То, что запомнилось на фронте.

Стрелок-радист Прудник.

Хочу рассказать тебе одну интересную историю. Когда в апреле месяце 1943 года я лежал в госпитале в Армавире, то познакомился с одним удивительным человеком. В то время наш эвакогоспиталь был большим: это, считай, был трехэтажный дом с пятью-шестью подъездами. И вот туда свозили всех раненых. Большая часть через два-три дня умирала, а остальные, кто выживал, оставался в госпитале, - ну и я лечился вместе с ними. Я не помню точного названия этого госпиталя. В одной палате, а она была большая, размером как моя трехкомнатная квартира, нас лежало 40 человек. Все, конечно, пердели, и от этого аж воздух спертым становился. Как только ты открывал окно, появлялось такое ощущение, что повесь топор — он и будет в воздухе висеть. Я спросил: «Можно мне на улицу выйти?» «Можно, - ответили мне, - можно, можно...» И я вышел со своей клюшкой, - я ведь тогда из-за ранения хромал на одну ногу. И вот теперь, как в 20, так и в 88, хожу с костылем.

Так вот, я очень хорошо запомнил человека, который со мной тогда лежал, его звали Николай Прудник. У него была очень интересная судьба! Он был на три года старше меня — родился в 1920 году. До войны еле-еле закончил 8 классов школы. Родом был из Черкасска. «Отца моего репрессировали, потому что он был хороший, - рассказывал он мне. - Жил и в Ленинграде, но больше всего— в Стругах Красных, это недалеко от города Батецка в Новгородской области.» И где-то в 1938-39 годах он пошел в армию служить. Когда пришел в военкомат, то сказал: «Я люблю самолеты. Хочу на аэродроме служить.» Его спрашивают: «А что ты там будешь делать?» Он говорит: «Подметать аэродромы, чтобы самолеты садились...» Его взяли в армию. Он сказал, что обслуживал аэродромы где-то в Ленинградской области. Тогда, знаешь, аэродромов в Ленинградской области очень много было. Они же делались на обыкновенном футбольном поле. Если рядом домов нет — значит, считали, что самолет может садиться и можно делать для него аэродром. Еще в 1940 году, он рассказывал, у них первые «илы» выпускали. Ну так вот, он тоже, как и я, воевал стрелком-радистом на ИЛ-2, хотя рацию не знал ни хрена. Наши, рассказывал он, уже отступили куда-то за Батайск. И вот, когда они летели где-то на Дон-Уман, немцы их подбили, мотор самолета отказал. Они сели где-то на воду. И получилось, что в этом самолете, который был погружен до самой кабины в трясину, они жили целых три-четыре месяца. Питаться было нечем: ели только водоросли и рыб. Ой как он мне подробно рассказывал свою историю! Я ему говорю: «Ну а дальше что было?» «Ну а хрен один, - говорит мне этот Прудник. - У меня было сильное ранение. Идти некуда. Купайся в лиманах. Но главное: хорошо, что вода была теплая. Потом к нам приходили с какой-то деревни люди и приносили уже что-то покушать. Как-то тянули время. А летчик умер. Но куда его хоронить? Сил не было, и он так прямо на моих глазах и сгнил в кабине. Я там погряз совсем в кабине.» Я его спрашивал, где и откуда они летели. Оказалось, это было недалеко от нас. Спрашиваю: «Ну а как вообще?» «А меня полностью списали.» Из-за серьезного ранения ему почти полностью отняли ногу: ниже колен. И я с ним больше месяца вместе пролежал. Но его раньше меня выписали. Его откомиссовали, короче говоря. Потом я его спросил: «Сколько у тебя было сделано боевых вылетов?» «У меня было сделано много, - сказал он, - начал оттуда, закончил там-то.» «Но ты же старше меня, - сказал ему, - ты с 1920-го, а я с 1923-го...» Кстати, тогда как раз, еще в феврале 1943 года, в армии ввели погоны. Но Прудник их не успел получить.

Потом он мне сказал: «Ты мне не земляк, но где-то рядом. Я уже больше не буду летать». А ведь он меня агитировал уйти с армии. Он мне, помню, говорил: «Да брось ты все на хрен, не иди сейчас в армию, мы как раненые имеем возможность идти работать в колхоз. Немцев оттуда выгнали и там хоть кушать много дадут. И куда-нибудь можно устроиться в тракторную бригаду. А я хочу трактористом быть. У меня в Краснодарском крае не то в станице Белореченское, не то в станице Агинское, живет друг. Я там не был, но туда поеду.» Я тогда тоже был заражен трактором, но идти с ним в колхоз отказался, сказал: «У меня комсомольский билет! Я хочу снова в авиации служить.» И он так и ушел. Я ему говорю тогда: «Дай Бог тебе здоровья, пиши.» «А куда писать?» - спрашивает. Я тогда находился в госпитале и не знал, найду ли свою часть, но все равно назвал последнюю свою часть: «Полевая почта 21817.» Потом уже я нашел свою часть. Но я уже знал, что полк переходил с «илов» на «туполевы». Я ему так и сказал: на «илах» больше летать не буду, а буду летать на «туполевых». «Ой, - сказал он мне, - это хорошие машины». «А что за машины?» - поинтересовался я у него. «Хорошие машины. Там четыре человека экипаж, хорошее вооружение: пулеметы будут 12,7 миллиметров». (Правда, на «илах» пулеметы такими же были). Но так получилось, что больше с Прудником мы и не встретились.

Погибший стрелок-радист.

Во время войны у меня был друг. Фамилии его я не помню. Он тоже был стрелком-радистом. Он был в соседней эскадрилье со мной. Однажды он не вернулся с задания: его привезли всего изрешеченного пулями. Попал он, в общем, в переделку. Тогда его только-только должны были в партию принять. И я тогда написал о нем стихотворение, вернее, песню, потому что оно исполнялось как песня. И оно было таким.

И если даже умереть придется

Прошу считать меня большевиком.

Стрелок радист все думал, что дождется

Когда возьмутся за его листок.

Но вызвали с партийного собранья

Прием придется отложить на час

То было утро раннее из ранних

В небе прожектор только что погас.

Пошли на взлет, в перчатках мерзнут руки

Едва утихла январская метель

Ревут моторы и бомболюки

Как подходила заданная цель.

Уже в кабине несколько пробоин

И командир пошел на разворот

Но слишком ли стрелок-радист спокоен

Нахохлившись рукой не повернет.

И когда машина тихо осторожно село

Чертя по озеру холодный след

Механики спросили, все ли цело,

А командир махнул рукой в ответ.

И вынесли оттудова радиста

Друзья несли его и обогнув крыло,

Друзья несли его дорогой чистой,

Туда, где третий час собранье шло.

И секретарь, тая в душе тревогу,

Держал в руках он не остывший лист,

Партийное собранье продолжалось,

У входа мертвый лежал стрелок-радист.

И представь себе, эти стихи я прочитал самому Константину Симонову. Это было перед 1-м мая 1943 года, когда он приезжал к нам на аэродром Советский, это в Ростовской области. Встреча с ним проходила в нашей столовой. Тогда наши войска территорию стали освобождать, и в течение месяца немец до 300 километров территории оставил, это было перпед Курской дугой, - все это было от нас немного правее. У нас многие аэродромы были взяты. И все были под кодовыми названиями, потому что разрабатывался план операции на Орловско-Курской дуге. И приезжал к нам Симонов. Видимо, Сталин сказал ему: съезди, разберись с этим командующим Козловым, узнай, что там у него. Ну и у нас была с ним встреча. У нас пели. И я тоже спел песню. Все заплакали. Я сказал: «У стихотворения два автора. Я как автор, а мой друг, о котором говорится, погиб, не вернулся, а партийный билет посмертно вручали родным. Не знаю, как это было там? Он пожал мне руку и сказал: «Молодец, что так!» Потом это стихотворение опубликовали в нашей газете «Сталинский сокол». И прописали об этом в такой газете «Сталинский сокол». Это была дивизионная наша газета. Я эту газету читал иногда, где-то один-два раза в квартал, а больше читать возможности не было, времени не хватало. Если кому-то давали «героя», там об этом писали. Благодаря этой газете мы были в курсе того, что делается с нашей авиацией на всех фронтах. Ну и вообще писали о положении на фронтах. И поэтому я и сейчас все досконально помню, так как это на всю жизнь запомнилось. И Маршалов всех из-за этого я тоже хорошо помню. Вот сейчас тебе все воспроизведу. Был Карельский фронт. Когда Карельский фронт ликвидировался, стал у нас Ленинградский. Им Говоров командовал. Теперь, значит, был Сталинградский фронт. Его командующим был Еременко, потом стал Чуйков, но их там, командующих, много сменилось. Когда Сталинградский фронт ликвидировался, стал Донской фронт. Был Северо-Кавказский фронт. Когда он ликвидировался — стал 1-й Украинский, 2-й Украинский, 3-й Украинский и 4-й Украинский фронты. Был Крымский фронт. Когда он ликвидировался, вообще вместо него ничего не стало. Все это я узнавал из газет, которые читал, когда была, например, нелетная погода.

Случай под Ейском.

В Ставропольском крае есть город Ейск такой. Там располагалось когда-то летное училище, которое, если не ошибаюсь, до войны еще Покрышкин заканчивал. Так вот, во время войны мы как-то стояли недалеко от Ейска, километрах, может быть, в 30 от этого города. И там я стал очевидцем не то какого-то события, не то непонятно чего. Немцев тогда наши разбили, но и наших в этих боях полегло немало. А потом началось наступление. Но тогда наши что-то отходили. И когда мы собирались отъезжать на своем «Студабеккере», вдруг к нам подбежало два человека штатских с рюкзаками и чемоданами. «Кто здесь старший?» - помню, спрашивали они нас. Мы поинтересовались тогда у них: «Куда вам надо?» «Нам надо в Армавир», - ответили они нам. Оказалось, что это были банкиры, и они удирали. Ну а лейтенант наш крикнул: «Сергеев! Есть место? Возьмем их до Армавира.» И они решили оставить нам свои чемоданы денег. Ты представляешь, что это такое? Как открыли они свои чемоданы, так там все тридцатками было заполнено. Ну мы и повезли до Армавира, так как нам тоже ехать надо было туда. Лейтенант, который с нами ехал, сказал: «У тебя автомат». Мы ведь ничего не знали: а мало ли что? Одного из этих банкиров я до сих пор запомнил: он был с таким большим носом. Ну и мы почти довезли их до Армавира. До КПП не довезли, там где-то их высадили. А то что им делать у нас в части? Я когда потом офицеру одному рассказал об этом, он сказал: «Правильно сделали!» Мы тогда, помню, приехали на аэродром Советский.

Дата добавления: 2015-09-06