся не без влияний уже защищенных диссертаций старших сотоварищей по школе. Магистерская диссертация историка «Замосковный край в XVII в. Опыт исследования по истории экономического быта Московской Руси» явно перекликалась с диссертацией Н.А. Рожкова. Она также была обращена к изучению аграрного строя Руси и опиралась на схожий видовой комплекс источников. Готье положил в основу писцовые и переписные, а также таможенные книги, сопроводив исследование структуры различных типов землевладения многочисленными таблицами. Связь двух диссертаций выражалась и в том, что в той и другой пограничным явлением исследований стала Смута: Рожков изучал ее экономические предпосылки, а Готье – экономические последствия.
Ю.В. Готье детально исследовал демографическую ситуацию края, категории и размеры земельной собственности, разновидности технологий возделывания земли. Один из важнейших выводов Готье был связан с мыслью о быстром расхищении черносошных (т.е., крестьянских) земель и неуклонном росте дворянского землевладения. При этом он констатировал преобладание вотчинного землевладения над поместным, что свидетельствовало о трансформации статусного положения дворянства. Существенное внимание историк обратил на изучение развития товарно-денежных отношений, полагая, что в XVII в. начался процесс формирования всероссийского аграрного рынка.
Тема докторской диссертации Ю.В. Готье, посвященной изучению областного управления в России в период между царствованиями Петра I и Екатерины II[778], являлась своего рода продолжением магистерской диссертации М.М. Богословского, а ее хронологический диапазон совпадал с периодизацией диссертационного исследования А.А. Кизеветтера. Следуя сложившейся традиции старших учеников Ключевского, Кизеветтера, в частности, он исследовал планы и реалии преобразований, сосредоточив внимание на проблеме предпосылок реформ Екатерины II. Вслед за М.М. Богословским, Ю.В. Готье обратился к изучению дворянства данного времени и его роли в истории местного управления. Он пришел к выводу об абсолютном доминировании дворянского сословия в системе властных органов и неограниченном его социальном приоритете, основанном на системе привилегий. Как и Ключевский, Готье считал, что российское дворянство, получив доступ к европейской культуре, не выполнило своей исторической роли, поскольку не превратило свой культурный опыт в общенациональное достояние, что не содействовало преобразованию России в современное европейское государство.
С сожалением приходится констатировать, что фундаментальное изучение творческого наследия и жизненного пути Ю.В. Готье все еще остается в ряду не решенных задач современной историографии. Существующие несколько кратких обзоров[779] его деятельности не могут заполнить лакуну в исследовании, как творчества самого Готье, так и истории школы Ключевского.
Подобные задачи сохраняют свое значение и в изучении взглядов, трудов и деятельности М.К. Любавского [780]. Как и большинство представителей школы Ключевского, Любавский отличался широтой научных интересов и высоким профессионализмом. Отличительной особенностью разрабатываемой им проблематики являлось предпочтение, которое он отдавал истории Литовско-Русского государства. И магистерская[781], и докторская[782] диссертации историка были связаны с его изучением.
В первой диссертации реализовались сильные стороны его профессионального облика, связанные с разработкой политической географии Литовской Руси, на фоне которой раскрывалась деятельность органов местного управления. В ней же историк, вслед за Ключевским, попытался охарактеризовать общественный строй и определить его воздействие на систему и функции управления. В комплексе этих вопросов Любавский обратился и к злободневной для представителей школы Ключевского проблеме формирования крепостной зависимости крестьян.
От изучения системы местного управления он перешел в докторской диссертации к исследованию государственного центра и главного политического учреждения Литовско-Русского государства – сейму. Не трудно заметить, что название второй диссертации почти повторяло название докторского исследования Ключевского. Несомненно, этим Любавский подчеркивал уважительное следование за учителем. Как и Ключевский, он стремился дать социальную характеристику данного учреждения, в связи с чем, в центре его внимания оказалась вельможная знать: происхождение, состав, численность. Хотя географические параметры избранной Любавским научной темы находились на периферии внимания учителя и других его учеников, но общий подход и методология исследования вполне вписываются в границы данной схоларной традиции. Вместе с тем, нельзя не подчеркнуть последовательное продолжение историком изучения оригинальной проблематики, делавшее его одним из родоначальников изучения западного анклава Руси и истории западного славянства. Подобная оценка его творчества создает перспективу рассмотрения М.К. Любавского как оригинального историка, несшего потенциал формирования собственной научной традиции. Определенным показателем признания его научных заслуг современниками-коллегами можно считать издание сборника статей в честь 30-летия его деятельности[783].
***
Завершая аналитический обзор диссертационных работ учеников Ключевского, еще раз подчеркнем, что все они возникли в результате того творческого вдохновения, которое их авторы черпали из общения со своим учителем. В среде учеников преобладало, подчеркнуто уважительное отношение к Ключевскому, что осознавалось ими особенно отчетливо тогда, когда они имели возможность «оглянуться» назад. Каждый из них в своей более поздней деятельности реализовался как самостоятельный ученый и был способен продолжать традиции школы Ключевского не только в рамках индивидуального творчества, но и в границах формирования своего круга учеников и почитателей. Можно полагать, что только исторические обстоятельства и политические катаклизмы не дали возможности полностью реализовать этот внутренний потенциал.
Подводя некоторые итоги темы «Ключевский и его школа», еще раз подчеркну свою позицию в спорном вопросе о школе Ключевского. Несомненно, полемика относительно понимания феномена «научная школа» и ее моделей в среде ученых-историков еще будет продолжаться. Остаются открытыми для обсуждения проблемы, выходящие в область идентификации различных типов коммуникаций историков внутри их профессиональной корпорации. Историографические обзоры состояния схоларных исследований[784] дают основание утверждать, что тема научной школы и соответствующий схоларный ракурс разработки и восприятия истории исторической науки прочно вошел в современную историографическую традицию. Но нельзя не согласиться с наблюдением В.П. Корзун, что в процессе интенсивного изучения научных школ наряду с интересом к особенностям экзистенциальной основы взаимоотношений ученых и их интеллектуального взаимодействия, нередко «гипертрофируются школообразующие признаки и традиции». Это, по мнению историографа, не содействует формированию представлений о многообразии проявлений форм и моделей схоларного процесса, а также сложных (нередко замешанных на конфликтах) трансформаций, которые приводят к формированию новых школ, несущих новые методологии и научные идеи[785].
Очевидно, школа Ключевского, как и любая научная школа, представленная незаурядными учеными, получила в своем общем облике неповторимые черты и характеризуется специфическими признаками. Сообщество функционировало на неформальной основе, каждый член этого творческого союза оставался свободным и вполне самостоятельным в выборе собственного исследовательского пространства, методологических приоритетов и актуализации избранной проблематики. В рамках данной научной традиции складывались определенные условия для формирования «малых школ», не реализованные по ряду субъективных и объективных причин. Вместе с тем, диверсификационные тенденции не имели абсолютного характера. Данное сообщество историков обладало целым рядом сходных черт. Общая приверженность позитивистской парадигме, ориентация на социальный и социально-психологический анализ прошлого, совпадающее понимание смысла, задач, методов изучения российской истории, сходство концептуального ее освещения позволяют уловить методологическую общность исследовательской практики историков из окружения Ключевского.
Факты самоидентификации учеников с научной традицией учителя, реализация творческого потенциала и социализация этого локального сообщества историков именно в рамках данной коммуникативной культуры дают основание говорить, что научная деятельность Ключевского и его учеников вполне приобрела образ сложившегося и структурированного феномена. Она может восприниматься как самостоятельное историографическое явление схоларного типа, возникшее в условиях осознанного поиска и выбора группой московских историков-русистов оптимальных стратегий организации своей научной деятельности.
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 129 | Нарушение авторских прав