Спустя год и восемь месяцев

Над побережьем стоял широкий грозовой фронт, и самолет посадили в Гамильтоне. В здании аэровокзала было сухо, но, казалось, и кондиционеры нагнетают влажный зябкий воздух. За огромными окнами лупил ливень. Ничего себе лето. Еще хорошо, что сели благополучно.

– Куртку надень, – сказала Флоранс.

– Да ну, еще распаковываться здесь? – Катрин кивнула на груду чемоданов и сумок, вокруг которой топталась, озабоченно сверяясь со списком, Мышка. – Не так уж и холодно. Я даже не помню, куда куртку сунула.

– Возьми мою, я все равно в свитере, – Флоранс скинула кожаный жакет.

Натягивать жакет не хотелось – в плечах будет узковат.

– Пожалуйста, – мягко попросила Флоранс.

Катрин влезла в мягкую кожу – дурной привычки заставлять подругу беспокоиться по мелочам мы не имеем и иметь не собираемся. Фло и так нервничает, – перелет выдался утомительным. Да еще Жо, ушедший высвобождать из плена грузовой клетки Цуцика, куда-то сгинул. Под дождем бегают, что ли? Обычно пес муки длительного авиапутешествия выносил стойко, но у каждого героя моменты слабости случаются.

– Может, мне пойти поискать? – спросила Мышка.

– Нет уж. Потом Фло пойдет искать тебя, а потом я наплюю на багаж и тоже пойду гулять? Подождем, никуда мальчики не денутся.

– Кэт, что этот тип на тебя так уставился? – шепотом спросила Флоранс.

Обычно на чужой взгляд в спину Катрин реагировала мгновенно. Самолет все чувства вытряс, рассеянной стала. Молодая женщина сердито глянула через плечо.

У пустующей стойки регистрации стоял молодой человек, опирался на изящную трость и старался смотреть ненавязчиво. Щурился.

– Это свой, – пробормотала Катрин. – Фло, я сейчас. Это старый товарищ. Безопасный. Я сейчас.

Мягкие подошвы кроссовок внезапно стали топать по гладкому мрамору пола, как разношенные сапоги.

– Привет. Все щуришься?

– Привычка, – молодой человек неуверенно улыбнулся. Вблизи он не казался таким молодым – вокруг глаз легли морщинки, и взгляд… Ну, взгляд всегда был старше.

– Здравствуйте, Екатерина Георгиевна.

– Если это ты, я тебя, пожалуй, обниму, – задумчиво пробормотала Катрин.

Парфюм у старого знакомого был хорош – кажется, «Кензо», но из-под дорогого аромата все пробивался запах того монастырского мальчишки. И полыни, и пыльных дорог…

Сидели в кафетерии. Остальная компания устроилась за соседним столиком. Багаж благополучно погрузили, наконец явившиеся «мальчики» то ли ужинали, то ли завтракали. Мрачноватый Цуцик поглощал кусочки гамбургера, подсовываемые Мышкой. Флоранс волновалась, что у пса расстроится желудок.

– Ты врач? – спросила Катрин, поглядывая на ухоженные руки старого знакомого.

– Немного врач, немного исследователь, – молодой человек напряженно улыбнулся. – Неловко как-то, да?

– Да это тебе, наверное, неловко, – Катя решительно перешла на русский язык. – Я же вроде как призрак. На твоем будильнике много годков натикало. Хотя внешне и не скажешь. Рада я тебя видеть. Даже таким холеным. Тьфу ты, просто не верится. Ой, как бы Пашка возмущался.

– Он и возмущался, – мальчик, давно переставший быть мальчиком, запнулся.

– Говори, – сказала Катрин, вертя в блюдце чашечку с остывающим кофе. – Говори, я в этой дряни варюсь не первый год, привыкла.

– Пашка в девяносто восьмом. Ничего поделать было нельзя – легкие у него всегда слабыми были. Вита – три года назад. До последнего работала, ругалась. Вы, Екатерина Георгиевна, возможно, о ней слышали? – молодой человек извлек из портфеля несколько футляров с DVD-дисками. – Я захватил – вдруг будет желание глянуть?

– Не выеживайся. Я старой бабкой не успела стать, – конечно, посмотрим, и с большущим интересом, – Катрин сгребла футляры. – «Восемь ножей в спину цивилизации», «Холокост трех материков». «Виктория Голутффин представляет новый документальный сериал… шокирующая правда о террористическом подполье…» Во как! Значит, глотнула Витуля киношного яда? Названия-то какие звучные-плакатные, даром что мы с Львом Давыдовичем лишь пять минут были знакомы.

– Вита получила шесть премий Международной ассоциации документального кино.

– Одуреть. Обязательно похвастаюсь, – Катрин глянула на соседний столик.

– Они знают? – шепотом спросил бывший мальчик.

– Ну, в общих чертах. Излишне натуралистические подробности я опускаю.

– Счастливая вы, Екатерина Георгиевна. Я уже ни с кем поговорить не могу.

– Брось скулить. Сразу видно – ты при делах.

– Да разве я жалуюсь? Занят на десять лет вперед. Это я только с вами хныкаю. По старой памяти.

– Э, может на «ты» пора переходить? Я тебе давно уж не командир. Девяносто лет, так? Фу, нелепость какая.

– Нет, я не отвыкну. Мы вас часто вспоминали. В последний раз, когда с Виточкой правнуков в Соединенную Россию возили, Пашка нас и в Одессу свозил. На то самое место. Посидели, вспомнили.

– Постой, сколько же у Витки правнуков?

– Четверо. Мельчает народ. Виточка между своими съемками бесконечными четверых родила. Времена-то были не лучшие. А сейчас все демографию просчитывают… геометры.

– Хм. Это точно. Вообще-то, я думала, прапорщик наш девчонку не упустит.

– А он и не упустил. До войны они с Витой двоих успели завести. Герман в 44-м погиб. В Нормандии. Он командиром роты артиллерийской разведки пошел. 4-я канадская бронетанковая дивизия. Немецкие танки прорывались, на НП вышли. Пока мы с противотанковым взводом от штаба дивизии добрались, танки уже из базук сожгли. Наш прапор командовал. Ну, пулеметная очередь… Вита мне тот день так и не простила.

– Черт! Я вам говорила подальше от свалки держаться? И что полезли?

– Герман сказал, что сидеть за океаном не может. Тем более Пашка уже год как воевал. Нечестно было. Если бы я в тот день не в штабе корпуса сидел…

– Ты-то что в бронетанках делал?

– Был такой отдел – «психологической разведки». Кое-что делали.

– Понятно. А Пашка? Ведь твердо обещал подальше от передовой держаться.

– Он строго, как вы учили, старался. К началу войны у него уже две дочери имелись. Физподготовкой командного состава занимался. Но в 41-м после Кишиневского прорыва попал в ополчение. Успел две недели батальоном покомандовать. В окружение угодил. После выхода и ранения снова кадры готовил. Диверсантов. После войны едва в запас уволился.

– Лихо. Так вы все время связь поддерживали? И сложностей у Пашки не было?

– Обошлось. Мы ему в 34-м весточку послали. Я, Екатерина Георгиевна, многому научился. Нам что ЧК, что НКВД – люди-то знакомые. Тем более что ТАМ чуть полегче было. Вы же знаете – Иосиф Виссарионович так и помер секретарем горкома Тифлиса.

– Да и хрен с ним. У нас здесь тоже с Украиной помирились-замирились. Коллеги мои бывшие совместно работают. Только насчет футбола непреодолимые противоречия и остались. Остальное признано временными заблуждениями и мороком, наведенным враждебными потусторонними силами. Ладно, что нам политика. У тебя-то как с личным? Выглядишь женихом.

– С личным трудно, – молодой человек по-стариковски вздохнул. – С внуками толком не вижусь. С правнуками общаюсь регулярно – только сами понимаете – числюсь четвероюродным братом. Смешно. Но кое-какой авторитет сохраняю.

Катя засмеялась:

– И вправду, многому научился. Экая морда траурная. Доволен, значит? Сколько же их у тебя?

– Трое правнуков. Две внучки. Дочь – наша с Виточкой. Сейчас в Чикагском университете преподает.

– Ой! – Катрин ухватилась за сердце. – Ваша дочь?! Ты меня добьешь!

– После войны Виточке тяжко было. Ну и… Мы почему-то были уверены, что Герман не осудит. А Пашка нас очень даже одобрил. Потом, правда, Вита мне отставку дала. Обосновала тем, что совместная постель с такой старой теткой, как она, молодого человека слишком компрометирует. Ну или наоборот. Успела еще замуж выскочить и девочку родить. Дария до сих пор со мной работает. Лихая дама. Но до мамы ей далеко. Отчаянной девчонкой наша Виточка была.

– Да вы вообще-то все… – Катрин помолчала. – Молодцы. Мне, выходит, догонять теперь? Постараюсь.

– Да вы, Екатерина Георгиевна, и так… Я немного в курсе. И Парижские события по телевизору смотрел. В секунду вас узнал. И с Ноем Уоти иногда по делам переписываюсь. Вы, Катя, личность известная.

– Тесен мир. Значит, «скользить» ты научился?

– С трудом. Но если очень нужно, прыгаю. Вообще-то, дел и в той, родной, как вы выражаетесь, «кальке» хватает. Родственников-то полно. Пашкины непоседливые по всей Соединенной России разбрелись. Присматриваю, помогаю. Ну и еще кое-какие дела. Катя, если нужно…

– Спасибо. Принято. И если у вас затруднения, милости прошу. С паролем сообразишь. Правда, мы собираемся…

– Собираетесь? Вы, Екатерина Георгиевна, о чем это? Неужели о том чудном поместье у реки? Воздух там хрустальный, и детишкам будет где поиграть…

– Тьфу! Все забываю, какой ты всезнайка. И как голову до сих пор на плечах таскаешь? Колись, твое письмецо из 53-го к нам свалилось?

– Виноват. Думал-думал – а вдруг без того письма ничего бы и не случилось? Послал. Я в вашей «кальке» в монастырь-то наведался. Помнят там блаженненького. Под полом церкви меня погребли, говорят, совершенно нетленный лежу.

– Угу, лежишь. Ты сейчас наверняка куда мудрей меня. Только повторю – не болтай. Я с тем бизнесом завязала. И возвращаться в него не хочу. А вообще-то, молодец. И спасибо, что показался. Хоть и грустно, но все вы молодцы.

– Так школа-то чья? Спасибо, Катя. Ты тоже молодец. Она очень красивая. А глаза у нее действительно вишневые. Я тогда понять не мог, почему вишневые.

– Правда? – Катрин неожиданно смутилась.

Они вдвоем смотрели на сидящую за соседним столиком красивую и очень спокойную женщину. У ее ног сидел задумчивый пушистый пес, псу что-то втолковывала маленькая очкастая девушка. Долговязый черноволосый мальчишка со скрытым интересом поглядывал на собеседника Катрин.

– Ну, я пойду, товарищ командирша, – сказал молодой человек и поднялся, опираясь на щегольскую трость. – Если что – найдете. Даже оттуда. Передавайте мое уважение и восхищение мадам Флоранс. Спасибо за все, Катя.

Эпилог второй (эпилог «кальки», где ничто и никогда не заканчивается)

1 ноября 1919 года. У реки Нарев

(19 км к северу от Варшавы)

Цепи жолнеров поднялись, двинулись к высоте. Пятна разноцветных шинелей, тусклый блеск штыков. Шли тяжело – третья атака с утра, земля разбухшая, липнущая к сапогам и ботинкам. Клади гадов на выбор, начиная с офицеров. Вон какой лощеный поручик шагает, картинно прижимая обнаженную саблю к бедру.

Бить было, считай, нечем – патронов по десятку на винтовку. Паршивые дела.

– Подпускаем. Спокойнее, товарищи, – командир роты грузно шагал вдоль цепочки неглубоких окопчиков, нарытых вдоль вершины высоты. Посвистывали пули. Атаку батальона 1-й Дивизии Легионов поддерживала пара «Шварцлозе», но пулеметы лупили издали – от заброшенного хутора. Только патрон жгут зря. Вспух в низком небе разрыв шрапнели – трехорудийная польская батарея била вяло, опасаясь накрыть своих.

Комроты присел и, кряхтя, принялся расстегивать ремни – куртку лучше снять, и так взмокнешь.

– Семка, вы у меня там глядите – бомбами прежде времени не балуйте.

– Чо, первый раз, чо ли? – донеслось с правого фланга.

Не в первый. Остатки батальона отбивались на раскисшем холме вторые сутки. Невысокая гряда прибрежных холмов, мутный Нарев за спиной. Слева роща облысевшая, справа дорога к сожженному мосту, холм, что союзнички-соседи удерживают, дальше домишки села Билковы Псари виднеются. Холмы – одно название, разве что чуть посуше в окопах сидеть.

Плацдарм курам на смех. Третьего дня двигались лихо – с ходу сшибая последние заслоны поляков, «на ура» перли, по нахалке. Броневики стрекотали, ужас на шляхту нагоняли. Конный эскадрон гиком да свистом панику раздувал. Вон она, буржуазная гниловатая Варшава маячила, – уже глянуть на шпили костелов довелось.

Малость силенок не хватило. Успели поляки окопов нарыть, батареи подтянуть. Уперлась 4-я Петроградская, да правильного боя не выдержала. Как выдержишь, когда подсумки почти пусты, обоз растрепали, а на горло брать азарт уж весь вышел? Остатки эскадрона вырубили лютые хлопцы атамана Куровского. Машины бронедивизиона вдоль проселка остались стоять покореженными. Обломилось жало удара геройской 3-й армии, и поддержка хваленого гонористого белокостного батальона не помогла.

Как водится, драпанули. Под прикрытием последнего «Путиловца» откатились вдоль реки. Дальше некуда – какая-то гадючья банда успела охрану порубать и мост спалить. Бросить раненых да вброд кинуться? Дело знакомое, еще полгода назад разве устояли бы бойцы? Но иная сознательность в народе вызрела. Опять же, перед соседом совестно – те окопаться успели. Стыд, понятно, глаза не выест, но…

Курьер с пакетом успел к окруженным чудом проскочить, приказ командарма – держать плацдарм.

Кем и чем держать-то?

Части наступающих армий растянулись чуть ли не до Житомира. Где тылы, где штабы? Вот до Восточной Пруссии рукой подать, только там патронами не прибарахлишься. Немец закон блюдет. Европа, мать ее…

Комроты аккуратно свернул кожаную куртку, местами вытертую до белизны, уложил на бруствер. Ухватил за плечи убитого бойца, освободил место в окопчике. Заскорузлые пальцы бывшего формовщика привычно щелкнули затвором подобранной винтовки – ага, полная пачка – не боись, товарищ, зря не растратим.

– Семка, ты мне все ж смотри! – крикнул комроты в дождливое небо.

– Та чо ты, в самом-то деле?! – обидчиво заорал невидимый взводный. – Как в первый раз на девку лезешь…

Комроты кивнул, сдвинул на затылок фуражку. Нет, не в первый раз. Но, выходит, в последний. Шляхта уж давно пленных не берет. Колют и стреляют на месте. Взаимно, конечно. Петлюровцы, те головы рубят. Ну, дивного тут мало. Горячее время. Переломное.

В прицеле покачивалась фигура бегущего высокого поляка. Рыскает длинный унтер-офицерский штык старого Манлихера, орет что-то вражеская пасть под длинными усами. Не сопляк, однако. Такого срезать не грех. Странное ведь дело, ну никакой возможности разобрать, что паны орут. Что от бывшей империи, что от пролетарского интернационализма – исключительно матерные слова шляхетство согласилось унаследовать.

…Подпустить до того мертвяка, что сидя закостенел. Поравнялись… Еще вдох…

– Рота, пли!!!

Огня поляки не выдержали – цепь легла в пожухшую траву. Махал саблей поручик, пытался поднять жолнеров. Бить бы «пачками» – дрогнут, вон один попятился, другой… Но огонь бойцов кончавшегося 4-го Петроградского слабел. Патроны…

Комроты тщетно ловил в прицел поручика – ловкий попался, гадюка. Никак не подстрелишь. Мешали, прижимали к земле, лупя длинными очередями, осатаневшие пулеметы.

– Жмут нас к мамуне паны! – заорали слева. – Твою душу, ротный…

Комроты щелкнул затвором – последний патрон, кажись. А драпа не будет. Некуда драпать. Вчера дрогнул батальон, кинулись бойцы к деревне. Бил ротный рукоятью «нагана» по затылкам, за ремни на землю валил. Комиссар дивизии худые руки раскидывал, чахоточной грудью путь панике преграждал. Часть народа в окопы вернули, а с полсотни обеспамятевших беглецов между камышами и деревней перехватили конники Куровского. Понагляднее любой агитации та рубка будет.

Некуда драпать.

Да что ж они орут такое? Нет, никак не понять.

Поляки натужно набегали, грязные, мокрые, осатаневшие. Комроты ощупью отстегнул клапан кобуры, привычно легла в мозолистую ладонь рукоять «нагана». Ну и хорош, чего ждать-то?

В последний миг резанул по правому флангу атакующих пулемет. Короткие, скупые очереди сбили шаг цепи, и затоптались поляки, невольно пригибаясь под секущими строчками. Ай да соседи – выходит, рискнули машинку ближе выдвинуть.

– Давай, пся кровь! В ряшку твою…

Захлопали гранаты. Кто-то последней пулей достал упорного поручика. Поднялся из ямок-окопов погибающий 4-й Петроградский. Комроты не суетился – аккуратно срезал из «нагана» троих жолнеров. Теперь можно и винтовочку в лапы…

Бились прикладами, штыками, матерясь, стреляли в упор. Наотмашь стукнуло по уху невидимым кулаком, слетела фуражка. Скрипя зубами, комроты вложил всю боль и злость в удар штыка…

Миг все длилось. Развернулись в дыму и мате поляки, показали спины. Расстреливать их было нечем. Комроты, пригибаясь и втягивая в плечи лысеющую голову, протрусил по склону отыскивать свою фуражку. Не верилось, но среди мертвяков и живых хватало – свои, окровавленные и опьяненные, возвращались, падали в окопы, что-то кричали. Метался уцелевший Семка. Бесились, прикрывая драп панства, запалошные «Шварцлозе». Полз, мычал томительно капрал с проткнутым брюхом, пулю на него жалели.

Комроты оглох – пуля отхватила правое ухо. Крови натекла уйма, бок гимнастерки до самых кальсон пропитало. Верка, прибежавшая из лазарета, хоронящегося в широкой промоине, бинтовала серым застиранным бинтом. Наглый Семка, присевший на корточки в узком окопчике, знаком показывал – да пускай, зарастет. Это точно. Зарастет, если успеет. Только глухому как командовать?

Поляки вошкались у хутора, в себя приходили. Показавшиеся было из рощи конники Куровского скрылись обратно. Чего тянут-то, сволочи?

Рванули петлюровцы, да только не в атаку, а вдоль камыша галопом. И жолнеры побежали – прямо стадной толпой так прочь посыпали. Дурень Семка танцевал африканцем, топая желтыми сапогами и размахивая над головой своим дурным лакированным «маузером».

От Билковых Псарей на рысях подходил эскадрон 1-го Красного Конного корпуса…

Левым ухом комроты начал малость слышать. Бойцы сносили в длинный ряд погибших. Могилу решили копать прямо на холме. Верка, в накинутой поверх ватника длинной трофейной шинели, приглушенно орала на легкораненых, не пожелавших отправляться в госпиталь, что разворачивался в селе. Зря орет – этот лазарет буденновцев за два дня сто с гаком верст прошел – попадают доктора разом, уж какие там перевязки.

У Ново-Дворского моста шел бой. Конники кавкорпуса наседали на откатывающихся поляков. С левого фланга, вдоль тракта, напирала 2-я Белая дивизия. До предместий Варшавы оставалось рукой подать, ворвутся на плечах шляхты, если удача вновь дупой к России не повернется.

– Сенька, у тебя осталось?

– Ясен пень, у меня ж как у Христа за пазухой. Почище чем в полковой кассе.

– Не бреши. Там вшей куда пожиже.

Фляга австрийская в оббитой эмали. Булькает – то ли коньяк, то ли ром. Сам комроты не пил со дня вступления в партию, потому принципиально даже не стал нюхать. Для особых нужд запас приберегался.

Сапоги скользили в мокрой траве. Снова моросил дождь. Комроты медленно пересек низину – на дороге покосившейся будкой темнел заглохший вчера броневик, торчали растрепанные повозки – расщепленные колеса, трупы лошадей, корзины, тряпье – цыганщина. Прыгали озабоченные воробьи, подбирали овес из распоротого мешка. С убитого обозника кто-то уже успел стащить башмаки. Вот сучьи дети, это когда же изловчились?

Подъем оказался трудным – голова закружилась. Комроты остановился, задыхаясь. Вон они, пулеметчики. Сидят, сторожат. Дисциплинка у офицерья, надо признать, малость получше.

Снятый с броневика пулемет на кургузой треноге пристроился на краю воронки. Рядом лежали двое, в измятых и прожженных офицерских шинелях. Укутанный в башлык пулеметчик поднял голову:

– Живы, господин комиссар?

– Ротный я. Убило комиссара, – комроты, стараясь сдержать одышку, сел на мокрую траву. – Полезно помогли, господа офицеры. В самый раз врезали.

– Благодарю за столь лестную оценку, господин товарищ ротный, – бледный офицер приподнялся, мелькнула трехцветная нашивка на рукаве. – Пол-ленты оставалось. Хорошо, что приберегли для столь торжественного случая. Это ж вы вчера являлись, патроны клянчили?

Комроты неохотно покосился на мятые погоны беляка:

– Не клянчил, господин подпоручик, а взаймы просил. Надеялся, у вас резерв погуще. Вам мировой империализм боезапас океанскими пароходами шлет.

– А вашей, рачьей-собачьей, весь европейский про-ле-та-риат дрекольем помогает, – скривил губы юный подпоручик. – Не классовые ли братья там, на склоне, валяются?

– Там все валяются, – сдерживаясь, отозвался комроты. – Поручик, что жолнеров подымал, – уж заведомо ваших голубых кровей. Во всех слоях дури да несознательности хватает.

– Сознательные вне очереди пулю лбом ловят, – подпоручик поправил шинель, покрывающую неподвижного второго номера. – Вот человек все переживал, что великая Россия кусками рассыпалась. Все думал, здесь, у Варшавы, раны империи срастутся.

Комроты пригляделся и стянул фуражку с замотанной бинтом головы:

– Извиняюсь. Не усмотрел.

– Чего уж там, – пробормотал подпоручик. – С виду вам, господин-товарищ ротный, вообще абсолютно начисто революционный мозг вышибло.

– Так у меня сознательность вот где, – комроты стукнул себя по обтертой кожаной груди. – И без башки спокойно обойдусь, – он достал из-за пазухи флягу. – Вот, помяните покойника. Без отравы – слово даю.

– Да уж верю отчего-то, – пробормотал подпоручик, принимая флягу.

Комроты с трудом заставил себя встать:

– Насчет кусков царских-имперских – извиняйте. Не срастутся. Не будет империи, и не мечтайте. Советская жизнь пойдет. Честная и справедливая. А вы, там, на юге, уж как хотите. Созреет и у вас пролетариат, общество осознает, да и сами вы в рассудок придете.

– Всенепременно, – подпоручик усмехнулся. – Только ваша революция годика через три естественным путем загнется. Вот помянете мое слово.

– Устоим, – буркнул комроты. – Главное, учить нас не лезьте. Снова обожжетесь.

Польская оборона Варшавы рухнет через сутки. 4-я, 12-я армии и 1-й Конный корпус ворвутся в город с севера. Дивизии экспедиционного корпуса Добрармии сломят сопротивление поляков у восточных пригородов. Бои в городе затянутся на двое суток.

И три года понадобится войскам экспедиционного корпуса Южной России и Особой Интернациональной армии РСФСР, чтобы навести порядок в зонах влияния, покончить с этническими столкновениями и националистическим подпольем. Вектор «кальки» начнет медленно выпрямляться. Лишь в 1931 году будет создано единое Польское государство. Государство-буфер, предполье, между двумя Россиями и затаившейся Германией.

Но о следующей большой войне еще никто не думал. Казалось, ужаснее буйного 1919-го ничего и быть не может. После безумного лета затухала гражданская война. Кровавая волна докатилась до Польши и иссякла. Остались голод, разруха, бесчисленные банды, тиф и сифилис. В жестоких спорах размечались границы, ставились таможни и заставы, тянулись бесконечные потоки беженцев в обе стороны. Тысячами строчились дипломатические ноты и меморандумы. Две России пытались примириться с существованием друг друга.

Дата добавления: 2015-09-06