М.С. Вернёмся к боевому пути вашего полка. Каким полк стал и куда был направлен после пополнения?

- Получив пополнение, полк к концу августа имел уже 34 самолёта «Пе-2» и 24 экипажа, окончивших боевое применение. Было сформировано три полных эскадрильи и одна резервная. Командирами эскадрилий назначены: майор М.А.Перлик, майор А.Д.Дикарев, капитан П.Т.Сырчин, и в резервную - майор И.С.Аниськин.

5 октября 1943-го года полк вновь перебазировался на аэродром Макарово, где мы продолжали совершенствоваться в учебных полётах, используя прекрасные по тем временам ус­ловия учебного полигона.

Прорыв Ленинградской блокады в январе 1943-го и боевые действия совет­ских войск на других стратегических направлениях временно приостановили наступательные действия Северо-Западного фронта. 20 ноября 1943-го года фронт был расформирован, а наш полк был передан в состав 276-й бомбардиро­вочной дивизии 13-й Воздушной армии, действовавшей на Ленинградском фронте.

Мы начали готовиться к перелёту в район, где полк начинал свои боевые вы­леты летом 1941-го года. Готовилась материаль­ная часть, проходило обучение вновь прибывшего личного состава.

В декабре месяце, после тщательной подготовки полк боеготовыми эки­пажами, несмотря на сложные метеоусловия, перелетел на аэродром Шум (это около Волхова), который находился примерно в пятнадцати километрах от линии фронта. То, что фронт совсем рядом, мы потом ощущали на себе не реже, чем по два-три раза в день. Утром, в обед и вечером аэродром обязательно обстреливался артиллерией с переднего края противника. Сами понимаете, что это было такое.

Но, пока перебазировалис мы заняты были другим. Я оказался в числе восьми экипажей, которые в тот же день самолётами «Ли-2» доставили обратно на аэродром Макарово с тем, чтобы мы забрали и перегнали оставшиеся самолёты. Однако погода была сложной, и нам пришлось сидеть на аэродроме, ждать более подходящих метеоус­ловий.

Таким образом, Новый 1944-й год мы отмечали в Макарове. И, знаете, обидно было, что наши товарищи воюют, а мы как бы отсиживаемся. Поэтому мы экипажем договорились на 4 января, что после облёта самолёта пойдём самостоятельно на аэродром Шум. Конечно, говорить об этом никому не стали, даже техсостав не знал. И вот, после взлёта и облёта самолёта прошли над стартом и легли на курс по маршруту: Выползово, Бокситогорск, Тихвин, Волхов, Шум.

Едва отошли от Выползово, погода резко ухудшилась, пошёл снег, види­мость уменьшилась до 200-300 метров. Наш лётчик Ершов ещё недостаточно владел полётами в облаках, поэтому пришлось идти на брею­щем полёте, ориентируясь по макушкам деревьев. И, надо сказать, отлично мы с этим справились. Прилетели на аэродром Шум около четырёх часов дня. Майор Аниськин, который к тому времени стал командиром полка, сначала накричал на нас, хотел посадить на гауптвахту, а потом махнул ру­кой и сказал: «Ладно, летайте!». В результате мы на следующий же день включились в боевую работу. Нашей задачей было нанести удары в группе капитана Жукова по орудиям дальнобойной артиллерии в районе Гатчины. Удары были успешным, орудия вышли из строя, и я их даже видел покорёженными в районе железнодорожной станции Балтийская после освобождения Гатчины.

В ту пору мы сделали очень много вылетов на уничтожение тяжёлой артиллерии, которая обстреливала Ленинград, и на нанесение ударов по железнодорожным перевозкам противника. Конкретно здесь можно назвать немецкие тяжёлые батареи в районе Пушкина, Гатчины, Ропши. Мы туда очень часто вылетали бомбить, все работали на освобождение Ленинграда.

Однако стоит заметить, что я, как и подавляющие большинство лётчиков, ничего не знал о том, что в блокадном городе каждый месяц умирает по несколько тысяч человек. Более того, нам, лётному составу, размер пайка практически не изменяли. (Хотя как его изменишь лётчикам, ведь от недоедания при перегрузках запросто можно сознание потерять.) А технический состав, конечно, тогда на пшёнке сидел.

Но лётчики много сделали под Ленинградом. Помните, там была «Дорога жизни», когда по льду ладожского озера в Ленинград ввозили продукты и боевую технику даже перегоняли, а оттуда эвакуировали тяжело больных и металл для переплавки. Так в наши задачи порою входило и противодействие немцам, чтобы они не могли нанести удар по «Дороге жизни».

И вот, теперь я забегу на три года вперёд. В 1946-м году на подъезде к Ленинграду сделали архитектурный ансамбль. С правой стороны - партизан, моряк, пограничник, а с левой - пехота, рабочие и прочие. Только лётчика нигде не было. Соответственно, перед открытием этого ансамбля собралось начальство города Ленинграда. И командующий 13-й воздушной армии, в которую мы входили, говорит: «Как же так? Лётчики первые стали давать от своего пайка для детей Ленинграда. Летчики бомбили немцев на аэродромах, бомбили переправы, вели контрбатарейную борьбу. А им не нашлось здесь места!». И после такого его высказывания несколько дней спустя с левой стороны появилась фигура лётчика. Конечно, обидно было б, если бы её не поставили.

Но вернусь к событиям войны. 14 января 1944-го года началась борьба уже не только за снятие блокады, но и за освобождение всей Ленинградской области. Но в этот день из-за неблагоприятных метеоусловий наш полк не летал. И только на следующее утро двумя группами, ведомыми старшим лейтенантом Струенковым и капитаном Жуковым, были нанесены удары по позициям дальнобойной артиллерии в 10-15 километрах юго-западнее г. Пушкина и по артиллерийским батареям северо-восточнее этого города.

Фотоконтроль результатов ударов показал, что дальнобойное орудие сильно повреждено и к дальнейшей стрельбе не пригодно, а батареи артилле­рии замолчали. Одновременно с бомбометанием производился и обстрел огневых позиций врага из пулемётов стрелками-радистами. Кроме того, наиболее опытные экипажи полка, несмотря на плохую погоду, наносили удары по выдвигающимся колоннам противника, помогая наземным войскам.

17 января по заданию командования фронта вылетели на разведку экипа­жи Сырчина, Салтыкова, Ершова и мы с Веселковым. Необходимо было выявить дви­жение противника из районов Пскова, Новгорода и Нарвы в направлении Пуш­кина, Гатчины и Ропшы. Кроме того, в течение дня полк группами по пять-семь само­лётов трижды совершали бомбометание по стреляющим артиллерийским бата­реям в районе Ропши и Софии (район г. Пушкина).

Во второй половине дня на разведку был послан экипаж старшего лейтенанта Струенкова со штурманом Устиновым. Перед ними стояла задача определить выдвижения ре­зервов противника в районе Гатчины. Несмотря на низкую облачность, экипаж вышел на цель на высоте 50-70 метров. Колонна войск была большая и наши ребята срочно передали данные разведки на КП полка, в процессе чего их самолёт прошёл вдоль колонны и одно­временно обстрелял её из крупнокалиберных пулемётов. Однако и самих ребят обстреляли МЗА и пулемётами. В результате фашисты перебили им трос управления элеронами, самолётом стало тяжело управлять.

Уйти в облака было невозможно, пришлось уходить с территории про­тивника на малой высоте. Выйдя на свою территорию, экипаж Струенкрова получил с земли команду оставить повреждённый самолёт. Но это было невозможным из-за малой высоты полёта. Кое-как дотянув до своего аэродрома, экипаж пред­принял три попытки произвести посадку, но машина плохо слушалась рулей и держалась в воздухе только за счёт работающих двигателей. На третьем заходе, при попытке снижения скорости, самолёт потерял управление и с большим пра­вым креном приземлился за аэродромом.

Конечно, машина серьёзно разбилась, лётчик при сопри­косновении самолёта с землёй ударился о прицел и потерял сознание. Штурман и радист вытащили его из самолёта, перевязали. Вскоре на гусеничном тракторе с теплушкой приехало командование полка, и весь экипаж был направлен в госпиталь.

Вообще, в начале 1944-го нам нелегко пришлось. Весь январь, особенно первую его половину, погода была очень сложная для полётов. Постоянно шёл мокрый снег, переходящий в дождь. Была низкая облачность. Мы большими группами уже не летали, а по два-три, максимум пять самолётов на выполнение той или иной задачи. И, естественно, старались малейшее улучшение погоды использовать для нанесения удара по противнику.

Тем не менее, вплоть до 26 января мы выполняли боевые задания по разрушению эшелонированной обороны немцев в районах Красное Село и Ропша, бомбили живую силу и технику врага в окрестностях городов Пушкин и Гат­чина, уничтожали артиллерийско-миномётные позиции в районах Копорье и Высоцкое, действовали по колоннам танков и автомашин, осуществлявших пе­ревозки по дороге Гатчина - Вырица. Кроме того, громили отходящие войа на шоссей­ных и железных дорогах.

Наш экипаж уже считался опытным, способным выполнять более слож­ные боевые задачи, а лётчик Миша Ершов ещё с середины 1943 года был назна­чен командиром звена. Именно поэтому нам довольно часто приходилось во­дить на бомбометание группы от звена до пяти «Пе-2» или вести воздушную развед­ку отходящих сил противника.

Между тем, фронт всё больше отдалялся от Ленинграда. 20 января были взяты Красное Село и Ропша, 24 января освобождён Пушкин, продолжали идти бои за овладе­ние Гатчиной. Туда ежедневно совершали вылеты по пять-шесть групп полка. Объекты, по которым необходимо было наносить удары, нам указывали наземные войска стрельбой из ракетниц.

В один из таких вылетов в серьёзную передрягу попал экипаж Кнышенко. Ребята вылетели на бомбометание объектов в районе Вольстово и Колгано (это чуть южнее Гатчины) в составе звена капитана Жукова. После бомбового уда­ра их атаковало шестью «Фоккевульфов-190». Кнышенко не растерялся и повёл самолёт в лобовую атаку на двух «Фоккеров». Фашисты не ожи­дали такого и стали разворачиваться для атаки сзади. Кнышенко тогда со снижением резко ушёл под немецкий истребитель. Штурман Бруев, который был в экипаже Кнышенко, при про­ходе под «Фоккером» сбил его, но и сам был ранен с другого самолёта. Бомбардировщик Кнышенко загорелся. Бруев потерял сознание, но, придя в себя, снова начал стрелять. За время боя ему потом отсекло разрывными пулями кисть левой руки, но он как-то ухитрился ещё один вражеский истребитель сбить.

А Кнышенко чудом посадил самолёт на живот на болото у де­ревни Месделево, которая тоже была поблизости с Гатчиной. Сбросив фонарь с кабины, он вместе со стрелком-радистом вытащил Бруева. Машина взорвалась, едва они успели отбежать. Но все остались живы. Бруев в госпиталь попал, а Кнышенко с радистом обратно в полк вернулись, доложили о том, как и что у них произошло.

А в начале весны я и сам попал в серьёзную переделку. Нашему экипажу - на тот момент в него входили Миша Ершов (лётчик), я (штурман) и стрелок-радист Коля Савчук - очень часто приходилось выполнять задачи по разведке и охоте, то есть нанесению ударов по отходящему противнику. И вот, 4 марта 1944-го года перед нами была поставлена задача лететь на разведку фашистских аэродромов в районе Тапу, Тарту и Пскова, чтобы определить, сколько там стоит самолётов и сколько эшелонов на железнодорожной станции. Эти данные нам нужно было передать командованию, и, уже ориентируясь на них, группы полков нашей дивизии должны были нанести удары по врагу.

Задание вполне могло стать моим последним. Хотя поначалу всё шло гладко. Мы с высоты восемь тысяч метров разведали аэродром Тапу и железнодорожную станцию. Потом, прячась в облаках, пришли в район города Тарту на аэродром. Стали пробивать облачность. И что бы вы думали? На четырёх тысячах метров - облака, на двух - тоже, на тысяче метров - тоже. В результате мы на шестистах метрах высоты очень удачно вывалились из облачности чуть ли не в центре аэродрома. Самолётов на аэродроме было много: тридцать-сорок. Пока я включал фотоаппараты, радист и лётчик провели их обстрел на стоянках. После этого мы опять нырнули в облачность и стали уходить в район Пскова, тоже на разведку аэродрома.

Облака тогда шли сплошняком от Чудского озера и далеко на запад высотой до восьми - десяти тысяч метров. Выходя к Пскову, мы несколько раз пытались выйти из облачности, и нас всё время встречали истребители противника. Видимо, они тогда уже использовали радиолокационные станции, которые их стабильно наводили на наш самолёт. Однако вышли мы на Псков, сфотографировали аэродром. У фашистов там стояло самолётов всего пятнадцать-двадцать. Мы передали эти данные на командный пункт полка и стали отрываться от вражеских истребителей, которые не переставали нас преследовать. Сначала уходили от них на большой высоте, потом перешли на малую. Но скрыться всё равно никак не получалось. И хотя, пока мы отрывались, в одной, а потом и во второй атаках радист сбил двух истребителей противника, наш самолёт был подожжён. Мы с трудом перетянули за озеро Ильмень и выпрыгнули с горящего самолёта в районе деревни Глубочка.

Выпрыгнули очень удачно. Не попали сразу к врагу, как это порой случалось у лётчиков. Да ещё приземлились очень компактно: на расстоянии порядка 500-600 метров друг от друга. Правда, везде вокруг было болото. А времени - уже около двух часов дня. Мы поспешили выбираться, чтобы не застрять в болоте до сумерек. И вот, представьте, снег чуть не по пояс, под ним вода. И мы, все мокрые, выбирались по этому снегу около трёх часов. Хорошо, хоть одеты нормально были. Отопления в кабине «Пе-2» не было, и поэтому на нас в полётах всегда были меховые комбинезоны и унты или валенки.

В конце концов вышли мы на сухой берег около леса. Там как раз рядом деревня была. Она оказалась пустая. Немцы всех жителей угнали оттуда. Мы решили пройтись по домам, собрать, что можно. В одной хате ведро нашли, в другой санки. А когда попали в хату, где была печка-буржуйка, то решили там заночевать. Из еды у нас с собой было только по девять плиток шоколада у каждого. Этот запас мы в течение определённого времени собирали как раз на случай вынужденной посадки. У нас даже были такие самодельные коробочки, куда шоколадные плитки складывались. Мы эти коробочки в карманах носили.

И вот, вскипятили мы примерно полведра воды, бросили туда несколько плиток шоколада. Таким был наш ужин. Хата прогрелась от буржуйки. Мы сушили у печки свою промокшую обувь. Мне повезло, что я в валенках был. А мои друзья - оба в унтах. Так мои валенки нормально просушились, а их унты покоробились.

На утро мы направились выходить к своим. Пока достигли освобождённой территории, почти четверо суток прошло. Питались в это время только теми плитками шоколада, что у нас оставались. И всё-таки нам везло, что на немцев нигде не наткнулись. Личное оружие у нас, конечно, было. Но что мы могли бы сделать со своими пистолетами даже против небольшого хорошо вооружённого фашистского отряда?

Наконец, вышли мы к бывшему расположению одного из наших соединений. Там уже линия фронта ушла вперёд на запад. Разведчики только оставались. Мы у них переночевали, и на следующий день за нами пришли машины. Нас вывезли на рокадную дорогу Псков-Ленинград, а оттуда мы добрались до своего аэродрома. К тому моменту мы сидели на аэродроме Гатчина.

Когда доложили, что прибыли, сослуживцы рады очень были, хотя и не ожидали нас больше увидеть, похоронили уже. Если в дальней авиации часты были случаи, когда лётчики удачно приземлялись на парашютах и возвращались в полк, то у нас подобное было редкостью. Мы бомбили цели, которые находились рядом с войсками, чуть ли не на переднем крае. Соответственно, дотянуть куда-то до леса практически не было возможности, попали прямо к немцам.

А если и не прямо… Теми, кто вышел с фашистской территории всё равно, как правило, занималось СМЕРШ. Лично я со СМЕРШевцами, к счастью, не сталкивался. Но за время войны изрядная часть экипажей, садившихся на территории врага, попадала к ним. И здесь нельзя сказать, что от СМЕРШ был только вред. Порою и неплохо, что расспрашивали вернувшихся лётчиков, посылали телеграммы в полк, чтобы навести о них справки, и на основании этого решали, как с кем поступить. Другое дело, что начальниками в СМЕРШ были не всегда порядочные люди. Не случайно маршал дальней авиации Голованов договорился со Сталиным, чтобы его люди проходили проверку только в своих полках. Это помогало сохранить лётный состав. Тем более, что за время пребывания в СМЕРШ многие лётчики теряли квалификацию и им приходилось учиться заново.

Впрочем, что делать, во время войны подозрительность приводила к страшным результатам не только в органах. Скажем, «Пе-2» порою принимали за фашистский самолёт. Особенно в начале войны. Тогда ещё зенитные части, а иногда и истребители, плохо были обучены определению самолётов по силуэтам. Тем более, что «Пе-2» очень похож на «Мессершмидт-110», тоже с двумя килями, только немного потолще. Но когда самолёт на высоте, это не особо видно. Да зенитчики и не всегда старались разобраться. Бывало, зарядят, бах - и как раз так удачно, что с первого раза сбивают свой самолёт. Впрочем, ко второй половине войны такого уже почти не случалось.

Но ладно зенитки, а то ведь были случаи, когда истребители нападали. Обычно их жалели, почти не отстреливались. Хотя, скажем, в той же дальней авиации был закон: считать противником любой приближающийся истребитель. Но мы, когда видели своего, старались сразу дать сигнальную ракету. Нам ведь на каждый вылет специально давали ракеты различного цвета. И, скажем, один день две красных ракеты означали: «Я свой!». Потом две зелёных, потом белая и зелёная. Если истребитель видел наш сигнал и одумывался, то всё разрешалось благополучно, а если твёрдолобо лез напролом, тут уж приходилось обстреливать, чтобы он всё-таки отошёл.

Что интересно, ракетница наша представляла собой эдакий пистолет с дулом диаметром 14 миллиметров. Ракеты заряжались, как патроны в ружьё. Для подачи сигналов своему самолёту внизу кабины было специальное отверстие. А если за время боя патроны кончались, а противник продолжал лезть, то можно было высунуть руку в форточку и дать по нему из ракетницы. Зачастую попасть во врага так не удавалось, но впечатление создать можно было, что немец прекращал атаковать.

Пожалуй, здесь особо нужно о боекомплекте. Всегда если только завязывался воздушный бой с истребителями, мы расходовали практически все патроны. Конечно, для скоротечного боя при умелом использовании боекомплекта стрелком-радистом или штурманом его достаточно. Ты ведь не будешь так стрелять, что нажмёшь на гашетку и не отпускаешь, пока ствол не перегреется. Но приходилось разумно использовать каждую очередь. Ведь ещё и запас «на чёрный день» оставить надо было: вдруг произойдёт повторная встреча с противником. В общем, боекомплект немного увеличить не помешало бы. А так «Пе-2» - машина живучая. А потери всегда практически одинаковые были что среди лётчиков, что среди штурманов. Ну, может, стрелки-радисты чуть чаще гибли, да и то ненамного. В большинстве случаев самолёт подбивали, и весь экипаж погибал. Мы так за время войны девяносто шесть экипажей потеряли.

Ну а тогда, видите, удачно спрыгнули с парашютами, а всё равно, выбираясь к своим, боялись попасть в плен. Я не поверю, чтобы нашёлся тот, кто ничего не боялся на войне. Но у нас одно было. Нас всегда учили, что жизнью нужно жертвовать за Родину и за Сталина. И, знаете, как это ощущалось? Не поверите, скажи мне тогда Сталин: «Прыгни с третьего этажа, это будет для Победы!» - я бы, конечно, помаялся перед окошком, как лягушка перед ужом, но всё равно б выпрыгнул. Такое воспитание. Хотя мы и не кричали, как в фильмах «За Родину! За Сталина!» Но без громких слов всё это было на самом деле.

Да и без того нам было за что воевать. Мне письма от матери приходили, правда, редко очень. В войну они доходили не всегда и шли по много месяцев. Так вот, мои мать с отцом с 1941-го по начало 1943-го пешком от Опочки до Ярославля добирались, ведя детей за собой.

Поддержка товарищей, конечно, очень сильно помогала выдержать происходящее на войне. Да и молодость берёт своё, смотришь на сослуживцев: «Вон, Иван всё это выдерживает, Петро выдерживает. Чем я хуже?»

Да и начальство, как могло, старалось нас поощрять. В этот же день, как мы вернулись на свой аэродром, нас направили в санаторий в Ленинград. Хороший был санаторий для военной поры. Но пробыли мы там меньше суток: ночь переночевали, а утром за нами приехали, сказали, что лётчиков в полку не хватает, поэтому нам надо срочно возвращаться. Ну, надо - значит, надо. Вернулись мы на аэродром в Гатчину.

К слову, что интересно, на этом аэродроме нам довелось летать вместе с полком, где было семь дважды Героев: Паршин, Мыхлик и другие. Мы с ними жили рядом и всегда были в дружеских отношениях, иногда вместе собирались. А как иначе? У нас с истребителями всегда дружба была, в одной ведь связке на задания ходили.

Дальше, что больше всего запомнилось. В середине марта мы полетели на свободную охоту и в районе Струги Красные обнаружили немецкий эшелон, который шёл к Ленинграду. Естественно, попытались его разбомбить. У нас с собой было шесть «ФАБ-100». На каждом заходе по одной-две бомбы сбрасывали. Однако попробуй тут попади! Бомбы ложились то справа, то слева от полотна. В лучшем случае, в двух-трёх метрах от состава. Соответственно, эшелон продолжал идти, сбросить его с пути не удавалось.

Более того, у немцев же на всех эшелонах стояли 37-миллиметровые малокалиберные пушки МЗА. И мы до того увлеклись попытками уничтожить эшелон, что они нам сбили один кок на моторе, да ещё несколько раз по фюзеляжу попали. Но, к счастью, это не было критично для машины.

Однако пушки фашистам всё равно помогли. Пока мы делали заходы на эшелон, из облаков вывалился самолёт «Ю-52». Мы пытались его атаковать, но он спустился на бреющий полёт и ходил вдоль эшелона на малой высоте, прикрываясь зенитками. Так мы его и не сбили.

Зато на последнем заходе мы всё-таки сумели попасть в рельсы впереди эшелона. Фашистский паровоз уткнулся в воронку, завалился, и около него сразу же свалилось ещё штук шесть или семь вагонов. Передали мы на КП информацию о том, что произошло. И вскоре после этого пришли штурмовики и доделали нашу работу.

В тот же период, благодаря разведданным, полученным нашим экипажем,ыл послан полк на аэродром в Тарту, и там было уничтожено около тридцати самолётов противника.

К концу марта мы стали продвигаться на запад. И, что обидно, при очередном полёте на свободную охоту потеряли один из лучших наших экипажей. Это был экипаж Толи Калино, у него штурман был Богомяков, радист Абдуллаев. Мы тогда на охоту группой полетели. И вот, вышли на железнодорожную станцию Эммаиихви (это чуть западнее Нарвы). На ней стоял эшелон с танками. И стали мы его бомбить. Наш экипаж сделал один заход, начал второй, а самолет Калино шёл немного впереди. Его подбили, и он тогда горящим самолётом врезался в эшелон, повторив подвиг Гастелло.

В конце весны мы стали продвигаться на Таллинн. И летом 1944-го года перед войсками Ленинградского фронта была поставлена задача освободить территорию к северу от Ленинграда (линия фронта там как раз и находилась на расстоянии порядка тридцати километров от города, в районе Старого и Нового Белоострова). Наша дивизия участвовала в полётах от Ленинграда и до Выборга.

Здесь, кроме общего полёта с группами, мы по утрам частенько выходили на разведку. Летали до Выборга, а также по территории Финляндии до Хельсинки и обратно. Потом докладывали, сколько эшелонов на какой станции, где и сколько войск продвигается к линии фронта. Летали когда с прикрытием, а когда и без. Частенько фашистские истребители на нас нападали. Причём на севере за Ленинградом больше было финских, чем немецких, самолётов. У них был такой «Брюстер», немного схожий с «Мессером-109», но похуже. Однако совместно с немецкими самолётами финны порой не боялись нас атаковать. Впрочем, у нас уже опыт был, и давать врагу отпор мы к тому времени умели, как надо.

Однажды нашему звену поставили задачу разбомбить электростанцию ТЭЦ и плотину на канале в районе Выборга. Мы тогда по-прежнему стояли на аэродроме Гатчина и, согласно заданию, перелетели на аэродром Пушкин, там нам подвесили по две «ФАБ-500» на каждый самолёт, и мы взлетели оттуда около двух часов дня. Над аэродромом набрали высоту восемь тысяч метров и пошли к Выборгу. На подходе нас встретила зенитная артиллерия. Мы отвернули, ушли на запад, потом прошли по финской территории на север, развернулись на восток и с пикирования стали выходить на электростанцию. На высоте четыре тысячи метров «сделали площадку», я прицелился. Позади ещё два самолёта наших было, там лётчики тоже целиться стали. Дождавшись точки входа, мы вошли в пикирование и на высоте около двух тысяч метров сбросили бомбы. В результате мы попали аккурат в электростанцию и разбили плотину. Спустились на малую высоту, чтобы уйти от возможных атак истребителей и зенитной артиллерии, и благополучно вернулись.

Чуть позднее наш экипаж уже в одиночку выполнял схожее задание. В Восточной Пруссии у города Фридлянда мы разбомбили плотину и сразу же, едва только отбомбились, увидели, как вода стала заливать окопы фашистов. Но немец к тому времени был уже не тот, и мы опять вернулись на аэродром без каких-то передряг.

Так и освободили Ленинград до Выборга, после чего мы начали готовиться к боевым действиям в Прибалтике. И в середине сентября 1944-го года с аэродрома Гатчина перелетели на аэродром Молосковицы. А к концу сентября перебазировались под Тарту. Там аэродрома не было и, чтобы посадить наш полк, закатали неубранное картофельное поле. Мы там всего двое суток пробыли, и нас перебросили под Таллинн на аэродром Рапла. А уже к октябрю нас перебазировали под Вильнюс для участия в операции «Багратион», целью которой было освобождение Белоруссии от фашистов.

Немного позднее перелетели мы на аэродром Прены под Каунасом, откуда начали вести боевые действия в Восточной Пруссии. Войска Третьего Белорусского и Первого Прибалтийского фронтов освобождали Пруссию с октября 1944-го по май 1945-го года. Бои были очень тяжёлые, особенно для наземных войск. А нам, лётчикам, наоборот стало намного легче. К этому времени советская промышленность уже давала столько самолётов, сколько было нужно для технического преимущества над врагом, да и мы, пройдя бóльшую часть войны, кое-чему научились. Однако сопротивлялся враг до последнего. Нам каждый день в течение светлого времени суток приходилось делать по два-три вылета. Хотя до этого и в более сложные годы делали не больше одного - двух.

Дата добавления: 2015-09-06