Глава 26. В эти дни, трудился ли Мурат на участке, находился ли на нихасе

В эти дни, трудился ли Мурат на участке, находился ли на нихасе, собирал ли хворост в лесу, — настороженно поглядывал на дорогу, ведущую в долину. Шли дни, а никто не приезжал. И когда ему уже стало казаться, что зря он волновался, что Коков передумал направлять в Хохкау шахтеров за излишками зерна, они нагрянули. В день, когда Кайтазовы, навалив свой скарб на три арбы, покидали аул. Все жители высыпали на улицу: кто для того, чтобы попрощаться с отъезжающими, кто — чтоб не зевнуть подробностей этого необычного для Хохкау события... Вот уже Кайтазовы уселись на арбы поверх вещей: сперва подсадили старух, потом детей; вскарабкались женщины и, наконец, подростки, которые, взяв в руки вожжи, замахнулись плетью, и скорбная процессия медленно двинулась в путь. Там, где дорога виляет, обходя обрыв, передняя арба неожиданно затормозила.

— Что-то забыли, — высказал догадку Дахцыко.

Но тут на пригорке показалась встречная арба. За нею — вторая, потом — третья. Следом шли еще две подводы.

— Кто эти незнакомцы? — заволновались аульчане.

На передней арбе рядом с милиционером сидел худой мужчина в черной шляпе. Приподнявшись, он спросил что-то у Кайтазовых, кивнув на аул. Услышав ответ, милиционер дернул вожжи, и арба покатила к Хохкау... «Дауд!» — узнал мужчину в черной шляпе Мурат.

Теперь уже весь аул следил за незнакомцами, которые деловито, не здороваясь с аульчанами, продвигались по единственной улице Хохкау. Дауд увидел Мурата и радостно указал милиционеру. Тот круто повернул лошадь в его сторону. Арба остановилась в полушаге от председателя сельсовета.

— Ты чего же один ускакал? — не здороваясь, строго спросил Дауд. — Осерчал товарищ Коков. Хотел сам ехать сюда, чтоб проучить тебя. Да во Владикавказ вызвали. Вот меня и направил...

К арбе приблизился Хамат, приветливо обратился к прибывшим:

— Агас цаут, уважаемые гости! По всему видно, путь проделали вы немалый. Пожалуйте в дом, посмотрите, как живем, попробуйте наше угощение...

— Нам некогда! — грубо обрезал Дауд. — На ночь мы недалеко отсюда останавливались, передохнули...

— Что вы за гости такие? — в негодовании развел руками Хамат. — И почему так себя ведете? Ночь недалеко провели — значит, не захотели, чтоб мы крышей поделились. Наши предки такой поступок считали за оскорбление.

— Не с добрыми намерениями они прибыли сюда, — догадался Иналык.

— Это с точки зрения кого посмотреть, добро мы делаем или зло, — повысил голос Дауд. — Если с вашей, то зло. А вот для тех, кто умирает с голоду, излишки зерна, которые мы у вас конфискуем, будут спасением. Ясно?!

— Вот зачем они прибыли! — ахнул Дахцыко. — А вы его выращивали, это зерно, чтоб отнимать у нас?

Вокруг зашумели. Милиционер нервно открыл кобуру. Шахтеры, пошуровав по дну арбы, вытащили из-под сена винтовки и столпились возле Дауда.

— Вам кажется, что это излишки, — кричали горцы в лицо пришельцам. — Для нас они совсем не излишки...

— С трудом дотянем до нового урожая!

— Да это же грабеж!..

— Мурат, тебе надо ехать в Алагир, жалобу подавать!..

Дауд отвел глаза от старцев, укоризненно покачал головой:

— Да, вижу ты, председатель сельсовета, не провел соответствующую воспитательную работу. Похоже на саботаж. А за это тебя по головке не погладят... — и приказал: — Говори, с какого хадзара начинать! Называй кулаков и зажиточных середняков!

Мурат медлил. И тогда Дауд махнул рукой в сторону крайнего хадзара:

— Начнем с этого и подряд всех потрясем!.. Раз добровольно не желают...

Горцы сразу определили: и милиционер, и шахтеры не впервые принимали участие в подобных делах. Оказавшись во дворе хадзара Дахцыко, они тут же без слов распределились: один шахтер нырнул под навес и стал шуровать вилами в копне сена, надеясь наткнуться на мешок с зерном; другой направился на кухню и, проклинаемый горянками за такое преступление — ворвался туда, где положено быть только женщинам, — стал обшаривать закутки; третий полез на крышу, высматривая там зерно; четвертый горняк и милиционер направились в хлев, где стали усиленно обстукивать стены и пол, ища тайники.

Дахцыко, внезапно успокоившись, медленно бродил по двору.

— Где они ищут зерно? — пожал он плечами, обращаясь не то к Мурату, не то к Дауду. — Испокон веков горцы хранят его в погребе...

— Дойдет дело и до погреба, — пообещал секретарь райисполкома, очень сомневаясь увидеть что-нибудь там, где место зерну, — народ теперь ушлый, предпочитает тайники...

Полмешка кукурузного зерна — таков был улов группы в доме Дахцыко.

— Говори, где спрятал, — насупив брови, уставился на хозяина дома Дауд.— Неужто я поверю, что у тебя на троих членов семьи всего-то осталось полмешка зерна? Хитришь, уважаемый. Но мы-то все равно найдем, и тогда уж пеняй на себя — тебе ничего не оставим...

— Знаешь, что сказал жене нарт Сырдон, когда воры прокрались в его хадзар? — спросил Дахцыко, и в глазах его запрыгали смешинки. — «Тихо, женщина. Пусть порыщут, вдруг найдут что-нибудь ценное в нашем доме, вот тогда и бросимся на воров». И мне хотелось бы увидеть своими глазами, что найдут в моем бедном хадзаре твои абреки...

— Ты кого это абреками назвал? — взъелся Дауд. — Рабочий класс?! А если я тебя с собой прихвачу, чтоб тройка разобралась, кто ты есть такой?..

— Бедняк он, пролетарий, — бросился Мурат на выручку к Дахцыко.

— А бедняк, так пусть языком не мелет... — отрезал Дауд и отвернулся.

Потом шахтеры вторглись в крошечный огород, примыкавший к сараю, и, приседая, разгребали солому, прикидывая, нет ли под ней тайника с укрытым зерном. Аульчане столпились у хадзара, поверх забора глядели на пришельцев. — И не было на сей раз ни реплик, ни острот, ни криков возмущения... Не глядя на Дахцыко, Дауд пощелкал нагайкой по голенищу сапог и приказал шахтерам:

— Отправляйтесь в следующий хадзар!..

Проходя мимо Дахцыко, пожилой шахтер вдруг обратился к нему по-осетински:

— Прости, уважаемый. Не от хорошей жизни мы здесь. Третий день в моем доме нет даже краюхи хлеба... — развел он тяжелыми, с въевшейся черной пылью руками и пошел вслед за своими товарищами, понурив голову, боясь встретиться взглядом с аульчанами.

Уже в соседнем дворе его нагнала Дунетхан, жена Дахцыко, и сунула в руку ему сверток. Он приоткрыл его, и тотчас густая краска покрыла его лицо — там был чурек, еще горячий, с жесткой, приятно пахнущей коркой...

В старом хадзаре Тотикоевых шахтеры разжились мешком кукурузы и полумешком овса.

— И все? — побледнел от гнева Дауд.

— Эту семью и так обидели, — сказал Хамат. — На днях отняли хадзар, теперь вот зерно...

До этой минуты Тузар держался стойко, но тут, услышав добрые слова старца, пустил-таки слезу. Стыдясь своей слабости, пробормотал:

— Как жить нам?..

Когда и в третьем хадзаре не удалось отыскать тайник, Дауд набросился на Мурата:

— Теперь я знаю, почему ты ускакал той ночью. Ты спешил предупредить аул о нашем приезде. И они все попрятали.

— Не было этого, — жестко ответил Мурат. — Я никому не сказал.

— Не сказал? Тогда объясни, где зерно?

— Какое зерно? Посмотри на эти клочки земли, — повел Мурат рукой по склону горы: — Что на них получишь?

— Значит, нет зерна? — переспросил Дауд.

— Нет.

— Сами в долину за зерном спускаемся.

— Нет у нас.

— В таком случае я принимаю другое решение, — заявил Дауд. — Вместо зерна изымем излишки мяса, — и посмотрел Мурату в лицо. — И пусть никто не скажет, что эти склоны горы не могут прокормить тучные отары овец.

— Мясо? Не имеете права, — заявил Иналык.

— Имеем. Все, что на пользу советской власти, имеем право совершать. И возьмем из расчета: одну овцу вместо... трех пудов хлеба!.. — и, не обращая внимания на ропот горцев, потребовал от Мурата: — Показывай дорогу к ближайшей отаре!..

Тягостно, всей кожей ощущая упрекающие взгляды односельчан, Мурат молча и тяжело стал подыматься в гору.

— Он повел их! — разнесся над аулом женский истеричный вскрик.

Да, он повел их к склону горы, скрывавшемуся за нависшей над рекой скалой, где в это время года обычно паслась общая отара овец жителей Хохкау. Мужчины в ожидании посмотрели на Хамата. Старец провел ладонью по бороде и устало вымолвил:

— Пусть идет. Мы их здесь подождем... И чтоб никто ни одного грубого слова не произнес, — предупредил он...

Весь аул стоял и смотрел вслед пришельцам, следовавшим за Муратом. Они обошли скалу... Каково было удивление Мурата, когда на склоне горы не оказалось отары!..

— Она должна быть здесь! — вырвалось у него...

Дауд снял черную шляпу, провел ладонью по лбу, стряхивая выступивший пот, вновь нахлобучил свой необычный в этих местах головной убор и многозначительно протянул:

— Знакомый трюк. Не тобой выдуман, товарищ председатель сельсовета. Сомневаюсь, что ты знаешь, как за подобные проделки поступают с наглецами. Знал бы — не рискнул повторить контрреволюционные штучки... В общем, поедешь с нами. Отчет о своем предательстве будешь давать самому товарищу Кокову... — И посочувствовал: — Будет нелегко. Мой начальник и не таких обламывал. Ясно?!

Пришельцы возвратились в аул; забросили в арбу конфискованные мешки с зерном...

— Сядешь рядом со мной, — показал Мурату на переднюю арбу Дауд. — Садись.

— Куда ты, сын Дзамболата? — спросил Хамат.

— В Алагир, — глухо ответил Мурат.

— Как же возвращаться будешь? Возьми коня. Эй, Умар, — закричал отец, — запряги коня.

— Поехали, — скомандовал милиционеру Дауд и, когда арба сдвинулась с места, нахмурил брови. — Не надо коня! — и тихо добавил, обращаясь к Мурату: — Он тебе больше не понадобится...

***

... Коков заметался по кабинету, хватаясь за кобуру, махая кулаками перед лицом Мурата, взывая к небу...

— Ты забыл о классовой борьбе!.. — рычал он. — Мы боремся за мировую революцию, а нам кинжал в спину вонзает свой же большевик?! Да-да, ты предал партию, народ, ты предал дело революции!.. На фронте я таких стрелял на месте. Из этого револьвера! И сейчас готов его вытащить. Думаешь, дрогнет рука? Нет! Нет! Нет!!! Будь у меня брат, за подобный поступок я бы расправился и с ним!.. Как ты посмел предупредить этих кулаков, этих извергов?!

— Да никому я ни слова не сказал! — рассердился Мурат.

— А кто предупредил? Об акции знали лишь ты, он, — ткнул Коков пальцем в грудь Дауда, да с такой силой, что тот сел на скамейку, — и я! — ударил он себя в грудь. — Я не мог! Дауд — не мог! Остаешься ты! Ты — человек безвольный, жалостливый! Но кого щадишь? Тех, кто пил кровь народную!..

— Я не предал партию, — гневно повторил Мурат.

— Предал. И если желаешь знать, ты стал убийцей. Молчи! Не возражай! Здесь говорю только я!.. Ты убийца, потому что те излишки, которые мы должны были изъять, спасли бы сотни голодающих. Но мы их не изъяли. И эти люди... погибли! Они мертвы, а ты еще жив! Какая несправедливость!.. — он на минуту умолк, тяжело дыша и ненавидяще сверкая глазищами.

— Он понял, как чудовищно поступил, — подал голос кто-то из задних рядов.

Коков в отчаянии вскинул обе руки над головой:

— И здесь жалостливые! — теперь он кричал на членов исполкома: — Вы что, хотите отпустить этого... подкулачника?

— Он же красный боец, — произнес женский голос. — Чапай!

— Был! — рявкнул Коков. — А теперь он пе-ре-рож-де-нец! И я не хочу на это закрывать глаза!..

— Нужно дать ему шанс, — предложил пожилой осетин.

— Какой еще шанс? — отшатнулся председатель исполкома.

— Установим ему срок — две недели, и пусть сам изымет излишки у кулаков и зажиточных середняков.

— Да не осталось у нас в Хохкау кулаков, — вздохнул Мурат.

— Кулаки есть везде! — убежденно заявил Коков. — Только не надо жмуриться, чтоб их не видеть.

— Были и у нас, да теперь сидят в тюрьме, — пояснил Мурат.

— Да, вот еще что! — вспомнил Коков. — Это правда, что во время последнего собрания на нихасе не было женщин? Они сами не пришли или их не пригласили?

Мурат вздрогнул: и в самом деле женщин в тот день на нихасе не было. А он и не подумал о них.

— Так это правда или нет?

— Их забыли пригласить, — сокрушенно покачал головой Мурат.

Коков вытянул ладонь в его сторону:

— Вот из-за таких и называют нас, кавказцев, феодалами. Партия настойчиво ищет пути раскрепощения женщин Востока, а этот пе-ре-рож-де-нец не пригласил их на голосование!.. Предлагаю: строгий выговор ему, неделю срока — и чтоб все излишки хлеба были доставлены сюда! Кто за это?.. Женщин прошу не стесняться — выше поднять руки, продемонстрировать этому пе-ре-рож-ден-цу, что вы равноправны мужчинам!..

***

До Мизура Мурата довез старик-осетин, который более тридцати лет доставлял руду с садонских рудников во Владикавказ.

— И до революции, и после революции занимаюсь одним и тем же, — рассказывал он: — Погоняю лошадей. Они у меня уже третьего поколения, а я вот держусь, еще крепкий, — заразительно засмеялся он. — Помню, будто вчера произошло, как приехал наниматься. Тогда приказчиком был бельгиец. Высокий мужчина, в полосатых брюках ходил. Ты думаешь, он на меня смотрел? Нет, он не поленился выйти из конторы и обошел со всех сторон подводу. Потом заглянул лошади в зубы и только после этого дал согласие... Э-э, у них ценилась не внешность человека — дело. Дело!.. Сейчас не так. В два раза меньше рейсов совершаю за неделю, а начальник — не приказчик, а хицау всех рудников — со мной за руку здоровается...

Мурат слушал старика-возчика вполуха. Одолевали мысли — тягостные, липкие... Что же произошло? Он хотел как лучше, а виноват оказался. Перед Коковым не провинился, а получил наказание. Еще хорошо, что отпустили, вполне могли в тюрьму засадить. Может быть, в одной камере с Тотикоевыми сидел бы — вот кто веселился бы, злорадствовал... Слава богу, пронесло...

С другой стороны, почувствовал, как враждебно смотрели на Мурата аульчане, когда он повел шахтеров на пастбище. Точно предал их. И никто знать не желает того, что революция в опасности, все на ниточке висит. Правильно говорил Коков: сегодня не о моем-твоем надо думать — общую беду предотвратить бы...

Очень хотелось узнать, кто предупредил аульчан, откуда им стало известно о приезде шахтеров. Он этого наглеца проучит. Надо же, как все быстро провернули. А он, Мурат, тоже хорош: ничего не заметил... И тут он вспомнил, как часто в тот день отец проводил ладонью по бороде — к этому жесту он прибегал, когда хотел скрыть выражение своего лица. Отец! — догадался Мурат. — Это он, точно: он пронюхал... И даже мне ничего не сказал. Ну хитрец!..

Из Мизура пришлось полдня идти пешком. Когда показался Хохкау, Мурат валился с ног от усталости и голода... Мать постелила на нарах. Но он нашел в себе силы, прежде чем улечься спать, пройти в комнату отца.

— Скажи, отец, откуда ты узнал о приезде Дауда и шахтеров? — спросил Мурат его напрямик.

— Я узнал, когда глаза мои увидали их, — ответил Дзамболат.

— Неправда. Это ты все подстроил.

— Что подстроил? — невинно спросил Дзамболат.

— Ну, что зерно спрятали...

— Но если у людей и в самом деле нет зерна?

— А овец почему подальше угнали?

— Так ты винишь меня? — нарочито удивленным тоном воскликнул Дзамболат. — Неужто ты думаешь, что народ не ведает, что творится в долине? Мы еще с осени ждали незваных гостей. А горцы знают, чем грозит отсутствие хлеба в оторванном снегом от мира ауле. И люди у нас смышленые. Так что не пытайся найти виновного.

— Меня наказали, — сказал Мурат.

— Так мы и думали, — отец в знак согласия кивнул бородой.

— Могли и расстрелять.

— Неужели? — отец встревожился. — За что расстрелять?

— За пособничество кулакам, — сказал Мурат.

— Кто у нас в ауле кулак?

— Это неважно. Раз не сдали излишки зерна — значит, идем на поводу у кулаков.

— А ты считаешь справедливым отнимать хлеб у людей, у которых он не лишний и которые его вырастили? И ты знаешь, каким тяжким трудом он достается в горах!..

— Не надо, отец, — попросил Мурат. — У меня и так голова кругом идет...

***

... Густая темень опустилась в ущелье. Окна хадзаров засветились. Направляясь в намеченное укромное место — к камню, что застыл неподалеку от дома Дахцыко, Мурат, поглядывая в окна хадзаров, удовлетворенно отметил — у всех горят не лучины, как прежде, а керосиновые лампы, те самые, что доставил в аул он. Слава Богу, кажется, никто Мурата не заметил. Пробравшись к камню, он расстелил на земле бурку, прилег. Вчера он допустил оплошность, рассчитывая, что майская ночь не так прохладна, не взял с собой бурку и к полуночи продрог до костей. А сегодня — благодать.

Не отводя глаз от окна, от сидящих за столом Дахцыко и жены его Дунетхан, бодро водившей деревянными спицами — наверняка вязала носки, — Мурат стал гадать, удастся ли сегодня вывести на чистую воду Дзуговых. Вчера днем он заглянул к Дахцыко, чтоб предупредить его о предстоящем зиу по случаю ремонта моста через Ардон, и застал его за завтраком. Как ни противился он, Дунетхан усадила за стол, поставила перед ним фасолевую похлебку с куриным крылышком, сунула в руку горячую, приятно отдающую дымом лепешку: только что из печи. Молчаливый Дахцыко неторопливо орудовал самодельной ложкой. Мурат же спешил. Надо было обойти еще три хадзара, хозяева которых могли спозаранку отправиться по делам в горы. Поев, он извинился перед Дахцыко, поблагодарил Дунетхан и покинул их хадзар. И тут Мурата пронзила мысль: откуда лепешка, ведь он видел своими глазами, как изымали у Дахцыко последний мешок зерна? Где же Дзугов взял муку? Занял? С его-то гордостью обратиться к соседям с просьбой одолжить муку? Нет, Дахцыко на это не пойдет... Значит, у него есть тайник. Но чем дальше Мурат гадал, где он может быть, тем сильнее чувствовал свое бессилие: хадзар Дахцыко на виду, внутри шахтеры все перерыли... Значит, укрывает он зерно где-то за пределами двора. Где?.. Неужто в горах?.. И пришло решение: подкараулить, когда направится Дахцыко к своему тайнику. Произойдет это, конечно же, не днем, когда каждый шаг хохкауца становится известным всему аулу, а в темноте...

И вот вторую ночь Мурат в засаде. Неужели и сегодня ничего не прояснится? До конца недели, выделенной Коковым, осталось три дня. Как бы опять не попасть под разнос председателя райисполкома...

Дунетхан что-то сказала мужу. Тот поднялся, выглянул в окно. Жена его, держа в руке лампу, прошла на кухню, заглянула в чулан и вытащила пустой мешок; выставив его в окно, встряхнула несколько раз. Дахцыко, взяв его, пошел к выходу... Мурат напрягся, прислушался. Хлопнула дверь, и тень из хадзара выскользнула во двор, затем мелькнула возле ворот. Скрипнула калитка, и тень медленно двинулась посреди дороги. Мурат вжался в землю, сдерживая дыхание, выжидал, когда Дахцыко пройдет мимо камня. Не в горы ли путь предстоит? Не в лесочке ли, покрывшем склон, тайник?..

Но что за черт?! Куда девался Дахцыко?! Мурат приподнялся и смутно увидел склонившуюся к земле фигуру. Что он ищет посреди дороги? Или что-то уронил? Показалось, что Дахцыко на миг замер. Не выдал ли Мурат себя? Он вновь нырнул за камень... Прошла минута, другая, но Дахцыко не подавал никаких признаков своего присутствия...

Осмелев, Мурат приподнялся. Чудеса да и только! Никакой тени не видно. Исчез Дахцыко. Точно испарился... Мурат вскочил из-за укрытия и мягко, на носках пробежал несколько метров вперед. Опять никого!.. Он двинулся дальше, пробрался к самому хадзару, всмотрелся в окно. В комнате Дахцыко не было. Лишь Дунетхан, застыв в прежнем положении, ловко орудовала спицами...

Куда же он девался? Неужели шмыгнул незамеченным мимо камня? Но в какой момент? Мурат же был само внимание. И все-таки Дахцыко удалось улизнуть... Догнать! Догнать, пока Дзугов не исчез в лесочке... Все так же мягко касаясь носками сапог земли, Мурат устремился по дороге в сторону леса...

Вдруг Мурат услышал сзади стук. Такой, будто кто-то споткнулся о камень. Он присел и оглянулся. На свету, излучаемом из окна, явственно увидел мужчину, несущего на плечах мешок. Не пустой — набухший, и нелегкий: Дахцыко слегка согнулся под его тяжестью...

Откуда он взял ношу? Где тайник? — лихорадочно размышлял Мурат. Был уверен: Дахцыко никуда с дороги не сворачивал. Но не могло же зерно дожидаться хозяина посреди дороги?!

Дахцыко протиснулся в калитку, открыл дверь в комнату, тяжело опустил мешок на пол. Дунетхан тут же отложила вязку и, приподняв мешок, потащила его на кухню...

Так и есть! Это зерно! Но откуда Дахцыко его взял? Где его тайник? Где?! И тут Мурат, точно мальчишка, тихо повалился на землю и, хлопнув себя по колену, радостно засмеялся:

— Ну Дахцыко... Ну старый лис! До чего додумался!.. Но и я каков, а? Отгадал, отгадал...

... Утром он зашел к Умару. Тот приделывал полочки в новом своем жилище — бывшем хадзаре Кайтазовых. Детвора навалилась на дядю, ластясь и вскрикивая от удовольствия.

— Ну как вы здесь устроились? — бодро спросил Мурат с порога.

— Ой, как здесь хорошо, — глядя на него блестящими от счастья глазами, прошептала Сима. — Никогда не забыть нам твой подарок, Мурат!..

— Главное, чтоб дом посещала только радость, — смутившись от похвалы, произнес Мурат.

— Я прошу судьбу дать мне возможность ответить тебе добром на добро, — серьезно сказал Умар.

— Дядя Мурат, пойдем, я покажу тебе свою комнату, — тянул за руку Руслан.

Езетта схватила дядю за другую руку.

— Потом, — отбивался Мурат от детишек. — Потом. Сейчас мне некогда, — и обратился к Умару: — Ты мне поможешь?

— О чем разговор? — отложил в сторону инструмент Умар. — Скажи только, куда надо идти и что делать...

... Вчетвером Мурат, Умар, Урузмаг и Тотырбек Кетоев направились к Дахцыко. Шли деловито и степенно. Деревянный протез Урузмага гулко постукивал по земле. Тотырбек перебросил через руку несколько пустых мешков. Естественно, что на них обратили внимание аульчане. Люди заинтересованно смотрели им вслед и на лицах светился вопрос: куда и зачем братья Гагаевы да Тотырбек идут такой необычной группой?

— И с чем мы идем к Дзуговым? — уточнил Умар.

— Будем изымать излишки зерна, — ответил Мурат.

Умар остановился:

— У Дахцыко нет излишков. У него вообще нет зерна.

— Сейчас увидишь...

Мурат вдруг повел себя очень странно. Нагнувшись над дорогой, подхватил с земли булыжник и стал постукивать им по камням, щедро разбросанным вокруг, прислушиваясь и медленно продвигаясь вперед.

— Ты что? — стыдясь поведения брата, оглянулся по сторонам Умар. — Люди смотрят. Опозорить себя хочешь?

Но Мурат продолжал свое нелепое занятие, чутко прислушиваясь к гулу.

Скрипнула калитка, и на улицу вышел Дахцыко. Был он бледен и пристально следил за действиями Мурата. Аульчане, усмехаясь, укоризненно качали головами. Лишь один Урузмаг невозмутимо ковылял рядом с Муратом.

Вдруг председатель сельсовета повторно стукнул булыжником о плоский камень, вслушался в стук, еще раз ударил. Гулкий отзвук подтвердил догадку, и Мурат поднял на Тотырбека сияющее лицо...

— Помоги-ка, — сказал он, отбросил в сторону булыжник, которым стучал, потер ладонью о ладонь и, уцепившись за край плоского камня, с силой двинул его в сторону...

Взору сбежавшихся аульчан открылась глубокая яма, откуда пахнуло кукурузным зерном...

— Ух ты! — восхищенно вырвалось у Урузмага. — Тайник! Под ногами прохожих! Ни за что бы не догадался!..

Мурат опустил ногу в яму, спрыгнул и попросил:

— Подайте мне мешок.

— В этих ямах наши предки много веков назад прятали зерно от полчищ хромого и свирепого Тамерлана, — сказал Хамат.

— А еще раньше и от монголов, — добавил Иналык.

— Расчет был прост: кому придет в голову, что тайники находятся под ногами? Эти ямы многих горцев спасли от голодной смерти...

— Позавчера захожу к ним, а они меня лепешкой угощают, — выглянув из ямы, оживленно рассказывал Мурат. — Ну я и понял, что есть у них зерно, есть!..

Через полчаса рядом с тайником стояли семь мешков, набитых кукурузой. Восьмой был полон наполовину... Выбравшись из ямы, Мурат приказал Тотырбеку:

— Иди, запрягай арбу.

— Ты все мешки отвезешь в Алагир? — спросил Хамат и упрекнул: — Дахцыко и его хозяйку оставляешь без муки.

— У него наверняка еще где-то тайник имеется, — возразил Мурат.

— А если нет? — повысил голос Хамат и потребовал: — Один мешок оставь!..

— Не спорь с ним, уважаемый Хамат, — бессильно махнул рукой Дахцыко. — Он до власти дорвался. Теперь ему до нужд людей дела нет. Он даже наш хороший обычай гостеприимства против нас же повернул.

— Как ты смеешь? — рассердился Мурат. — О совести говоришь? А сам от народа зерно прячешь в тайниках, в которых наши предки утаивали хлеб от врагов. Слышишь, от врагов!..

Дахцыко нахмурился, с горечью сказал:

— А почему ты не подумал о том, какие чувства бурлили у меня в груди, когда я пошел на такое? Да, голодный желудок песен не любит. И если я использовал то, что горцев от монголов да турок спасало, значит, дальше уж нам некуда податься...

... Когда на загруженной зерном подводе Мурат отправлялся в Алагир, Урузмаг попросил:

— Купи мне, пожалуйста, замок. Ну, которым закрывают двери...

***

Мурат толкнул дверь в кабинет Кокова и встретил взгляд сидевшего за столом Дауда.

— Где начальник?

— А тебе что? — вновь углубился в бумаги секретарь.

— Я там излишки зерна привез, — и не удержался, похвалился. — Досрочно. На целый день раньше...

— Хорошо, иди. Сейчас выйду.

— А скоро придет товарищ Коков? — спросил Мурат. — Я хотел бы, чтоб он сам принял зерно.

— Его не будет, — коротко ответил Дауд.

— А завтра?

— И завтра не будет, — повысил голос секретарь. — И вообще — не будет.

— Его сняли с работы?

— Он сам ушел, — стал терять терпение Дауд.

— На другую работу?

— Ушел туда, откуда нет возврата.

— Умер?! — ахнул Мурат.

— Застрелился.

— Из-за кого? — недоумевал Мурат.

— Из-за нэпа.

— Кто этот нэп?

Дауд поднялся и, прищурившись, процедил сквозь зубы:

— Новая экономическая политика. Как уяснил, что это возврат к прошлому, товарищ Коков пал духом и... застрелился... Паникер слабохарактерный, — выругался он...

***

Я рассказываю тебе, Алан так, как было, ничего не придумывая. Не желаю ни приукрасить свои дела, ни очернить Тотикоевых и Кайтазовых, хотя я и вижу в твоих глазах, племянник, недоумение: как, мол, ты, дядя, прославленный герой гражданской войны, мог так поступать... Тебе и твоим сверстникам, сидящим в теплой комнате, сытым и довольным жизнью, начитанным, легко рассуждать о совести, справедливости, человечности и смотреть на нас с укоризной, будто мы не имели сердца и были извергами... Нет, и у нас душа болела, и каждая пролитая из-за наших поступков слезинка оставляла внутри рубцы...

***

... Тимур вновь приехал в Хохкау. Мурат собрался выслушать очередные указания Дауда, но милиционер, несмело улыбнувшись, сказал:

— Из Владикавказа звонил Скиф Кайтиев. Он сообщил в Петроград и Архангельск, что ты жив-здоров. Оттуда пришло приглашение тебе, уважаемый Мурат, просят принять участие в праздновании юбилея Октября...

— Поездка во время уборки урожая?! — Мурат гневно взмахнул головой. — Как можно?

— Кайтиев считает, что тебе не следует отказываться. Твоя поездка — это СОБЫТИЕ! — поднял указательный палец вверх Тимур. — ПОЛИТИЧЕСКОЕ!.. Так говорит Скиф. А урожай и без тебя уберут. Кайтиев пошлет и сопровождающего...

Мурат хотел дать жесткий отказ, но тут почувствовал, как в груди защемило. Это происходило всякий раз, когда он вспоминал Зарему... Его же приглашают в Петроград!.. Значит, он сможет повидаться с Заремой?! Как она там? А вдруг нуждается в его помощи?

— Когда? — с трудом выдавил из себя.

— В дорогу? — догадался Тимур. — В конце октября...

... Пройдя в заставленный табуретками с шипящими примусами коридор, Мурат постучал в ближайшую к выходу дверь. Она распахнулась. На пороге стояла уже немолодая русская женщина в вязаной кофте и шерстяном платке, накинутом на плечи, а из-за ее спины выглядывали любопытные глазища... Тамурика!..

— Мария, это же Мурат! — услышал он восклицание, и Зарема, выскочив в коридор, ткнулась лицом в грудь нежданному гостю...

Комната была большой и холодной.

— Вот, привез вам гостинцы, — произнес Мурат растерянно...

Не успел он опустить на пол мешок, как Тамурик накинулся на него. Да и Зарема, и Мария, выловив из мешка пирог, тут же разломали его на части и, смеясь, стали жадно жевать все еще вкусно пахнущий, несмотря на долгий путь, цахараджин.

— Прости, — пробормотала Зарема, — но очень уж мы проголодались.

— Не дотянули наши гроши до дня зарплаты и стипендии, — пояснила Мария. — Деньги у нас быстро улетучиваются.

Жуя и проглатывая еду, Зарема, Мария и Тамурик при появлении из мешка, казавшегося бездонным, сыра, говядины, курицы, лука — и чего там еще уложили заботливые руки матери Мурата — радостно вскрикивали...

— Вы как волшебник, нежданно-негаданно появившийся как раз в тот момент, когда нам очень нелегко, — сказала Мария.

Потом они сидели втроем, а Тамурик носился по комнате. На столе величаво отсвечивал медными боками гордость и единственная ценность Марии — пятилитровый самовар, вперемешку лежали пироги, мясо, лук, кинза, доставленные из Хохкау, петроградские бублики. Мурат не сводил глаз с Заремы. То ему казалось, что она ничуть не изменилась, а то вдруг отдельный жест, мельком брошенный взгляд делал ее незнакомо-отчужденной.

Мурат признался Марии, что поразился смелости Заремы, которая, не зная языка, с ребенком на руках отправилась в далекий и чужой, холодный и голодный край, где не было ни одного знакомого человека, к которому можно было бы в тяжелую минуту обратиться за помощью. Зарема, посмотрев ему в глаза, сказала, что сама была поражена тому, с какой теплотой и заботой относились к ней, горянке, знавшей по-русски лишь два слова — «здравствуй» и «спасибо», к ее сынишке, настороженно поводившему глазами из стороны в сторону, случайные пассажиры поезда, не на одни сутки застревавшего безо всякой видимой причины в чистом поле. Уже в те месяцы каждое новое знакомство убеждало ее, что она неверно судила о людях, — они отзывчивы и доброжелательны...

Мария поведала Мурату, как Зарема и Тамурик оказались в ее большой, холодной и пустой комнате.

... Ее начальник, секретарь Петроградского горкома партии Николай Петрович Гринин стремительно вышел из кабинета, бросив ей на ходу:

— Мария, я на митинг...

Направляясь к двери, он мельком посмотрел в сторону дивана и, увидев горянку в темном до пят платье из грубого домотканого материала, чьи жгучие глаза испуганно выглядывали из-под платка, а руки теребили отощавший за дорогу узелок, и сонного малыша в тяжелой шапке и чувяках, враз остановился.

— Кто такие? — удивленно спросил он.

— Привели сюда, — объяснила Мария, — говорят, вроде с Кавказа.

Гринин присвистнул. Зарема провела рукой по платку, освободила пухлый подбородок и неуверенно произнесла:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — охотно поприветствовал ее Гринин и потрепал рукой мальчонку за щеку. — Я слушаю тебя, женщина Востока.

Зарема опять тихо произнесла заученное:

— Здравствуй.

— Бог ты мой! — всплеснула руками Мария. — Мы уж с тобой целый час только и делаем, что здороваемся!

— Опять ты бога вспомнила, Мария! — сурово отчитал Гринин. — Женщина освобожденного Востока подумает, что ты веришь в бога и чертовщину.

— Не подумает, — обиделась секретарша. — Не понимает она по-русски!

— Это правда? — уставился на горянку Гринин. — Ну, отвечай же, — улыбнулся он ей, подбадривая голосом и руками. — Говори.

И Зарема осмелела, старательно выговорила:

— Товарищ, здравствуй!

— Ну и ну, — повел плечами Гринин. — А чего же ее привели сюда?

— А куда ее вести? — спросила огорченно Мария. — Приучили: чуть что, давай в горком! Попутчик по поезду привел ее, оставил и ушел. Разбирайтесь, мол, сами...

— Как же мы с тобой потолкуем? — озадаченно спросил Гринин и вдруг закричал, показывая на горянку: — Вот тебе наследие старого мира, Мария! Уйма языков, а переводчика — нет! Надо создавать свой единый, революционный язык!

— Не кричите, мальчонку напугали, — замахала Мария на него руками.

Малыш уже не дремал. Прижавшись к матери, он сердито поглядывал на кричавшего мужчину. Гринин, стараясь ободрить мальчишку, улыбнулся. Зазвонил телефон. Мальчик тотчас перевел взгляд на стол, ища, кто это там издает эти странные звуки.

— Иду, иду, — выслушав по телефону упреки, вымолвил Гринин. — Разговариваю с женщиной Востока, да она по-русски не говорит... Вот так и разговариваю! — спохватившись, закричал в трубку: — Погоди, Петров! У тебя же работает армянин... Да-да, он, — он повернулся к Зареме. — По-армянски понимаешь?

— Вроде на грузинку смахивает, — неуверенно предположила Мария.

— А грузин нет у тебя? — спросил в трубку Гринин. — Задача... Ну хорошо, не злись, сейчас прибуду! — он положил трубку и спросил у секретарши: — И никакого документа?

— Сейчас спрошу, — спохватилась Мария и подошла вплотную к горянке: — Документы есть у тебя? Ну, паспорт? Справка? Тоже нет? Удостоверение личности? Пропуск? Письмо, в конце концов?

— Письмо! — обрадовалась Зарема знакомому слову. — Письмо! — Она заторопилась, положила сверток на диван, поспешно развязала узел, достала чурек, чеснок, белоснежный кругляш осетинского сыра... Разложив свое нехитрое хозяйство, горянка наконец достала из-под самого низа свернутый вчетверо листик, протянула Николаю Петровичу, но, застыдившись помятой бумаги, положила ее на бедро, провела ладонью по ней и только после этого отдала Гринину. — Письмо от большевика товарища Кирилла! — заученно произнесла она.

— Все понял, — изумился Гринин, нетерпеливо развернул лист и стал читать вслух: — «Товарищ! Пишет тебе красный боец, спасенный от белобандитов горянкой по имени Зарема, по фамилии Дзугова (у них отчества отсутствуют). Не будь ее, ты, товарищ, не читал бы это письмо! Надо освободить ее от вековых оков темноты и незнания! Сорви, товарищ, цепи с нее! Она не знает русского языка, но ты не трусь! Она быстро улавливает слова! Устраивай ее в институт!» Вот дает! — оторвался от письма секретарь. — «Устраивай в институт... Желательно во врачебный — профессора скажут тебе спасибо: она их травам научит. Учти: врачи здесь очень даже нужны! Привет тебе от свободолюбивого осетинского народа. Красногвардеец Кирилл Фокин», — Гринин ошарашенно поглядел на горянку. — Да как тебя учить-то будут?! — и в сердцах чертыхнулся: — Дать бы тебе, красногвардеец Кирилл Фокин, хорошеньких чертяк! Она языка не знает, а он ее через всю Россию — в Петроград! Света набирайся, дочь гор! От темноты спасайся! А как? Где тот профессор, что по-ихнему понимает? А жить она где будет? Да на какие шиши?

— Отправить ее домой надо, — предложила Мария и повернулась к горянке. — Заводы и фабрики стоят. Работать негде. Голод в столице, холод. Возвращайся домой. Домой тебе надо!

— Домой?! — оборвал ее Гринин. — А ты подумала, что горцы скажут? Кричим о свободе, о революции, о свете, а тут освобожденную от царского гнета горянку отправим назад. Из колыбели революции?! — секретарь горкома забегал по комнате, как затравленный зверь. — Не найду профессора — сам возьмусь за их горский язык и научусь! Как ни трудно будет, а научусь! И стану ее толмачом! А назад не отправлю!!! Нет! Пока не выучится на врача! Вот как я решаю, Мария!

Тамурик, напуганный его криками и свирепыми жестами, внезапно встал и потянул мать к двери. Гринин оторопело поглядел на него и схватился за голову:

— Ребенок! А его-то зачем сюда, дважды спасенный красногвардеец Фокин?! Как ты до этого додумался?! — и он решительно приказал Марии: — Его отправить в горы! На имя красногвардейца Фокина! Подрастет — милости просим! А сейчас — домой!

Мария укоризненно покачала головой: мол, о чем вы думаете, товарищ секретарь?

— Сына от матери отрывать? Разве можно? — и предложила: — Жить у меня будут. Целая комната — а я одна...

Гринин ничуть не удивился.

— Так, с жильем решено, — и, подумав минуту, повернулся к Зареме. — На фабрику пойдешь. Рабфак окончишь... Понимаешь? Раб-фак! Рабфак! А там и на врача станешь учиться... Хорошо?

— Хорошо, хорошо! — охотно закивала головой Зарема, повторяя знакомое слово.

— Вот и славно! — вытер пот со лба Гринин. — Еще один вопросик улажен...

Опять зазвонил телефон. Гринин замахал руками Марии:

— Скажи, едет! Едет! — и, направившись к выходу, попрощался с горянкой: — До свидания!

И это слово было знакомо Зареме, и она поспешно закричала:

— До свидания! До свидания!

— Не ошибся дважды спасенный красногвардеец Фокин, — довольно развел руками Гринин. — Слова она быстро улавливает!

Он вышел. Мария протянула руку Тамурику:

— Пойдем, малыш...

—... И тут ты, Зарема, быстро-быстро заговорила, — завершила свой рассказ Мария. — Горячо. Взволнованно. А я ничегошеньки не поняла.

— Я знала, что ты не поймешь осетинских слов, — серьезно заявила Зарема. — Но я не могла не высказать, что у меня на душе. Я видела, что мой приезд был неожиданным для вас, таких занятых людей. И я извинилась за то, что много хлопот доставили тебе и Гринину. Но знай, — твердила я тебе: — мне сейчас никак нельзя возвращаться домой! Никак! Ждут меня там. Ждут женщины, ждут старики, ждут дети... Каждый мое возвращение со своими тайными надеждами увязывает! И мне только один путь домой — когда стану врачом! Не приеду врачом, не на себя — на всю новую жизнь тень брошу. Понимаю: трудно тебе со мной будет, но прошу потерпеть, помочь мне. Не для себя стараюсь. Не надо мне ничего. Лишнего куска хлеба не попрошу, в этом платье и дзабыртах ходить буду, и мысли у меня только о том, как стать врачом.

— Ни одного слова не поняла я, — кивнула Мария. — Но когда ты вдруг заплакала, обняла тебя, свою новую сестру, зашептала на ухо: «Ну что ж это с тобой? Перестань. Видишь, все уладилось. Если обиделась на Гринина, то знай, что у него такая манера говорить. Человек он душевный, и если злится, то на жизнь, что пока не такая, как хотелось бы нам...»

Мурат попросил Зарему поведать о жизни в Петрограде. Ее черные брови дернулись вверх, она посмотрела на него широкими глазами, и он увидел в них лихорадочный блеск женщины-мученицы. Она коротко обронила:

— Не жди от меня увлекательного рассказа. Дни, прожитые здесь, похожи и заботами, и делами один на другой, отслаиваются в памяти сплошным пластом. Вначале устроили меня чернорабочей на кондитерской фабрике. Одновременно я училась на рабфаке; сейчас я сиделка в больнице и одновременно учусь на курсах медсестер... Спасибо Марии: приютила нас в своей большой комнате. Одновременно она служит и кухней: видишь, в углу, возле дверей, вечно шипит примус. На нем я готовлю нехитрые, но вкусные осетинские кушанья. Марии они пришлись по душе...

... Зарема брала Тамурика с собой на кондитерскую фабрику. Первые дни и Зарема, и Тамурик то и дело совали в рот густую сладкую жижицу, не замечая сочувствующих улыбок работниц, — они все прошли через это и теперь с отвращением глотали свою продукцию, лишь бы обмануть желудок. Странное впечатление сложилось у малыша в те дни. В его представлении хлеб был бесценен. На фабрике малыш до одури наедался конфет, шоколада, повидла, иногда сердобольные работницы водили его в соседний цех, и там он набивал свой желудок до отвала печеньем, которое, конечно же, было бы намного приятнее, не будь тоже сладким. Но что делать, если на кондитерской фабрике производят лишь конфеты, шоколад да печенье? Можно было лакомиться в цехе, но выносить за пределы территории фабрики ничего не разрешалось. Неудивительно, что потом целое десятилетие Тамурик смотреть не мог на сладости.

У выхода с фабрики их встречала толпа жаждущих заполучить работу, и Зарема с благодарностью думала о том, что секретарь горкома партии даже добился права посещения фабрики Тамуриком, что само по себе являлось случаем исключительным. По этому поводу провели собрание в цехе, чтобы все поняли, почему было сделано такое исключение горянке, которая, несмотря на разруху и голод, прибыла сюда, чтобы познать медицину, ибо в горах нет врачей и люди мрут от болячек, и следует смотреть на ее пребывание здесь как на большое политическое дело; и каждой работнице надлежит как можно больше говорить с женщиной Востока, чтобы она имела практику и быстро освоила русский язык.

Тамурику это удавалось легче. Он без умолку болтал с работницами так безжалостно коверкая слова, что вокруг хохотали до колик в животе, но его это не смущало, и там, где Зареме приходилось по несколько раз твердить впервые услышанное слово, сын воспроизводил его без особых усилий.

А освоить русский требовалось немедленно, потому что она то и дело попадала в неожиданные переплеты. До коллектива фабрики дополз слух о необычном поведении нацменки на Невском проспекте. Умей она изъясняться по-русски, не дошло бы до милиции. Тут была замешана Дарья, что прибыла в Петроград с питерским рабочим, с которым познакомилась на Кубани во время освобождения края от деникинцев. Спустя три месяца после приезда родила Дарья своему избраннику дочь. Все бы хорошо, да ни с того ни с сего, без всякой на то причины у девчушки начал синеть и вытягиваться пупок. Трех врачей одного за другим вызывал Ефрем, а назначаемые ими присыпочки, уколы да пилюли не помогали. Ребенок таял с каждым днем. Зарема как-то увязалась за Марией, когда та собралась посетить Дарью. Увидев девчушку, залопотала по-своему, глаза у нее сделались большие, но ни Мария, ни Дарья ничего понять не смогли. Только и уловили упрямое: «Знаю, знаю!»

Зарема отправилась на Невский проспект. Что там подумал дворник, глядя на нахальную нацменку, осмелившуюся днем, на виду у людей залезть на клумбу? Его оторопь взяла. На весь Петроград в хлопотное голодное время едва сумели сохранить чуть ли не единственную в городе клумбу, весь народ любовался, — и вот эта несознательная гражданка безбожно ее грабит. Дворник засвистел, поднял тамтарарам. Прохожих собралось на всю площадь... Появился милиционер. Горожане окружили Зарему, ругали, а она глазами всех обжигала и кулачок с зажатым трофеем прятала за спину: не отдам, мол, и все! Убивать будете — все равно не отдам! Ее стыдили, ей угрожали, а она в ответ глазами сверкала...

И в это время, очень даже кстати, по проспекту проезжал Гринин. Увидел толпу, вышел из машины, врезался в середину, добрался до места, где дворник и милиционер держали женщину за локти. Всмотрелся Гринин: знакомая! Ну и ну! Вот чем занялась! И тут кто-то из народа обратил внимание на то, что в кулачке у нее зажаты не цветы, а травка! Зачем она ей? Но цветы или трава — все равно, налицо нарушение. Гринин вмешался. Милиционер узнал его, проводил до машины, отдал честь отъезжающему секретарю горкома партии. Гринин назвал шоферу адрес. Всю дорогу Зарема молчала: и потому, что не знала, куда ее везут, и оттого, что не признала Гринина. Только когда машина остановилась и Зарема, выйдя, заметила, что находится возле своего дома, а автомобиль тронулся с места, оставив ее одну — свободной, не арестованной, — лишь тут Зарема посмотрела на этого странного начальника, но увидела только его широкую спину...

А вечером прибывшей со службы Марии Зарема показала травку и насильно потащила ее к Дарье. Ефрем не желал допускать к дочке нацменку, да Дарья рассудила по-своему:

— Все равно уж... Погибает малышка... Пусть горянка познахарит, авось поможет...

Доверили дитя, и Зарема сотворила чудо! Ванну сделала и опустила в нее девчушку. Лекарство не помогло, а травка вылечила! Вот как бывает! И тогда Зарема попросила Марию:

— Скажи ему, зачем травка нужна была... — и так жалобно просила, будто от этого жизнь ее зависела.

Поняла Мария, что не найти Зареме покоя, пока сам Гринин не скажет ей, что простил ее. И уговорила секретаря горкома заглянуть к ним на минутку да успокоить совесть горянки...

И сейчас у Заремы порой случаются курьезы... Она, бывает, ломает голову, отыскивая тайный смысл во фразах, обозначающих простейшие понятия. Однажды в отсутствии Марии в комнату заглянула Дарья.

— Землячка, — так обращалась она к Зареме, ибо кубанские степи находятся в каких-то четырехстах километрах от гор Осетии — глядя из далекого Петрограда, все равно что рядом, — дай мне трошки соли.

Зарема мысленно перебрала каждую вещь, что находилась в комнате, честнейшим образом отсыпала Дарье половину имеющейся у них с Марией соли — по тем временам она была дефицитом, — протянула со словами:

— Вот соль, а трошки — нету... — вызвав невообразимый хохот у казачки, и без того большой любительницы повеселиться. Зарема и сама отчаянно смеялась, узнав, что «трошки» означает «немного»...

***

Зарема и Мария, рассказывая о своем житье-бытье, беззлобно подтрунивали друг над дружкой. Но я-то догадывался, что скрывалось за насмешливыми фразами Дзуговой: рабфак и курсы вместо сна и отдыха, голод и холод, трамвайная толчея и очереди за хлебом... Тебе, племянник, имеющему костюмы и куртки, и обувь на все случаи жизни, неведомо, как приходилось людям двадцатых-тридцатых годов. То поколение не стеснялось залатанных кофточек и вылинявшего платья, ставших на многие годы вроде униформы... Кому не приходилось молиться на стоптанные туфли, убеждая-уговаривая их продлить свое существование на месяц, неделю или хотя бы на один день?!

Слушая Зарему и Марию, глядя на латки на локтях курточки и на коленках штанишек Тамурика, я стал клясть себя последними словами, возмущаясь, как это я раньше не спохватился и не навестил Зарему.

Чем больше я слушал Зарему, Марию да и Тамурика, тем яснее понимал, как много добра сделал моим землякам этот чудесный человек Гринин. И мне захотелось от всей души отблагодарить его... И я попросил Марию отвести меня утром к секретарю горкома...

— Хочу посмотреть на этого доброго и благородного человека и сказать ему спасибо от имени всего аула, — пояснил я...

... Они пришли в приемную секретаря горкома задолго до начала рабочего времени. Но Гринин уже был на месте. Жестом показав Мурату, чтоб он подождал минуту, Мария вошла в кабинет.

Выслушав ее, Гринин охотно кивнул головой:

— Приглашай.

Мария широко распахнула дверь:

— Добро пожаловать, дорогой горец.

Секретарь горкома партии поднялся, вышел из-за стола, загодя протянул руку:

— Рад познакомиться с земляком Заремушки! — и запнулся.

И вошедший Мурат застыл на месте:

— Николай?!

— Это ты, Мурат?!

Они порывисто обнялись.

— Мне и Мария, и Зарема все говорят «Гринин, Гринин», а это мой друг Николай?! — никак не мог успокоиться горец.

— Жив, Мурат, жив! — не верилось секретарю горкома. — Как же? Я ведь запрос о тебе давал во Владикавказ, ответ пришел: героя гражданской войны, «Северного Чапая» Мурата Гагаева нет в Осетии... Решили, что ты в дороге тиф подхватил да помер. А ты живой, живой! — он вновь крепко обнял горца.

— А я никак не мог догадаться, что Гринин — это ты! — похлопывал по спине друга Мурат. — Почему Гринин? У тебя же фамилия...

— Гринин — это партийная кличка моя, так сказать, псевдоним... Как ты здесь оказался?

— Так меня же пригласили на празднование...

Николай хлопнул себя по лбу:

— А я-то списки приглашенных и не посмотрел... Ой, радость-то какую ты мне доставил!..

— А как удивится Зарема, когда узнает, что вы друг друга знаете... — сказала Мария.

— Так она твоя землячка? — обрадовался Гринин.

— Из одного аула, — скромно пояснил Мурат и умолк, не желая выдавать своей тайны...

— А Заремушка знает, что его называли «Северный Чапай»? — кивнув на Мурата, спросил у Марии Николай, увидев изумление на ее лице, довольно засмеялся: — Скрыл, значит, Мурат от вас свое героическое прошлое? Так я вам расскажу... Я с ним познакомился еще в двенадцатом году...

Мурат испугался, как бы Николай не выдал тайну о неверном друге Таймуразе, и торопливо перебил его:

— Николай, дорогой, потом расскажешь, а сейчас выслушай мою просьбу... — И умолк, покосившись на Марию.

Она поняла, что мешает предстоящему их разговору и, показав на дверь, сказала:

— Кажется, кто-то пришел на прием... Я пойду...

Когда она вышла, Мурат привстал со стула и, нагнувшись над секретарем, торопливо зашептал:

— Что хочешь рассказывай Зареме... Но о Таймуразе ни слова! Никогда! Ни за что!.. Будто бы и не было его совсем... Не стану тебе объяснять, почему и отчего... Но так надо!..

—... Друг мой кивнул головой, — рассказывал мне Мурат, — этого было достаточно: я знал, что Николай никогда не произнесет ни слова о Таймуразе...

Дата добавления: 2015-08-21