Глава 35. Три года, проведенные в Хохкау, были в моей жизни, пожалуй

Три года, проведенные в Хохкау, были в моей жизни, пожалуй, самыми впечатляющими и... счатливыми... Да, да, самыми счастливыми!.. Хотя я страдал, скучал по матери, Езетте, Абхазу, Руслану и отцу. Улавливая, как при упоминании каждого этого имени искра жалости и тоски проскальзывала в голосе взрослых, я догадывался, что с ними поступили жестоко и несправедливо. Упрекали дядю Мурата. Но на него я не был в состоянии сердиться, видя, как он день и ночь не сводит с меня глаз. Поначалу он повсюду таскал меня с собой. Отправляясь утром верхом в поле или по делам в Нижний аул, он пристраивал меня спереди седла, а Борика за своей спиной, и мы так ездили из одного места в другое, шастали по чужим хадзарам в поисках то одного горца, то другого... Каждому встречному он подробно рассказывал, кто мы, какие у нас привычки и какими лихими джигитами мы станем. Когда он работал на своем участке земли, мы играли вблизи в альчики, боролись, а то и просто возились на берегу Ардона. Дядя Мурат часто окликал нас, показывая то на птичку, опасливо подступающую к бурным водам реки, мгновенно клюющую острым носом и тут же, всплеснув крыльями, ловко увертывающуюся от набегающей очередной волны, то на медведя, что на склоне дальней горы неторопливо шагал по густому кустарнику, то на тура, застывшего в гордой позе высоко на скале, нависшей над ущельем, и изредка с презрением поглядывающего на копошившихся в низине людей.

Целыми днями мы с Бориком пропадали на берегу реки, у валуна, куда сбегалась вся детвора аула. Пятачок этот просматривался из каждого хадзара, и мы постоянно были под присмотром взрослых. Чуть что не так — раздавался грозный окрик то одной горянки, то другой, а то нам угрожающе махал костылем сам Хамат... Так что до баловства наши игры не доходили.

А вечерами нас брал в оборот дядя Мурат. Сидели мы в углу двора под огромным орехом, на почерневшем от времени и отполированном от частого сидения чурбане. Сюда глухо доносился грохот реки. В сарае фыркали и нервно перешагивали копытами лошади да изредко глубоко вздыхали коровы. За забором, в выгородке, белели теснившиеся в кучу овцы. Волкодавы, положа тяжелые морды на вытянутые мощные лапы и непрестанно поводя ушами, дремали. Глухой голос Мурата скупо ронял короткие фразы, я и Борик, прижавшись к нему, заглядывали в зрачки, увеличенные толстыми стеклами невзрачных очков в железной оправе, а видели мчащиеся друг на друга лавины красной и белой конницы, сверканье шашек, развевающиеся на ветру бурки. Мы из вечера в вечер вновь и вновь просили его рассказать нам о войне, и он, вспоминая, переживал вместе с нами события далеких лет, каждый раз сожалея о погибших, досадовал, что многие напоролись на пулю, штык или саблю по своей оплошности...

К Борику Мурат относился так же тепло и дружески, как и ко мне... Казалось, он забыл то суровое предсказание, что так озадачило мою детскую душу...

Дни в Хохкау внешне очень походили один на другой и незамысловатыми играми, и занятиями. Только осень с ее слякостью, зима с морозами и снегом, весна с половодьем вносили свое разнообразие, меняя места игр, одежду, но мы были также беспечны и радовались солнцу, снегу, дождю, туману...

Иногда в монотонную жизнь врывались события, которые запечатлевались в памяти яркими пятнами. Вот прибыл в аул на выпрошенной у председателя ногунальского колхоза линейке отец Борика. Подхватив его на руки и высоко подбросив в воздух, радостно провозгласил:

— Братик у тебя появился, Борис, еще один братик!

Хамат и Иналык тут же собрались навестить родившегося джигита. Взяли они с собой и Бориса, а значит, и меня. Мы приезжаем в Ногунал еще засветло. Там столы уже накрыты, но прежде чем сесть и начать кувд, все, притихшие и торжественные, тесной группой идут в хадзар, поднимаясь по ступенькам, шикают друг на друга, требуя, чтоб все продвигались на цыпочках, осторожно, чтоб не разбудить малыша... Потом прибывшие столпились вокруг люльки и восхищенно цокали языками, приговаривая каждый свое:

— Красавец!

— Богатырь!

— Нашей, кетоевской крови он — сразу видно!

Кувд в разгаре. До нас, малышей, сейчас никому нет дела. Я ловлю себя на том, что поглядываю на сидящих за выстроенными вдоль всей улицы столами горцев и машинально ищу, где же мой отец... Потом мне приходит на ум, что он еще дома, там, в нашем хадзаре, что находится совсем недалеко отсюда. Там ждет меня и мать, и Абхаз, и Езетта! Чего же я медлю? Скорее, скорее же к ним!

Другое событие запомнилось тем неожиданным финалом, который больно задел учительницу Зинаиду Власовну. Произошло это, когда мы с Бориком уже пошли в школу и гордо называли себя первоклассниками...

... Что-то непонятное творилось в школе. Нет, внешне ничего особенного не случилось; все так же каждое утро дети спешили в школу. Калитку Тузар, который, хотя уже и стал трактористом, так и не пожелал снять с себя эту обязанность, отворял задолго до восьми утра. Обычно, уходя в школу, Зина дожидалась, когда он позавтракает. Но в эти дни, накрыв стол, наспех прижималась губами к его щеке и убегала в школу. Она явно чем-то взволнована, и скрыть это, как ни пытается, не удается. Прибежит из школы в свой хадзар, покормит сына, уложит спать и опять бежит через двор. И дети какие-то чересчур тихие, то и дело шепчутся... И ничего вроде не произошло в школе: случись что — стало бы мгновенно известно в ауле. Разве что дети больше обычного задерживаются в классе, но что в этом плохого? Что задумали учительница и ее ученики, Мурат не стал расспрашивать; пожелает Зина — сама скажет, а если молчит, то значит, не наступил еще день, когда можно открыться. И я, как ни выпирало из меня желание похвастать тем, что мы готовим, сдержался-таки, не выдал тайну дяде.

Этот день наступил, и довольно скоро. И новость Мурат узнал не первым, хотя Зина и могла бы ему заранее сказать. Был сход аульчан, на котором обсуждали, справедлива ли оплата труда колхозников. В самом деле, распределение продуктов по числу едоков в семье было мерой гуманной, но она позволяла порой бездельникам и симулянтам жить припеваючи. Во многих колхозах уже давно перешли на новую оплату: выполнил порученную тебе работу — получай то, что заслужил; не сделал — пеняй на себя. Так и только так можно было наладить дисциплину труда, заставить лентяев своевременно выходить на работу и исполнять свои обязанности. Кажется, все ясно и пора в колхозе перейти на эти условия. Но не тут-то было! Спорили часа три. Бездельники выдвигали свои соображения: мол, как бы многосемейные не пострадали, ведь не у всех, у кого большая семья, больше и трудоспособных. И о больных, мол, стоит позаботиться. Так споры ни к чему не привели...

Когда же собрались расходиться, попросила слова для объявления Зина. Думали, она будет говорить, как обычно, о детях, об успеваемости, хвалить отличников, ругать отстающих, просить родителей, чтобы у всех детей были пальто и тулупы и никто из них не выпрашивал у братьев арчита, чтобы сходить в школу, — раньше на троих братьев их приходилась одна пара; по настоянию учительницы сельсовет выделил кожу на обувь для школьников из многодетных семей, и это решение снискало у аульчан еще большее уважение к Зине. И опять она просила слово, опять кое-кому достанется... Но, к удивлению всех, Зина сказала:

— Завтра выходной день, и каждый из вас приглашается в школу на концерт художественной самодеятельности. Не опаздывайте. Начало концерта в двенадцать часов.

Она так и сказала по-русски: концерт. И горцы стыдливо стали переспрашивать друг друга:

— Что там будет, в школе-то?

— Какое она слово сказала?

— Что надо взять с собой?

Наконец Дзамболат вслух произнес:

— Спасибо тебе, Зина, за приглашение. Только вот не поняли мы, чего ты хочешь. Если на собрание зовешь, то почему всех, а не одних родителей? Если же что-то другое затеяла, то скажи что, а то всю ночь беспокойство глодать будет. В общем, объясни нам то слово, что произнесла...

Зина так и ахнула. Ну конечно же, откуда горцам знать, что такое концерт? Если бы она сказала скачки или танцы, то всем все было бы ясно: и одно, и другое — почетное и распространенное у горцев занятие... Но концерт... Как о нем рассказать?

— Вы будете сидеть в зале, — сказала Зина. — Сидеть и смотреть, а дети будут петь и танцевать.

— А-а... — зашумели в толпе, раздались смешки. — Ну, если танцы и пенье, то это дело известное... А мы-то думали... Придем... Жаль, привычного застолья не будет. Ну, а все остальное — как происходит на свадьбах...

— Придем, Зина, придем, — от имени всех пообещал Дзамболат.

... Пришло столько, что стало тесно в классе — бывшей гостиной Тотикоевых, превращенной на эти два часа в зрительный зал. Сцены, естественно, не было. Просто три четверти помещения было заполнено стульями и скамейками. Впереди сидели мужчины, а сзади примостились женщины. Во все глаза смотрели они в угол, прикрытый простыней на протянутой веревке, за которой шумно шепталась детвора. Последним пришел Хамат. Ему уступили самое почетное место — кресло, стоящее в середине первого ряда.

— Можно начинать, — раздались нетерпеливые голоса.

— Кричать не следует, полагается аплодировать, — Мурат сам же первым энергично захлопал в ладоши...

Горцы несмело, поглядывая друг на друга, поддержали его. Тотчас же появилась Зина и объявила, заметно волнуясь:

— Начинаем первый концерт самодеятельного коллектива хохкауской школы. Вести концерт будет ученик первого класса Алан Гагаев.

Я шустро выскочил из-за простыни, поправил сползшую на глаза мохнатую дедовскую шапку, подтянул огромный кинжал, свисавший до самого пола, и, не обращая внимания на веселый гомон горцев и ахи женщин, задорно закричал:

— Старинный осетинский массовый танец «Симд»! Исполняют учащиеся первого, второго и третьего классов! — и сам же стал в центр танцоров.

Это было что-то невероятное. Одно дело, когда малыш в доме родителей танцует на потеху деду и родителям. Другое — когда он выходит на люди. Выходит танцевать, вырядившись в огромные дедовские сапоги, черкеску, для солидности углем намалевав себе усы, молодцевато подбоченившись, выпятив грудь, сжав пальцы в кулаки; старательно выделывая ногами замысловатые движения, малыш поглядывает на плывущую рядом девчушку в длинном бабушкином платье... Звуки гармошки подзадоривали, вызывали у горцев желание забыть хотя бы на время невзгоды и заботы... Когда же я объявил, что теперь буду танцевать со своим другом Борисом Кетоевым, внуком Иналыка, и стремительно выскочил в круг, отведя руку слегка назад, ну точь-в-точь как это делает мой дед Дзамболат, люди зашлись от смеха. Не отрывая глаз от забавных и ловких малышей, старательно копировавших старших, горцы стали в азарте подбадривать их хлопками и криками «Асса!» Иналык, тот палкой выбивал дробь, и, казалось, еще минуту — и он не выдержит, сам выскочит и запляшет... Женщины украдкой смахивали слезы умиления...

И все было хорошо до тех пор, пока я не объявил, что сейчас выступит юная балерина. Я забыл назвать имя танцовщицы и не объяснил, что такое балет, оставив всех в неведении.

Легко ступая на пальцах в мягких чувяках, из-за простыни вынырнула девчушка. Была она в майке и короткой, скроенной из кофточки Зины просвечивающейся шелковой юбчонке... Гармонь играла нечто непонятное, и девчушка грациозно, как это удается только малышкам, прошлась сперва в одну сторону, потом в другую... Горцы оторопело вытаращили глаза на танцовщицу, пытаясь узнать в этом неземном создании, чья она дочь... Сперва раздался вздох в задних рядах, где сидели женщины, потом прошелся ропот по остальным рядам... В зале стало тихо, все замерли... Девчушка танцевала легко и красиво, а в душах аульчан боролись два чувства: восхищение и возмущение. Восхищение рождено было той сказочной картиной, которая внезапно возникла перед ними, а возмущение вызвано тем, что эта несчастная по чьей-то воле осмелилась выйти на люди в таком обнаженном виде. Мурат внутренне ахнул, пожалев, что сам не расспросил о затее Зины, — он обязательно подсказал бы ей, что такой танец исполнять в ауле никак нельзя. Но было поздно, поздно! Оставалось уповать только на то, что красота танца заставит горцев смилостивиться, сведет на нет их гнев...

Гром негодования все-таки грянул. Хамат, желая получше рассмотреть девчушку, привстал, а узнав, возмущенно замахнулся палкой на танцевавшую и закричал:

— Так это наша Серафима! Ай бесстыдница! Уходи сейчас же с глаз моих, несчастная!!!

Бедная девчушка замерла, не окончив танца, ошарашенно поглядела на него. Хамат закричал:

— В каком виде ты показалась на люди?!

Вскочил с места и Иналык, гневно бросил в зал:

— Да здесь ли мать этой несчастной девочки?!

Таира метнулась со своего места, подхватила дочь на руки, шлепая ее по короткой юбчонке, запричитала:

— Погибель моя! Кто осмелился тебя так нарядить?! Кровникам своим не желаю такого позора!

Бедная Серафима заплакала. Из-за простыни выскользнула побледневшая Зина, бросилась выручать ученицу:

— Перестань, Таира! Она же настоящий талант! Талант!

— Я не знаю, что ты называешь талантом, — взревел Хамат, — но если это то, что ты нам показала, то молись Богу, что ты женщина. Другой, если бы решился выставить девчонку одной с нами крови в таком виде, не избежал бы смерти! Тьфу, что видели мои глаза!!! — чертыхнулся он и направился к двери, стуча в негодовании палкой о пол.

— Но это же балет! Классика! — заплакала Зина.

— Буду знать теперь, как этот позор называется! — вскричал Хамат. — Балет! Позор!

— Дорогой Хамат, подождите же! — бросилась наперерез ему Зина. — Не уходите! Есть еще у нас номера!

— С меня достаточно! — взревел Хамат и замахал рукой: — Эй, Кетоевы, все домой!

Мурат, видя, как горцы поспешно вскочили со своих мест и устремились вслед за Хаматом и Иналыком, понимал, что ему не удержать разгневанных аульчан. Женщины бросились за простыню и, подхватывая на руки свои чада, торопливо уносили их.

Мурат и Тузар никак не могли успокоить плачущую Зину...

— Новая ведь жизнь пришла, новая! — рыдала она. — Люди должны приобщаться к культуре. Я столько времени готовила этот балет. Изрезала свою единственную кофточку. Я мечтала, что скоро отправим Серафиму в Москву учиться. И из-за одного старца все, все испортилось!..

— Горцам нельзя показываться голыми, — напомнил Тузар.

— Не голая она была! Все балерины так выходят на сцену! И потом, ей же всего семь лет!

— Детей с детства надо воспитывать в строгости, — подал голос и Мурат. — Иначе нельзя. Чему в детстве научишь, то проявляется и в зрелые годы...

— Будет у осетин балет! — закричала в отчаянии Зина. — Будет! И очень скоро!.. Посмотрите: еще будем гордиться Серафимой!

Зина никак не могла смириться с мыслью, что красота балета не победила старых предрассудков. Говорить, что горцы в один голос осудили Зину, будет неверно. Конечно, упрекали ее, но и сочувствовали ей, понимая, что она организовывала концерт, желая доставить радость хохкауцам. Потому в один из ближайших дней и рассказал на нихасе свою притчу почтенный Хамат.

— Что гасит любовь? — задумчиво спросил Хамат.

— Разлука!

— Измена!

— Смерть!

Ребята кричали наперебой, а Хамат смотрел на нас, не мигая, не отрицая и не подтверждая ничьей правоты. Мы, молодежь, столпились на берегу речки подле костра, а горцы сидели чинно, слушая внимательно своего старшего. Хамат, взглядом приказав юношам подкинуть веток в костер, тихо произнес:

— Разлука, говоришь? Она, как ветерок, может и погасить огонь, а может и разжечь его.

— Значит, прав я: любовь губит измена! — заявил кто-то из ребят постарше.

И опять старец не согласился:

— Смотря какое яблочко на стороне тебе досталось: кислое заставит вспомнить о том, что осталось дома, вкус которого тебе уже известен.

— Смерть! — выпалил Агубе. — Она уничтожает любовь.

— Смерть?! — возмутился Хамат. — Человек теряет любимую, но любовь всегда остается с ним...

Никто правильно не мог ответить на загадку Хамата. Костер догорал. Мы уже стали подозревать, что старец и сам не знает, что приводит любовь к гибели, когда он наконец заговорил:

— Вы говорите, страшны разлука, смерть... Не это самое ужасное. Страшно, когда он и она рядом, а любовь не сумели сохранить... Часто это бывает, очень часто. И жаль... — Он вдруг посмотрел прямо в глаза Тузару: — Утрата любви начинается с мелочей, с неприметной трещины. Тот, кто вовремя не заметит ее, дает ей возможность увеличиться... Ой как важно вовремя спохватиться.

Тузар вспыхнул. Ему казалось, что он умеет себя держать в руках, ни видом, ни поведением не выдает душевной боли, а Хамат, оказывается, увидел, почувствовал, что неладно у них с Зиной, и завел разговор о любви. Прав старик, прав... Трещину сразу надо замазывать. В конце концов, причина ссоры не столь серьезна, чтобы могла погубить их любовь. Он сейчас пойдет домой, подойдет к Зине, за столом проверяющей тетрадки, и, ни слова не говоря, обнимет ее, шепнет на ухо: «Прости, любовь моя»... И все будет хорошо, ведь они любят друг друга. А это такое счастье, которое не каждому дается...

И еще один случай хочу рассказать. Это уже для тех сегодняшних грамотеев, кто думает, что наши старшие не понимали, в чем сила грамоты.

Зинаида Власовна объявила нам каникулы, и в тот же день мой дед Дзамболат велел мне явиться на нихас. Я, конечно, пришел вместе с Борисом. В присутствии всех стариков дед спросил нас:

— Ну-ка, сможете показать, как ваши фамилии на земле звучат? — и сунул мне и Борису по веточке.

Мы, маленькие грамотеи, пыхтя от усердия, бодро водили по земле хворостинками, выписывая буквы, из которых складывалась — подумать только! — целая фамилия.

— А сможете мое имя? — спросил Хамат, и когда каждый из нас начертил на земле одинаковые закорючки, старый Кетоев неопределенно повел плечом...

— А как вы будете объясняться с русским человеком? — спрашивал Дзамболат и горделиво поглядывал по сторонам, бахвалясь внуком и Борисом, и мы задорно кричали друг другу в лицо непонятные слова...

Так, рожденные в один день, я и Борис не расставались, точно невидимая веревочка соединяла нас, ни на день не ослабляя уз, не позволяя отделиться более чем на сто локтей... Вместе росли и познавали мир, вместе набирались знаний... И неведомо нам было, что вскоре злые силы разбросают нас в разные стороны, заставив забыть все то, что роднило нас...

Дата добавления: 2015-08-21