Рассвет нового дня

Утро начинается с загадки.

Вопрос. Что пахнет как сыр, на вкус как сыр, но не сыр?

Ответ. Нога Мэтта.

Мэтт, несомненно, хороший парень. Уточнение: Мэтт самый классный парень. Мы многое вместе пережили — начиная с уроков фортепиано в раннем детстве под руководством дико сварливой тетки мисс Хопкинс, которая ненавидела детей, первых непристойных журналов, дешевого сидра и до нынешних времен, когда умело маскируемся под взрослых и ответственных членов лондонского сообщества. И могу честно сказать, что в жизни мало жертв, на которые я не способен ради Мэтта. Если бы на сто миль в округе не было ни одного магазина, а у меня оставалась последняя сигарета, я бы разделил ее с ним. Если бы он упал за борт во время шторма, я бы нырнул за ним. Если бы ему нужна была почка, я бы отдал свою. И, в случае крайней необходимости, я смог бы отдать ему последний кусок своего любимого печенья. Но даже у самой преданной дружбы есть свои границы. И по-моему, проснуться утром и обнаружить, что уткнулся зубами в его вонючий большой палец ноги, — это уже слишком.

Я отплевываюсь и рукой вытираю губы. Точнее, рукавом. Потому что я проснулся одетым. На мне то же, что было вчера часа в три ночи, когда я окончательно вырубился под звуки песни «Завтрак в Америке». Пытаюсь сесть, но тут же опрокидываюсь на бок и жду, когда качка в доме Мэтта уляжется. Через несколько секунд шторм, кажется, утихает, я приподнимаюсь, делаю усилие и взбираюсь на диван, после чего мне наконец удается перевести свое тело в сидячее положение. Только теперь решаюсь осмотреться.

В голову приходит одно слово: Апокалипсис. Все четыре всадника здесь, на поле Армагеддона, которое раньше было гостиной Мэтта. Это сам Мэтт, Хлоя, Джек Дэниелс и Джим Бим. Первые двое лежат у моих ног, прямо перед диваном, прижавшись друг к другу, как пылкие любовники. Двое других — пустые формы, некогда полные содержания. Стеклянная шея Джима сломана-Хлоя ударила его об стол около двух ночи, разбрызгав все его внутренности по ковру. Джек опустошен, его жизненные соки выпиты до дна, и он указывает на то место, где сидел я, когда мы играли в «бутылочку». Взирая на эту картину упадка, порока и полного ничтожества, я прихожу к выводу, что жизнь моя — дерьмо.

Что-то надо менять.

Провожу экстренную диагностику своего состояния:

Вкус: перегар, сигареты и чипсы «Принглз барбекю».

Осязание: нестабильное, кожа липкая и холодная.

Зрение: замутненное.

Слух: храп Мэтта, стук сердца.

Обоняние: запах ног Мэтта.

Подтвердились мои худшие опасения. Моя жизнь — дерьмо. Дерьмо — моя жизнь. В данный момент разницы практически не видно. Я слишком много пью. Слишком много курю. Мало работаю. Я живу так последние шесть месяцев. Я сам так хотел. Но больше не хочу.

Слышу, как кто-то громко пердит, и понимаю, что это Мэтт. Его перекосило, словно от боли, и в ту же минуту он с невероятным трудом открывает глаза. Непонятно, то ли реакция верхней части тела на странное поведение задницы, то ли слабый утренний свет, пробивающийся сквозь шторы, возбуждает в его голове мыслительный процесс с последующим умозаключением: сейчас утро, понедельник, но на работу в таком состоянии идти нельзя. Он стонет, смотрит на часы и бормочет что-то невнятное. После чего снова закрывает глаза и трясет Хлою.

Мэтт. Прассствать.

Хлоя. Ууу. Чеметавоняит?

Мэтт. Панятьянемею.

Хлоя. Ууу. Фууууу. Блингдеэтая?

Мэтт. Мыапаздывм. Рботу. Мыапаздъемнарботу.

Хлоя. Нахренрботу. Йаумирайу. Умнябашкащастреснт.

Мэтт. Слушйклоя. Тебепрассствать. Двай. Ствай.

Хлоя. Ладна. Щсссссс. Ищодестьменутиястану.

Мэтт. Ладна. Ищодестьменут. Нопатомпдемнарботу. Ладна?

Хлоя. Угу.

К счастью, в мои культурные и лингвистические навыки входит знание похмельного диалекта. А потому я в состоянии перевести состоявшуюся беседу и понять, что они решили пока не двигаться с места. Вот и чудно. Потому что мое похмелье становится невыносимым. Мне нужно принять ванну. Хорошую, горячую, неспешную ванну.

Через пять минут после погружения ноющего тела в воду я по-прежнему едва жив. Похмелье усугубляется глубокой депрессией и чувством омерзения к себе. Чудовище Франкенштейна отдыхает. Носферату тоже. Я самое ужасное из всех чудовищ. Проклятый урод, обреченный скитаться по свету в страданиях до скончания веков. У Данте про этот круг ада ничего не сказано.

Физическое доказательство моего ужасного состояния основывается на следующих фактах:

а) в моем черепе солирует одуревший от амфетаминов барабанщик оркестра Лондонской филармонии;

б) в желудке урчит и крутит, как будто я проглотил бешеного терьера;

в) уровень воды в ванне заметно повышается от прилива пота, струящегося с моего лба.

В приступе раскаяния и жажды искупления обращаюсь к религии. Я паломник, а ванная — моя католическая святыня Лурд. Восхваляю Всевышнего за дар горячей воды. Аллилуйя пречистому Мыльному Духу и будь благословенна пенная ванна и все, кто омывается в ней.

Хм. Не помогло. В этот трудный час Бог, в которого я перестал верить, когда мне было еще двенадцать, решил воздать мне по заслугам. Остается только признать жестокую правду — мое тело не храм, а свинарник. Причем весьма запущенный. Тут я вспоминаю совет Эми про КВН, временно покидаю свое прибежище, шлепаю мокрыми ногами до аптечки и достаю пару таблеток нурофена. Запиваю их пригоршней воды из-под крана и возвращаюсь в свой водяной кокон.

В ожидании благотворного действия химикатов вытаскиваю из-за крана свою маску и трубку и надеваю. Смена обстановки вполне может способствовать моему выздоровлению. Некоторые люди приводят мысли в порядок посредством медитации. Другие употребляют наркотики. Я же надеваю маску с трубкой и лежу в ванной лицом вниз. Прощай, земная твердь и все твои печали. Да здравствует Атлантида.

Я погружаюсь под воду и начинаю игру, в которую играю с детства: закрываю глаза и представляю, что я в море и созерцаю чудесный подводный мир. Подо мной яркие коралловые рифы, и теплые воды течений ласкают меня. Листья водорослей нежно касаются моей кожи, мимо проносятся рыбы. А надо мной, над изумрудными волнами, — ясное голубое небо.

Но иногда от реальности не убежать. Как сейчас, например. Воображаемая картинка рассеивается, и вот я уже в мутной воде под слоем пены. Не могу сконцентрироваться. В мыслях полный разброд. Это моя давняя проблема. ОГРОМНАЯ проблема: моя жизнь и к чему она ведет. И почему я до сих пор не достиг желаемого? Мне двадцать семь лет, и кто я? Ответ: никто. Понимаю, что эти рассуждения в большей степени навеяны похмельем, но мне от этого не легче. Я растрачиваю свою жизнь попусту и знаю это.

Определенно надо что-то менять.

В конце прошлого года я принял решение, что брошу работу и стану художником. Спрыгну с кормы корабля под названием «Комфорт», откажусь от стабильной и тихой жизни с приличной зарплатой, пенсионными выплатами и удобным режимом работы с девяти до пяти. Человек за бортом! Я попытаю судьбу и назло волнам и акулам устремлюсь к заветному Острову Исполнения Желаний. Итак, 1 декабря 1997 года меня окончательно достала работа в оформительском отделе компании «Пропиксел Лимитед» в Уэмбли. На экране моего «Макинтоша» красовался незаконченный дизайн-проект упаковки «Чик-о-Ликс» («В соусе курятина, ароматная вкуснятина!»). Рисунок тот, в порыве солидарности со всеми курами Земли, я уничтожил. В заявлении, которое я напечатал тем же вечером на компьютере Мэтта, причиной ухода я назвал «смертную тоску».

На достижение цели я дал себе год. Пан или пропал. А если пропал, так тому и быть. У меня достаточно опыта и связей, чтобы в любой момент найти другую дерьмовую работу в другой дерьмовой фирме. И пусть. Главное, что я все же попытался. Я не стал мириться с посредственностью. И, даже несмотря на мое сегодняшнее положение — половина отведенного срока за спиной, а заветного берега все не видно, не жалею о своем выборе. Меня бесит только то, что кучу времени я потратил впустую. Если для достижения успеха нужны здоровые амбиции, то моим, я подозреваю, сильно нездоровится. И меня это сильно раздражает. Вывод: пора приниматься за работу. Сегодня. С этого дня я беру жизнь в свои руки. Напишу новую картину. Кажется, в голове начала зреть идея. Я чувствую прилив сил, — быть может, это начало больших перемен.

Улыбаюсь. Одна хорошая мысль. Одна хорошая мысль — и былых страхов как не бывало. И я могу летать, как Питер Пэн. К тому же меня посетила не одна хорошая мысль, а целых две. Первая — я готов приступить к работе. Вторая — Эми. Вспоминаю наши выходные в Брайтоне, смакую лучшие моменты: дурачества на пирсе, французский ресторан, душ в гостинице… все было классно. Эми мила, чиста. В ней есть то, чего мне сейчас так не хватает. Мне просто необходимо проводить с ней больше времени. По-приятельски. Как с другом, с которым я иногда сплю.

Как со своей девушкой.

Этот вывод возник у меня в голове неожиданно, словно черт из табакерки (или, как говорит Хлоя, «черт-те что из табакерки»). Так же, как и то, что я услышал вчера вечером. Мы играли в «бутылочку» на раздевание. Помню, как Хлоя крутанула бутылку «Джека Дэниелса» и та показала на меня. Перед этим Мэтт нам наврал кучу всего, не ответив честно ни на один вопрос, за что и поплатился. Ему было назначено наказание: выпить три ложки оливкового масла и раздеться догола. Он сидел у дивана, запихав свои причиндалы между скрещенных ног, отчего смахивал на женщину. Хлоя врала более убедительно, поэтому отделалась только джинсами. Я же гордился тем, что секретов от самых близких друзей у меня практически нет. Но и мне пришлось понести наказание за ложь. Когда бутылка показала на меня, Хлоя начала спрашивать меня об Эми.

— Можно ли сказать, — спросила она с хитрой улыбкой, — что Эми твоя девушка?

— Нет.

— Врешь, — ответила она и обернулась к Мэтту, рассчитывая на поддержку.

— Врет, — согласился он. Хлоя протянула руку:

— Шорты. Снимай и давай сюда.

— Ни фига. Я правду говорю. Мы с ней только познакомились. Мы просто друзья. Понятно? И уж конечно, она не моя… ну, сами знаете кто. Вот, блин!

Хлоя зацокала и снова взглянула на Мэтта:

— Моя думать, его слишком сильно отпираться.

— Согласен, — сказал Мэтт. — Могу я предъявить обвинение?

Хлоя откинулась на подушки и взмахнула рукой:

— Валяй, мой ученый друг. Ты же у нас юрист, в конце концов.

Мэтт поднялся, потом вспомнил, что голый, сел обратно и закрыл руками свой волосатый треугольник.

— Итак, вы, мистер Росситер, провели все выходные в компании Эми Кросби. И в течение этого времени вы предавались занятиям, не соответствующим кодексу холостяка, то есть, простите за просторечное выражение, — произнес он голосом, полным отвращения, — не ограничились простым флиртом с целью мимолетного секса с незнакомой женщиной. Отнюдь, сэр, — быстро продолжил он, — думаю, вы преследовали совершенно иные цели. Например, имели ли вы неосторожность пригласить упомянутую Эми Кросби в этот дом на… — он нарочито откашлялся, — ужин?

— Да.

Мэтт нахмурился.

— Как я и предполагал, господа присяжные заседатели. Но разве вы не усугубили свое положение, приведя свою гостью в заведение сомнительной репутации под названием «Казакова» в городе Брайтоне?

— Да, — вынужден был признаться я, — ну и что? Вы оба знаете, что я не в первый раз вожу женщин в это заведение. Это еще ничего не доказывает. И не означает, что она моя девушка.

— В таком случае, — набросился на меня Мэтт, — как вы объясните суду тот факт, что сегодня мы застали вас с вышеупомянутой Эми Кросби, висевшей у вас на спине, когда вы входили в эту комнату, хихикая от удовольствия?

— Мы просто веселились.

Мэтт подавил смешок, потом собрался с силами и, понизив голос, с пафосом произнес:

— О нет, господа. Это было нечто большее. Разве это не было проявлением чувств мужчины к женщине?

— Не было.

— Ну ты и врун, — заявила Хлоя, смеясь. — Ты же втюрился в нее. По уши. Неужели так трудно признаться?

— Это неправда, — уперся я, стараясь не смотреть им в глаза.

— Итак, — продолжил Мэтт, — даже в свете новых доказательств вы не намерены передать суду свои шорты?

— Нет.

— За неуважение к суду, — приняла решение Хлоя, — объявляю игру законченной.

Моя девушка.

Эти слова по-прежнему преследуют меня, как бы я вчера ни отпирался. Странно, но тогда я и сам верил в то, что с Эми мы просто друзья. Только вот не знаю почему, но мне стыдно. Такое чувство, что я ее предал, — наверное, так и есть. Я был пьян, но это не причина. И тогда, и сейчас я знаю, что нам вместе было классно. Так почему я наговорил про нее столько ерунды? Как вышло, что после возвращения из Брайтона я отстранился от нее? С чего? Может быть, потому, что она ушла к своей подруге, а я остался с Мэттом и Хлоей? Триумвират. Все как всегда — напились, потрещали, и никто нам больше не нужен.

Моя девушка.

Не могу избавиться от этих слов. Потому что знаю — я еще увижусь с Эми. Я этого хочу. Скоро.

В голове возникает мысль: наверное, вчера я все-таки должен был снять шорты.

Вдыхаю, но воздух не идет. В панике я переворачиваюсь на спину и выныриваю на поверхность. Хлоя сидит на краю ванны и смеется:

— Русалок не встретил, морячок?

Мэтт, завернутый в полотенце, заглядывает в ванную и подозрительно на меня смотрит.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает он, сморщив от отвращения нос.

Я вытаскиваю трубку изо рта.

— Что сделал?

— Отодрался от пола и даже проснулся. Зачем ты встал — тебе ведь не надо на работу идти.

— Потому что, брат мой, — говорю я, снимая костюм человека-амфибии и снова превращаясь в обычного молодого человека, — работать мне все равно надо. — Вынимаю затычку из своего океана, встаю, вылезаю из ванны, протискиваюсь мимо Хлои, которая отводит взгляд, и оборачиваюсь в полотенце. — Именно этим я сейчас и собираюсь заняться.

ПИКНИК

В четверг утром меня ждет сюрприз: мне приснилась Эми. Мы сидим с ней на пляже тропического острова, солнце тонет в море, опуская за собой темный звездный занавес. Тепло, но я все равно прижимаю ее к себе.

— Так хорошо, — шепчет она; ее голова на моем плече, и волосы щекочут щеку. — Я могла бы всю жизнь так просидеть.

— Да, хорошо.

Но прежде чем я успеваю еще что-то сказать — а мне есть что ей сказать, — слышится громкий вой. Я оборачиваюсь, но вижу только пальмовые заросли в глубине пляжа. Потом пронзительный вой переходит в бешеный лай. Я поворачиваюсь к Эми, и она поднимает на меня взгляд. Сначала меня охватывает такой шок, что я не могу отреагировать на то, что вижу: из шеи Эми вырастает волчья голова, с клыков капает слюна. Я парализован ужасной картиной и протяжным воем, исходящим из ее пасти, который переходит в рев. Но потом я отталкиваю ее, поворачиваюсь и бегу по песку, моля о помощи и спасении.

Просыпаюсь весь в поту, даже подушка мокрая. Но жуткий рев не затихает. Потом сердце успокаивается: я понимаю, откуда идет звук, — это вопит мой будильник Толстый Пес. Протягиваю руку к тумбочке и запускаю своего мохнатого друга в стену. Ударившись, он взвизгивает от боли, падает на пол и замолкает.

Толстого Пса мне подарил на Рождество мой брат, техноманьяк. Когда будильник включается, то начинает тихонько пыхтеть, потом пыхтение перерастает в рычание, завывание и бешеный лай и в конце концов переходит в оглушительный рев. К подарку прилагалась открытка с надписью: «Новая девушка для моего брата. Хо-хо-хо. Большой Билли». Мудрый братец. Хотя это не худший из его подарков. Во всяком случае, это лучше, чем электрическая грелка в форме носка, которую он подарил мне в прошлом году.

Что касается вторжения в мои сны, Толстый Пес проделывает это не в первый раз. И это меня радует, потому что иначе я бы непременно решил истолковать сон с точки зрения Фрейда. Например, так:

А. Тихий пляж означает, что мне не хватает покоя и понимания; удивительное превращение Эми в волка в тот момент, когда я собираюсь сказать ей о своих чувствах, означает мой страх потерять независимость; следовательно, налицо моя эмоциональная незрелость и одна лишь мысль о серьезных отношениях вызывает у меня ужас.

Б. В Эми что-то есть от собаки, и мне она не очень нравится.

Поскольку упругость моего пениса явно вызвана постоянными мыслями о сексе с Эми, версия Б отпадает. Так что остается версия А. Но она тоже не подходит. Нет у меня никакой эмоциональной незрелости. Потому что эмоций у меня не меньше, чем у всех остальных. Просто я в них очень избирателен. И никакого страха у меня нет. Чего бояться-то? Пока в наших отношениях диктую правила я, а не Эми. Ведь она сама мне позвонила во вторник. Да, конечно, я то и дело подкидывал новые темы, чтобы продлить наш разговор. Ну и что — это же нормально. Просто я общительный парень. И я сам контролирую, насколько далеко могут зайти наши отношения. И в любой момент ничего не стоит все бросить и уйти. Подумаешь. Я теряю свою независимость? Чушь собачья. Я завишу от нее не больше, чем когда познакомился с ней.

Все, Фрейд свободен.

Я беру телефон.

— Привет, Эми. Это Джек. Как насчет пообедать вместе?

На другом конце провода раздается долгий, нежный и — придется это признать — очень сексуальный стон.

— Джек?

— Да, парень, с которым ты провела все выходные.

Снова стон.

— Который час?

— Примерно полдевятого. Она прочищает горло. — Это… э-э… как дела?

Слышу, как Мэтт выходит из ванной.

— Неплохо. А ты почему еще спишь?

— Сегодня не надо на работу. В агентстве ничего не подыскали. — Голос грустный.

— Извини. Я тебе не дал выспаться, да? — Нет-нет. Хотя… да. — Она смеется. — Но ничего страшного. Приятно снова тебя слышать.

Тишина. Слышу, как она переворачивается в постели. Представляю, как она лежит сейчас там, волосы разметались по подушке, глаза закрыты. Жалко, что я сейчас не с ней.

— Пообедать, — говорит она. — Да, отлично. А где? Я смотрю в окно.

— Похоже, день сегодня выдался отличный. Как насчет Гайд-парка? Устроим пикник, позагораем.

— Здорово. Во сколько? И где? Парк большой.

— Ты можешь забрать меня с работы. — Едва закончив фразу, я понял, что облажался.

Она не понимает — слышу по голосу.

— В смысле — домой за тобой заехать?

— Э-э-м… Нет! — Придется выдумывать на ходу. — В галерее в Мэйфейр. Это галерея моего друга. Он уехал, и я обещал за ней присмотреть…

— А, понятно. Давай адрес.

Мы поговорили еще несколько минут, потом я кладу трубку, потягиваюсь и встаю с постели, бодро насвистывая. Голова ясная и трезвая. Причина — минувший понедельник. В понедельник около одиннадцати утра я отправился в мастерскую и принялся за работу. С того времени и до позднего вечера — был уже одиннадцатый час — я сделал всего два коротких перерыва — на обед и на кофе, когда Мэтт вернулся с работы. Все остальное время работал — никакого телевизора, никакого лодырничанья в саду.

Я уцепился за идею, которая возникла у меня, пока я лежал в ванной, выпаривая свое похмелье: игрушки для больших мальчиков. Перерыл у Мэтта всю коллекцию журналов «GQ», вырезал оттуда фотографии модных аксессуаров, а затем составил из них коллаж на доске. Потом позаимствовал машину Мэтта и слетал в Челси, в художественный магазин, где купил холст размером три на восемь футов. Пришлось у машины крышу опустить — иначе холст не помещался. Остаток дня я делал наброски и грунтовал холст. А потом меня зацепило и я уже не мог никуда от этого деться — все время был как под кайфом. Я знал, что результат моих трудов все изменит. В таком состоянии я провел вторник и среду. Как только закрывал галерею, спешил домой, не заглядывая по дороге даже в бар. Дома не отвлекался — никаких сериалов, никакого футбола. Только работал. То есть занимался тем, чем и должен был заниматься все последние шесть месяцев.

— Чем это ты так доволен? — спрашивает Мэтт, когда я вхожу в кухню.

— Жизнью, Мэтт. Просто доволен своей жизнью. — Достаю глубокую тарелку, насыпаю туда мюсли и заливаю их молоком.

— Да? Сегодня особенный день?

— Нет, все как обычно — иду в галерею.

— Понятно… Да, кстати, на автоответчике есть для тебя сообщение.

Я смотрю в свою тарелку, не заинтересовавшись новостью.

— От кого?

— Маккаллен.

Я чувствую на себе его взгляд.

— Что ей надо?

— Ну, не твое тело, если тебя это еще интересует. Улыбка появляется против моей воли.

— Ой, как смешно.

— Она просто спросила, приходить ли завтра в назначенное время. Позировать, не больше.

— Ох…

Он ждет, что я продолжу фразу. Но это все.

— Ты по-прежнему полагаешь, что у тебя есть шанс? — спрашивает он.

— Поживем — увидим.

Он подозрительно поднимает бровь.

— Ну-ну.

— Что ты имеешь в виду?

— Отгадай с трех раз. Имя из трех букв. Начинается на Э, заканчивается на И.

— А при чем тут Эми? — Я снова опускаю взгляд в тарелку.

— Это ты мне скажи.

— Не знаю. В чем дело?

— Ты снова собираешься с ней увидеться?

— Я этого не говорил.

— Значит, ты намерен с ней встречаться, — заключает он.

Я кладу ложку. Жую мюсли. Смотрю на него и не могу понять, серьезно он или шутит. — Этого я тоже не говорил.

— А что тогда?

— Не знаю. Еще не решил.

— То есть вы сегодня не встречаетесь за обедом? — Он смеется, когда видит выражение удивления на моем лице. — Прости, друг. Случайно услышал ваш разговор…

Это выводит меня из себя.

— Подслушал, значит.

Мэтт никак не реагирует. Он по-прежнему смотрит на меня с улыбкой.

— А ты не промах… Запланировал пикник в парке. Очень романтично. — Слово «пикник» звучит так, словно обозначает какую-то заразную болезнь.

— Пикник, — уточняю я, — это разновидность обеда. Парк — это место, куда люди ходят на пикник. И это не обязательно романтический пикник.

Мэтт равнодушно пожимает плечами:

— Как скажешь. Но если бы спросили мое мнение, я бы сказал, что пикник — это романтическое свидание. И это еще раз подтверждает, что Эми для тебя становится больше чем «просто друг». И еще я бы посоветовал тебе быть поосторожнее с Маккаллен, раз уж у тебя такие отношения с Эми.

— В смысле?

Мэтт допивает кофе, встает и надевает пиджак.

— В смысле, пора принимать решение, — говорит он, направляясь к двери.

Чтобы быстрее добраться до галереи Поли, еду на велосипеде. Минуты две вожусь с дверью, прежде чем мне удается ее открыть. Во вторник ночью кто-то безуспешно пытался ограбить галерею и сломал замок. Теперь поставили новые двери, новые замки, но самое главное, я сам раскошелился на их замену, и Поли должен мне возместить расходы. Я уже больше недели ничего от него не слышал — с тех пор, как он рванул в Непал лазать по горам.

Не считая этого долга, мне не на что жаловаться. По правде говоря, Поли — тот еще урод. Ему за сорок, раньше работал в Сити, а теперь вот мультимиллионер: весь из себя — какашка мышиная, но снобизма столько, что аж из ушей прет. Когда я поступал к нему на работу, еще на собеседовании понял, что искусство ему до фени, а галерею он себе завел, чтобы было о чем на званых коктейлях трепаться. Но Крис, коллега из «Пропиксел», посоветовал тогда: «Это работа. За нее платят. Вот и работай».

Убеждаю себя, что совет Криса по-прежнему мне подходит. Да, на этой работе можно помереть со скуки, ну и что? Она — средство для достижения цели. Благодаря ей мне есть чем платить за жилье. Так что я должен с ней мириться. И я мирюсь. Захожу в зал, делаю себе кофе. Усаживаюсь за столом у окна, улыбаюсь проходящим мимо людям, изо всех сил стараюсь выглядеть компетентным и радушным.

Меня хватает на пять минут. Потом иду на кухню, врубаю на полную громкость радио, закуриваю сигарету и думаю о нашем утреннем разговоре с Мэттом. Конечно, в том, что касается Маккаллен, он прав. Точнее, он прав насчет Эми и Маккаллен. Потому что проблема известная, и стоит она крайне остро. Проблема верности.

Те два года, что я встречался с Зоей, у меня не было проблемы с неверностью. Я был верен ей, а она, насколько мне известно, была верна мне. Моя точка зрения по этому поводу была ясна.

A. Разница между сексом с «твоей девушкой» и другой женщиной в эмоциональном содержании.

Б. Если секс с ней доставляет тебе эмоциональное удовольствие, то тебе она небезразлична.

B. Если она тебе не безразлична, то ты не захочешь ей изменять.

Г. Если ты с легкостью можешь изменить своей девушке, значит, она стала тебе безразлична.

Д. Если тебе она безразлична, то и не стоит с ней встречаться.

Е. Если твоя девушка тебе изменяет, то она не стоит твоего внимания.

Не могу сказать, что осуждаю измену в любом ее проявлении. Нет. И не могу сказать, что я не был вовлечен в чью-то измену. Был. С тех пор как мы с Зоей расстались, я переспал с одной замужней женщиной и еще с двумя девушками, которые уже несколько лет жили со своими парнями. Но во всех случаях это была не моя измена — они решали изменить своим мужчинам. По-моему, их неверность не имеет ко мне никакого отношения. Холостяки — хищники по определению. Бросив Зою, я стал свободен. Я никому не был обязан хранить верность в постели. Да, я не стал бы изменять своей постоянной партнерше, но это еще не значит, что я не обрадуюсь, если кто-то решит изменить кому-нибудь со мной.

Но я хорошо понимаю, что мой холостяцкий статус сейчас в большой опасности. Потому что к Эми у меня действительно есть чувство. Не могу сказать, что чувство это очень сильное. Я бы не стал ради нее стреляться или делать себе харакири. Но мысль о том, что увижу ее всего через несколько часов, мне приятна. У всего бывает начало. И если это начало наших отношений с Эми, то тогда нужно положить конец охоте на Маккаллен. Да, надо принять решение. Именно об этом сегодня утром говорил Мэтт. Вопрос вот в чем: хочу ли я продолжать отношения с Эми? Если да, то сколько бы они ни продлились, я буду ей верен. А это значит, что мне придется перестать гоняться за Маккаллен. И вообще перестать гоняться за юбками. А вот это и вправду серьезное решение.

Эми пришла в пять минут второго. Это я знаю точно, потому что последние девять минут беспрестанно поглядываю на часы, приняв живописную позу: ноги на столе, иллюстрированный альбом истории дадаизма картинно разложен на коленях. Эми легонько стучит по оконному стеклу, и я растерянно смотрю на нее, потом улыбаюсь и встаю. На ней сабо и яркое платьице, едва прикрывающее коленки, волосы забраны в высокий хвостик. Суждение о женской одежде моего друга Энди здесь подходит на все сто процентов: «Женщина хорошо одета, если, глядя на нее, ты с легкостью можешь представить ее голой». Иду к двери, открываю. Какое-то мгновение мы стоим у порога, нервно улыбаясь. Потом я наклоняюсь, и наши губы встречаются. Когда она отклоняется, я провожу пальцем по ее носу:

— Ожег прошел?

Она краснеет, морщит нос.

— Пять баночек «Нивеи» извела. — Потом смотрит мимо меня в глубь галереи, улыбается. — Ну и как тебе полный и честный рабочий день?

В эту секунду бригада по очистке совести строем выдвигается вперед. На всех белоснежная униформа, в руках швабры и ведра чистой мыльной воды. «Фу-у, вы посмотрите, какая запущенная совесть, — с отвращением говорят они. — Не пора ли нам ее как следует почистить?» Конечно, пора. Мне было бы намного легче, сели бы я сейчас повернулся к Эми и признался, что работаю здесь три дня в неделю.

И только решаюсь все честно ей рассказать, объяснить, что просто красовался перед ней, как вдруг пугаюсь. А что, если она меня не поймет? А вдруг подумает: «Он обманул меня один раз, обманет и во второй». Тогда наши отношения закончатся, едва успев начаться. И потом, я же не буду тут всю жизнь работать. Это лишь привал на моем долгом пути. Правду знают Мэтт и Хлоя, но им не привыкать — они меня всегда прикрывают. Эми не нужно об этом знать.

— Слушай, — говорю я, решив уклониться от ответа и не врать ей, — чем быстрее мы отсюда смотаемся, тем лучше.

Переворачиваю вывеску с «Открыто» на «Закрыто», запираю дверь, и мы направляемся в Гайд-парк. Болтаем о прошлых выходных, о том, что произошло за эти несколько дней. Заходим в кулинарию, покупаем пару сэндвичей и газировку. По дороге от кулинарии к парку наши руки встречаются, и вдруг я понимаю, что наши пальцы переплелись. Непроизвольно вздрагиваю. Испугался — не то слово. Знаю, что это глупо, мы ведь касались и более интимных частей тела. Но это было либо за закрытыми дверями, либо не в Лондоне, либо в пьяном состоянии. Но здесь, на моей территории, среди бела дня… Наверное, это меня и напугало. Мы как бы открыто всем признаемся, что теперь мы пара и что мы вместе.

— Ты что? — спрашивает она, смеясь, и глядит на наши сомкнутые руки.

Прикусываю щеку, а потом говорю:

— Да так, ничего. Просто странно это.

— Ты не обязан, если не хочешь. Вообще-то, — хитро добавляет она, убирая руку, — лучше и вправду не надо.

Я стою в полной растерянности, будто лишившись равновесия: в левой руке сумка с продуктами, а в правой ничего нет.

— Почему? — спрашиваю я наконец. Она щурит глаза:

— Ты что, думаешь, я дурочка? Я знаю, как это бывает.

Я по-прежнему в полном неведении. Даже не могу понять, шутит она или серьезно.

— Что бывает?

— Ну вот это. Когда за руки держатся. Меня мама предупредила, что бывают такие мужчины, как ты. Сначала за руки держатся, потом в щечку целуют. А там и глазом моргнуть не успеешь, как он тебя затащит в постель, и ты уже ждешь от него ребенка, а он в это время с другой шлюхой забавляется… — Она надувает губы. — Так вот, позвольте вам сказать, мистер Джек Росситер, что я не из таких девушек.

У меня вырывается смешок:

— Ладно, буду иметь в виду.

Я протягиваю ей руку, но она в ответ поднимает брови, ожидая более подробного ответа.

— Ну пожалуйста, — говорю я, — я этого хочу.

— Ты уверен? — Да.

Она дает мне руку, и мы идем дальше. Должен признаться, мне это приятно.

Ближе к главным улицам парк забит народом. Мы пришли в обеденное время, когда все офисные работники устремляются на волю, получить свою дневную порцию нефильтрованного кислорода и солнечного света. Кругом приподнятые юбки, закатанные рукава и ослабленные галстуки. В траве валяются бутылки из-под воды «Эвиан», обертки сэндвичей из французского ресторана. Мы с Эми преодолеваем эту полосу препятствий и идем дальше, толпы редеют, и мы наконец находим тихое место в центре парка. Садимся в тени дерева, едим, пьем, говорим.

Поначалу эта сцена кажется мне нереальной. Я невольно начинаю ломать комедию. Смеюсь над шутками Эми, без конца задаю вопросы, пытаясь проникнуть ей в душу и убедиться, что мне с ней хорошо. То есть делаю то, что нравится девушкам, — точнее, то, что я научился делать, чтобы нравиться девушкам. Но потом я перестаю притворяться. Я уже не играю роль Лихого Джека, или Джека Приятного Собеседника, или любую другую из ролей, заученных после разрыва с Зоей. Я просто остаюсь самим собой. Какое облегчение! Я наконец-то расслабился. Мы лежим рядом, смотрим на небо сквозь крону дерева, и вдруг мне хочется поговорить с ней о том, что я не обсуждал ни с кем, с тех пор как познакомился с Зоей.

— Когда люди держатся за руки… — начинаю я. Она кончиками пальцев касается моей руки:

— Вот так?

— Да, — говорю я, сжимая ее ладонь, — так.

— И что в этом такого?

— Не знаю. Это… как бы сказать… это многое означает. Это связь. Смотришь на парня с девушкой, когда они держатся за руки, и кое-что о них становится тебе понятно. Так ведь?

— Да, я понимаю, что они вместе…

— Не только это. Что им хорошо вместе, и они счастливы.

Все еще держа меня за руку, она приподнимается на локтях и смотрит на меня:

— И? Ты это чувствуешь рядом со мной?

— Мне кажется, да.

Она слегка хмурит брови:

— Тебе кажется?

— Но нельзя же знать наверняка, правда? Пока еще рано делать выводы, — запинаюсь я. — По крайней мере, я пока не могу точно сказать.

У нее разочарованный взгляд. Но голос твердый:

— Либо ты что-то чувствуешь, либо нет. Все просто, Джек. Чувства нельзя запланировать. Их можно только испытывать, — говорит она таким тоном, словно сто раз уже все это проходила.

— Я веду себя как дурак, да?

— А ты как думал? Ты же парень, это у тебя в крови.

— Просто мне странно вот так сидеть тут и с тобой откровенничать. Ну или наоборот, скрытничать, если уж на то пошло.

— Ты не должен мне говорить того, что не хочешь, — отвечает она.

— Я знаю. Но я хочу тебе многое сказать, вот в чем дело, Эми.

— Что сказать?

— Что прошлые выходные были просто отличными, и сегодня день прекрасный, и… я хочу, чтобы все так было и дальше. Хочу, чтобы мы снова так вот встречались.

Эми молчит, потому что знает — я еще не все сказал.

Да, это так. Но я взволнован. А вдруг ей этого всего не надо? Да, она на меня запала, но насколько крепко запала? Может быть, для нее это все только флирт? А вдруг, услышав, что я хочу большего, что я наконец готов вывести отношения за пределы постели, она испугается? Я и сам себя боюсь. Может, у меня от солнца в голове помутнение, а через пару недель окажется, что у нас серьезные отношения, которые мне совсем не нужны.

Она крепче сжимает мою руку.

— А знаешь, что я чувствую?

— Нет. Скажи.

— Мне нравится. Да что там нравится — я балдею. — Она улыбается и поднимает наши сомкнутые руки к моему лицу. — И это нравится. Очень. И именно этого я хочу.

— А если ничего у нас не выйдет?

— Значит, ничего не выйдет.

Вот оно! Как гора с плеч! Все так легко и просто. Никто ни на кого не давит. Поживем — увидим. Просто сделаем то, что делают миллионы людей каждый день: кинем кости и посмотрим, что нам выпадет. Испытаем судьбу.

— Ладно, — говорю я, — значит, если люди увидят нас взявшимися за руки и подумают, что мы — пара, они будут правы?

— Да.

Мы целуемся, и этот поцелуй не похож на все предыдущие. Этим поцелуем мы словно скрепляем наше соглашение. Страшно и восхитительно одновременно. Вот оно, думаю я, конец твоей прошлой жизни и начало будущей. Я понимаю, что наши жизни переплелись теперь так же тесно, как и наши языки. Но наши отношения не закончатся вместе с этим поцелуем. Только решение одного из нас сможет их разорвать. Это произойдет, только если мы перестанем верить в слова, которые только что сказали друг другу. Кто знает когда. А может, этого и не произойдет. В том-то и кайф. Потому что есть вероятность, что мы останемся вместе навсегда. Эта мысль вызывает у меня блаженную улыбку, мы снова устраиваемся на траве, я обнимаю Эми и засыпаю.

В галерею возвращаюсь часам к четырем, разморенный от солнца, ошалевший от происшедшего. Из почтового ящика у двери торчит конверт. Открываю его и читаю: «Позвони мне на мобильный, немедленно. Поли». Блин! Черт, вот невезение! Единственный раз слинял с работы, и, конечно же, в этот день приехал Поли! Вхожу в зал, беру себя в руки и звоню ему. Так, он явно в плохом настроении. В убийственном настроении. С помощью невероятного количества ругательств он объясняет мне, что я выставил его дураком перед его новой подружкой, потому что он не смог провести ее в собственную галерею, где какой-то хрен сменил замки. Но это, как оказалось, цветочки. Главная новость еще впереди.

Я. Послушайте, Поли. Я напорол дел, признаю. Мне очень жаль. И я обещаю, что такого больше не повторится.

Поли. Да уж, будь уверен, что не повторится. А знаешь почему?

Я. Почему?

Поли. Потому что ты на хрен уволен, вот почему. Сейчас же закрывай галерею и отдай ключи Тиму Ли из «Художественной керамики» рядом с нами. И чтобы после этого я тебя не видел и не слышал. Ясно?

Я. И это все?

Поли. Это все.

Я. Знаете, мне кое-что не ясно.

Поли. Что?

Я. Почему вас так плохо слышно?

Поли. Потому что я в вертолете. А тебе-то какое…

Я. Где вы сейчас конкретно?

Поли. На полпути к Парижу.

Я. Ой…

Поли. Что значит «ой»?

Я. Это значит, ой, придется вам разворачиваться и лететь сюда. Потому что я оставляю ваши гребаные ключи в вашем гребаном замке и дверь вашей хреновой галереи оставляю открытой.

Конечно, угрозы своей я не выполнил. Ведь если Поли пожелает нанять адвоката, тот будет в сто крат круче моего; кроме того, я в растерянности, а не в ярости. Поэтому я послушно в последний раз запираю дверь галереи и оставляю ключи Тиму.

По сравнению с этим несчастьем Столетняя война — сущий пустяк. И пагубные последствия нашей ссоры не поддаются описанию. Ноль доходов = ноль возможностей жить так, как сейчас, = ноль вариантов (за исключением одного — вернуться в ряды серых служащих дерьмовых фирм) = конец амбиций и начало нудного бессмысленного существования.

Все, я больше не хозяин своей жизни. Сажусь на велосипед и еду к дому, жить в котором мне отныне не по карману. Меня охватывает чувство полного бессилия.

Раньше у меня такого не случалось. Почти никогда.

* * *

Чистосердечное признание No 4:

Бессилие

Место действия: моя комната в общаге, Эдинбург.

Время действия: 11.30 ночи, 2 октября 1991 года.

Элла Трент была красоткой. Нет. Элла Трент была потрясающей красоткой. Ноги — как у дублерши Джулии Роберте в «Красотке». Лицо Умы Турман, когда она танцует с Траволтой в «Криминальном чтиве». Грудь Джеми Ли Кертис в «Поменяться местами». И холодное обаяние Лорен Баколл. Если бы существовал на свете колледж, куда принимали по внешности, а не по умственным способностям, то на обложке их проспекта была бы Элла Трент. Когда она входила в комнату, парни не просто устремляли на нее взгляды, они себе шеи сворачивали.

И я только что ее закадрил.

Этого, конечно, никогда не должно было случиться. Вот она, а вот я. Север и Юг, лед и пламень, Красавица и Чудовище. Две противоположности, которые никогда не должны соединиться. У меня не было ни малейшего шанса понравиться Элле Трент. Она и рок-звезда или известный актер? Да. Она на свидании в фешенебельном ресторане? Да. Она и Джек Росситер под проливным дождем у дверей «Последней капли»? Нет. Никогда и ни за что на свете.

Понятное дело, я не жаловался на столь невероятный поворот событий. Мне было девятнадцать лет, и я учился на втором курсе художественного факультета в Эдинбурге. Единственная причина, по которой я смог закончить первый курс, — то, что мы с Эллой Трент сидели рядом в библиотеке. Когда я не сидел уткнувшись носом в книги, я сидел упершись взглядом в нее. Я смотрел, составлял планы и схемы. В конце концов я набрался храбрости и заговорил с ней. После нескольких ловких ходов с моей стороны (то ручку одолжу, то еще какую мелочь) мы уже стали кивком приветствовать друг друга.

Однако меня интересовало не содержимое ее шариковой ручки. Пять моих самых заветных эротических фантазий — в обратном порядке, для большего возбуждающего эффекта:

5. Заняться сексом втроем с Хейли и Бэки, близняшками с моего курса.

4. Попасть в плен к амазонкам в качестве племенного бычка для получения потомства.

3. Быть выпоротым мадемуазель Шапталь, моей школьной учительницей французского, и чтобы непременно она порола меня мокрым палтусом.

2. Остаться единственным выжившим в авиакатастрофе мужчиной, на необитаемом острове, с другими спасшимися — претендентками на титул «Мисс Мира».

1. Достичь оргазма одновременно с Эллой Трент после долгого и бурного секса.

За исключением рыбного фетиша под номером три (влияние моей рыбно-картофельной студенческой диеты), вполне стандартный для молодого человека список. Но вы посмотрите, в каком порядке стоят мои фантазии! Элла Трент круче неограниченного доступа к амазонкам? Нет, ну в самом деле. Придется это признать: она — номер один. Тут уж ничего не попишешь.

И вот мы у меня в комнате. Только что я тискал ее у входа в «Последнюю каплю» и потом в такси, по дороге сюда. Пока мы раздевались, я жадно пожирал ее глазами, смакуя каждый момент. Мне выпал шанс воплотить в жизнь самую желанную мечту. И если она делала это просто потому, что была под кайфом или потеряла свои очки и по ошибке приняла меня за Брэда, студента из Австралии, который ей нравился, — даже если и так, что тут такого? На тот момент ее присутствие в моей комнате было победой в долгой завоевательной кампании. Я подготовил почву для знакомства в библиотеке. Я выследил ее в «Последней капле» и «нечаянно» наткнулся на нее в баре. Я с ней болтал, очаровывал с таким усердием, словно от этого зависела вся моя жизнь.

И мой план сработал.

Она находилась в моей комнате, она лежала голая на моей кровати. Я увидел и победил. И вот-вот должен был кончить. Точнее, согласно моим эротическим фантазиям, мы должны были кончить вместе. Мы были на кровати, и все шло как надо. Нет, это будет не просто перепих. Это будет Секс Века. Я решил, что буду сексалепен, трахитителен, просто трахаделичен! Я буду ее Клинтом Иствудом, Шоном Коннери и Ричардом Гиром одновременно. Этого требовало от меня мое самолюбие.

И поначалу так оно и было. Мы со стонами катались по простыням, сжимая их в пальцах от страсти. Нежные поглаживания переходили в жесткую хватку и щипки. Это была не прелюдия, это была симфония, опера и канкан! Никогда в жизни я не хотел женщину так сильно!

— Нет, — сказала она, — сначала надень презерватив. Пожалуйста, скорее!

Мой план воплощения в жизнь самой великой мечты сработал, но кое-что другое работать отказывалось — я обнаружил это к своему ужасу, натягивая резинку. Либо кончилось действие двух с половиной литров пива, которые помогли мне набраться храбрости и влезть на Эллу. Либо я увидел ее совершенное тело и понял, что мне никогда не суметь удовлетворить его. Либо просто впал в шок от того, что сделал невозможное.

Какой бы ни была причина, результат не заставил себя ждать. Я почувствовал, как что-то опустилось у меня в животе, и увидел, как опустилось все под животом. Я наблюдал, как мой петушок в резиновом скафандре медленно скукоживается, сдувается, словно лопнувший шарик. Нет. Этого не может быть. Только не это. Не сейчас. Не с ней. Я не могу этого позволить. Запаниковав, я начал отчаянно представлять себе все фантазии с номера два по номер пять. Но мой член решил распорядиться по-другому. Если раньше я не мог заставить его упасть, теперь я не мог заставить его встать — первый раз в жизни. Он скоропостижно скончался. Мы с Эллой видели, как сник, увял, осел и умер.

— Поверить не могу, — сказал я.

— Только не надо мне говорить, — ответила Элла, встав с кровати и подбирая с полу трусы, — что раньше у тебя такого не было.

Я закрыл лицо руками:

— Во всем виновата моя мать. — Что?

— Это она назвала меня Брэдом, мне мое имя никогда не нравилось, — пояснил я с очень сильным австралийским акцентом.

Дата добавления: 2015-09-06