Глава 30. Отправились они в путь как положено, ранним утром

Отправились они в путь как положено, ранним утром. Впереди двигалась арба с огромным, заполненным посудой котлом, который на крутых спусках больно напирал на Мурата и уснувшего рядом с ним Руслана. Вторую арбу решили вещами не загружать — в ней ехали Урузмаг, его молодая жена Фариза, Сима, которая вновь была в положении, и Езетта. Годовалого Абхаза по настоянию Дзамболата оставили в Хохкау до тех пор, пока не устроятся как следует на новом месте. Умар примостился на подводе, доверху нагруженной вещами и мешками с семенами. Арба Тотырбека Кетоева была полупустой. Последней шла подвода Дзуговых с Дахцыко, Дунетхан и Мадиной...

Как ни бодрились и отъезжающие, и провожающие, но когда колеса подвод и арбы заскрипели на окраине аула, раздался плач. Первыми в голос зарыдали женщины, им стали вторить дети... Чувствуя, как горький комок подкатил к горлу, Умар замахнулся кнутом и огрел лошадь, торопясь поскорее отдалиться от родного аула.

Путь изматывал детей. Точно сговорившись, они поочередно требовали остановиться для исполнения надобностей.

К вечеру третьего дня наконец добрались до долины. Повстречавшийся им всадник в ответ на вопрос, как ехать до Ногунала, насмешливо усмехнулся, глядя на их скарб, потные лица и запыленную одежду, ткнул кнутовищем в сторону едва видных строений:

— Вон ваше гнездышко отчаянных...

Сам всадник явно был не оттуда. Он, видимо, съехал на эту дорогу с одной из проселочных. Он ускакал, не желая продолжать разговор, озадачив словами «гнездышко отчаянных».

Все явственнее становились видны дома. Чем ближе подъезжали подводы к селу, тем беспокойнее становилось на душе. Со слов лектора и из газет Мурат знал, что переселенцы довольны своей судьбой, благодарят за предоставленную возможность перебраться в долину, где им выделены плодородные земли... Проезжая мимо сел, Мурат видел, как добротны дома жителей низины. Крыши их покрыты железом или черепицей. Окна поднимались на два-три метра над землей. Во дворе блеяли овцы. Коровы жевали свою вечную жвачку. Довольством так и веяло от хадзаров... А тут им предстали низенькие, скособоченные, неровно, наспех построенные домишки с узенькими окошками и разбитыми стеклами. На редкой крыше увидишь черепицу, не говоря уже о железе, — большинство крыты соломой. Дворов не было — домишки стояли, не огражденные забором, что считалось позором, последней гранью бесхозяйственности горца. Собаки не были привязаны; заслышав скрип колес, они яростно набросились на них. Хотя вечер еще не наступил, единственная улица села была пустынна. Лишь возле одного домика возились в земле дети. Мурат натянул вожжи, закричал им:

— Из взрослых кто-нибудь дома есть?

На него уставились удивленные глаза. Остановились и следовавшие за ним подводы и арбы. Мурат встретился взглядом с Умаром и по его растерянному виду понял, что и брат удручен увиденным. Дахцыко, Дунетхан, Мадина и Фариза с недоумением смотрели на неухоженных детей. Губы Урузмага кисло скривились...

— Эй, малыш, — выделил Мурат среди столпившихся возле подвод мальчуганов того, что постарше, — позови кого-нибудь из дома.

Малыш сорвался с места и бросился к хадзару. Через минуту из низеньких дверей дома, согнувшись, вышел старик осетин и бодро зашагал к ним, сопровождаемый маленьким гонцом. Он поздоровался, обращаясь к Дахцыко, тотчас же определив, что он старше по возрасту:

— С приездом, дорогие гости, — и засмеялся, показав им беззубый рот. — Впрочем, что я говорю? Вы, судя по скарбу, хотите стать нашими соседями. Угадал?

Дахцыко, поражаясь его веселости, уточнил:

— Мы намерены были поселиться в Ногунале...

Старик всплеснул руками, что совсем не было прилично мужчине, замотал бородой:

— Значит, вы на месте. Это и есть Ногунал. Мы его сами воздвигли. Сами! За шесть лет! Когда я приехал сюда, здесь было поле. Только поле — и ни одного домика. А теперь... — он счастливо засмеялся.

Чему он радуется? — поразился Мурат. Так говорит, будто горы свернул, достиг земного рая. А чего здесь радоваться? Сразу видно: беднее села в Осетии нет. Мурат видел, что и Умару, и Дахцыко, и Урузмагу, и Тотырбеку не по себе, а Сима, глядя на село, ладонями шлепнула себя по щекам:

— Это и есть Ногунал?!

— Деревья здесь не растут? — спросил Мурат, чтоб сказать что-то.

— В первый же год посадили, — охотно стал рассказывать старик. — Да наши недруги, когда мы были в поле, порубили их. Мы осенью вновь посадили, а они опять порубили, — продолжал он. — Прошлой весной снова привезли саженцы. Да не подросли они еще. Через три-четыре года вокруг каждого дома будет много деревьев, — закончил он.

— Зачем вам много? — зло усмехнулся Умар. — И одного хватит, чтобы весь ваш хадзар скрылся в его тени.

Старик приподнял брови, глянул на Умара испытующе, скривил губы:

— А-а, вот ты о чем... Домишки наши не нравятся. Так они и нам не по душе, времянка же.

— И эта времянка? И эта? — стал тыкать пальцем в выстроившиеся неровной линией хадзары Умар. — И эта? И та вон? Все временно построили?

— Временно, — серьезно кивнул старик.

И тут в беседу вступил молчавший до этой минуты Урузмаг, удивленно спросив:

— А кто рубил деревья?

— Если бы мы знали, — вздохнул старик и махнул рукой сперва на запад, потом на восток. — Кто-то или со станицы, или из аула. И те и другие нас не любят...

— Повздорили вы? — спросил Тотырбек.

— Нет, мы к ним всей душой. Это они никак не могут простить, что у них урезали землю и нам отдали... Вот и... Смотрите не попадитесь им в одиночку на дороге или в лесу.

Мурат опять переглянулся с Умаром. Весь вид брата говорил о том, что он не верит старику. И Дахцыко пожал плечами, как будто говоря: ума, что ли, лишился старик? О чем он лепечет?..

— Послушай, уважаемый, мы не малые дети. Если ты решил, что запугаешь нас и мы возвратимся назад в Хохкау, то ты глубоко ошибаешься: мы прибыли сюда жить и, что бы ты ни говорил, останемся здесь. Ясно тебе?

Старик выслушал Умара, посуровев, резко ответил:

— Никого я пугать не хочу. Я только отвечаю на ваши вопросы. И если вам не нравятся мои ответы, то вина в том не моя. Не желаете — не стану вам говорить ни о пожарах, ни о стрельбе, ни о драках...

— Стрельба? — поразился Дахцыко. — До этого доходит?

— Ничего я вам не стану говорить, от других услышите, — обидевшись, отмахнулся старик.

Неужели и это есть? — пытливо смотрел в лицо ему Мурат. Видимо, старик и в самом деле ума лишился...

— Шесть лет вы здесь — и все твердите, временно?! Эх вы! — выдохнул презрительно Умар.

— Говорю тебе, скорый человек, времянками мы называем наши дома, потому что скоро у нас будут другие... — старик вдруг добро улыбнулся: — Вон школа у нас построена не временная. Сами увидите: красавица школа. Всем миром воздвигали. Каждый выходной объявляли зиу...

— Ждете, когда и для строительства вашего дома объявят зиу, — недобро усмехнулся Умар. — Не хозяйственные вы, лень вас охватила...

— Думаешь, из-за лени? Не-ет, — оскорбился старик. — Я погляжу, как ты воздвигнешь свой хадзар без леса, кирпича, камня, гвоздей.

— Лес вон он, под носом, — показал рукой Тотырбек.

— Нам позволь — мы тот лес весь за день вырубим, — возразил старик и сердито добавил: — Но не разрешают. И правильно делают. Что оставим детишкам нашим? Их детишкам? Голое место? Кому такой ценой построенные дома нужны?.. Так что и тебе не советую в тот лесок лезть — не позволим рубить, а попытаешься — народ так тебя отделает, что вовек помнить будешь...

— Какой-то ты неделикатный, — обиделся Урузмаг.

— Это есть, — вновь заулыбался старик. — Говорим все, что думаем. Такое поветрие пошло. Простите, коль не угодил вам, а слух ваш режет мое слово.

— И слово, и вид этих жалких домов заставляют нас думать о вашей нерадивости. Лес не разрешают рубить, так вам ссуду государство дает, почему на нее не купить досок и кирпича?

— А где их купить? — встрепенулся старик. — Ты такой базар знаешь? Мы не знаем. Нужно, чтобы их выделили нам. А нам распределили столько, что едва на школу хватило...

— Странно ты рассуждаешь, уважаемый, — не выдержал Дахцыко. — Послушаешь тебя: вы за то, чтобы лес никто не трогал. А деревья возле своих домов позволили уничтожить.

— Если б нас спросили — мы бы не разрешили, — засмеялся старик. — Да не спросили нас!..

— Ладно, — взяв в руки вожжи, полез Мурат на подводу. — Веселый ты человек, да нам некогда, ночь приближается, устраиваться надо... Скажи? как проехать к дому моего боевого друга Коста Кикиева? Знаешь такого? Он родом из Нижнего аула. Мы с ним вместе против деникинцев дрались...

У старика плетью повисли руки. Он шикнул на начавшую шуметь детвору, скорбно покачал головой:

— Опять ваш слух, почтенные люди, оскорблю недоброй вестью. Дом уважаемого Коста я вам покажу, но самого его вы уже никогда не увидите... Выражаю вам свое соболезнование. Мир праху его...

— Что ты говоришь? — ахнул Мурат. — Что с ним случилось?

— Убили его, убили, — покачал бородой старик. — Позавчера похоронили. Весь Ногунал шел за гробом...

— Кто убил? — закричал Умар.

— Не знаем, — развел руками старик и опять махнул рукой на запад и на восток. — Или те, или эти...

... Утром Мурат отправился с сыном Коста Кикиева — пятнадцатилетним Уруспи — на кладбище. Хотя неприлично в траурные дни беспокоить семью погибшего Коста, уговоры вдовы и сына боевого друга заставили Мурата, Умара и Урузмага все же остановиться в их доме. К тому же Сима почувствовала себя неважно — видно, растрясло горянку, да и ночлег на подводе в горах ранней весной не мог не сказаться. Кикиевы постелили детям на полу, взрослым гостям сыновья Коста уступили свои кровати... Умар и Урузмаг тоже собирались пойти на кладбище, да уснули только под утро. Фариза скорбно заявила Симе, что муж ее пал духом. К тому же радикулит совсем скрутил. Уруспи вышел из дому с винтовкой в руках. Мурат покосился на оружие, но ничего не сказал. А Уруспи настолько привык к винтовке, что даже не заметил изумления гостя.

Кладбище представляло собой еще более жалкое зрелище, чем Мурат мог себе представить. Три холма — могилки, на которых примостились, по обычаю осетин, высокие камни, — сиротливо торчали в версте от села. Не спрашивая Уруспи, по свежей земле определив могилу, в которой покоился Коста, Мурат направился к ней и молча встал, опустив руки. Рядом справа, в шаге от него, тихо всхлипывал Уруспи. Чтоб не смущать его, Мурат не оглядывался...

— Как это случилось? — глухо, не оборачиваясь, спросил Мурат.

Шмыганье носом прекратилось, но Уруспи не сразу ответил. Видимо, сдерживал дрожь в голосе.

— Мы, переселенцы, вооруженные вместе выезжаем в поле, вместе и возвращаемся. Три дня назад была моя очередь охранять школу, и я остался в селе. Отца позвали, когда собрались в обратный путь. Он ответил, что завершит круг и догонит. Да видно, вздумал закончить пахоту. Оставалось всего три круга. По следам видно, что подкрались к нему вплотную. Стреляли в упор, в спину, четыре пули всадили...

В спину... Трусливые убийцы!.. Каким надо быть зверем, чтобы стрелять в пахаря!..

— Ночью мы с соседом отправились в поле на поиски отца... Он был мертв, — продолжал Уруспи. — Ничего не тронули: ни лошадей, ни плуга. Пришли не грабить — пришли убивать... Да, пришли убивать — и убили. Убили, чтоб напугать других.

— И часто нападают? — спросил Мурат.

— В открытую боятся, — сказал Уруспи. — Ищут любую причину: то овцы на их поле забрели — драку начинают с избиением хозяина до полусмерти, то сорняк на нашем поле нашли — опять же крик, шум — губят, мол, все поля и наш урожай тоже.

— Понятно, — промолвил Мурат и посмотрел на соседнюю могилу.

— Тоже от их рук погиб, — пояснил Уруспи. — В двадцать первом году, как только приехали сюда. Чего они только ни делали, лишь бы сорвать нас с места, выгнать отсюда! Пожар устроили в поле. Пшеница сгорела. Весь первый урожай. Харитон и не выдержал. Нельзя, говорит, им спуску давать — совсем обнаглеют. Они нам красного петуха — мы им! Они стреляют в наших овец, мы — в их овец. Только, мол, так! Отговаривали его люди, убеждали, опасаясь, что до братоубийства дойдет... Тогда Харитон решил сам мстить. Слухи ходили про одного кулака-казака, что пожар — дело его рук, очень уж он был зол за то, что отрезали у него кусок земли. Доказать это милиции не удалось, но все знали: поджигатель — он. Едва кулак снопы собрал, запылали они. Вся его пшеница сгорела. Харитон уже не мог успокоиться, мстил. Вот однажды ночью и настигли его в поле — застрелили.

— А что же власти? — развел руками Мурат.

— А что они сделают? Уговаривали, грозили судом, ничего не помогает... В двадцать втором году кулаки банду собрали и напали на переселенцев. Но к этому времени у нас уже был свой отряд самообороны. Настоящий бой разгорелся. У них и у нас были раненые. С тех пор вот так и ходим с винтовкой: в поле — с винтовкой, в лес — с винтовкой, в район — с винтовкой... Ночью дозорных выставляем... От кулаков свое добро бережем...

— А здесь кто? — указал на третью могилу Мурат.

— Володя Тисов, тоже погиб, но не от пули. Спешил на поле с семенами, а у подводы колесо отвалилось. Сам решил вставить. Подпер плечом подводу, колесо надел, но внутри что-то оборвалось. Ему бы возвратиться домой, отлежаться, а он жадный был до работы, отправился в поле. Там плохо стало, пока везли в район к врачу, помер...

В последующие два дня, знакомясь с переселенцами, слушая их, Мурат непрестанно удивлялся несоответствию между жизнью, царившей в Ногунале, и душевным состоянием его жителей. Поселенцы говорили громко, жесты у них были размашистыми, речь отрывистая, резкая, какая бывает у людей, знающих, что впереди ждут радости.

Откуда же у них эта радость жизни, эти горящие счастливым огнем глаза? Откуда у них сила духа, бодрость и уверенность в завтрашнем дне? Откуда?

—... Итак, все подписи есть, — на третий день пребывания хохкауцев в новом ауле сказал Мурату председатель сельсовета Андрей Кокуев. — Теперь твои братья — полноправные жители нашего нового села. Мы им поможем поставить землянку на первое время, выдадим денежную ссуду. Сегодня же обретете землю... Заимообразно ссудим семена... Правда, у нас их очень мало...

***

Им не терпелось поскорее увидеть выделенные участки. И наконец Мурата, Дахцыко, Умара, Урузмага и Тотырбека повезли в поле. Они ошалели при виде необъятных, простиравшихся до самых гор полей. Чувство, охватившее их, было близко к страху. Казалось, что везут их на подводе по владению какого-то великана. Давно им не дышалось так привольно. Умар верил и не верил тому, что видел. До него едва доносились голоса сопровождавших Андрея Кокуева и двух его помощников. Андрей остановил лошадь и, дождавшись, пока все сойдут на землю, широко зашагал по еще не вспаханному полю, а потом, внезапно остановившись, показал пальцем в воткнутый в землю колышек и небрежно бросил Умару:

— Отсюда начинается твой участок и простирается до следующего колышка.

Старший брат Мурата, страшно волнуясь и дрожа всем телом, устремил взгляд вперед — он искал второй колышек, отмечающий границу участка...

— Я не вижу, — застонал он, обращаясь к Андрею.

— Так отсюда и я не вижу, — улыбнулся Кокуев и опять подмигнул друзьям: — Ты уж не поленись, уважаемый Умар, сделай шагов пятьсот — и тогда увидишь впереди колышек...

— Пятьсот?! — ахнул Умар.

— Это в ширину, а в длину — вдвое больше, — и Андрей махнул рукой налево...

Бедный Умар! Он чуть не упал от неожиданности.

— Это все мое?! — выдохнул он.

— Твое, Умар, твое, — подтвердил Андрей и повел рукой направо. — А по эту сторону твоя земля, Урузмаг. А рядом твоя, уважаемый Дахцыко... Соседом же твоим будет Тотырбек Кетоев.

Урузмаг изумленно изучал свой участок, стоял, положив ладонь на грудь, чтоб не выскочило на радостях сердце, и не мог оторвать глаз от земли.

— И я могу ее пахать?! — закричал Умар.

— Можешь, — засмеялся Андрей.

— Я могу что пожелаю посеять здесь?! — вопрошал Умар срывающимся голосом.

— Сей что хочешь, — отвечал Андрей.

— И урожай будет мой?! — все еще жаждал убедиться, что над ними не подшутили, Умар.

— Конечно, твой! Чей же еще?

Умар больше не слышал ни вопросов Урузмага, ни ответов Андрея, ни доброжелательного смеха новых односельчан... Смотрел на поле и шептал: «Моя земля! Мой урожай!» Он широко вздохнул, отгоняя слезы, невольно навернувшиеся на глаза, взмахнул руками, как бы обнимая жаждущую плуга землю, и вдруг закричал на все поле:

— Эй вы, кулачье! Попробуйте напугать меня! Не выйдет по-вашему! Не видать вам этой земли, не видать!..

Умар стоял в кругу веселившихся горцев, размахивал кулаками и громко, на все поле, кричал слова о любви, о дружбе, о земле. В какой-то миг Мурат как бы со стороны взглянул на братьев, Дахцыко и Тотырбека и ахнул: теперь и они были похожи на этих странных поселенцев, радости которых он удивлялся прежде... Да-да, теперь и они чувствовали то же, что и ногунальцы. И пусть и у них пока вместо хадзаров будут землянки, они не станут жаловаться на судьбу, не будут роптать, потому что все это мелочи. У них есть земля! Своя земля! Участок, края которого не видать! А когда есть такая земля, ничего не страшно. Есть земля, есть руки, есть воля — будет и достаток, будет и счастье!..

***

Пока мужчины находились в поле, Сима посоветовалась с Фаризой, и вдвоем они решили, что следует отговорить мужей от мысли остаться здесь, убедить их возвратиться в Хохкау. Но когда услышали возбужденные голоса Умара и Урузмага, засомневались в успехе. Тем не менее Сима встретила мужа заготовленной репликой:

— Жди еще одного наследника, хозяин моей головы...

— Скорее, скорее его рожай! — счастливо засмеялся Умар. — Сколько ни дашь сыновей, на всех дела хватит!..

И тут она осмелилась сказать то, ради чего затеяла разговор:

— Неужто в этой разнесчастной стороне увидит свет твой сын?! Ни гор тут, ни бурной реки с прозрачной родниковой водой... Да и я как буду жить вдали от могил моих предков?.. Возвратимся в Хохкау, хозяин моей головы!..

Умар задрожал от бешенства, зло закричал на нее:

— Возвратимся?.. Да мои предки все как один встанут из могил и спустятся сюда, в эту бесценную долину, где земля мягкая, точно пух!..

***

Расчет Дахцыко оказался точен. Уже через два-три месяца после их переезда в Ногунал он стал замечать, что неженатые горцы очень уж почтительно с ним здороваются, и глаза у них становятся покорно-заискивающие. И однажды ночью Дунетхан прошептала ему:

— Ты знаешь Гоева?

— Это которого? — спросил он, не улавливая, почему жена вспомнила на ночь глядя одного из ногунальцев.

— Павла?

Он насупился, перебирая в памяти Гоевых, стараясь определить, какой из них носит это редкое имя...

— Учетчик, что ли? — уточнил Дахцыко.

— Он! — обрадовалась Дунетхан. — Он тебе нравится?

Дахцыко представил хилую фигуру уже немолодого горца, с карандашом, невесть для чего пристроенным над ухом, старенькую полинявшую рубашку с порванным воротом, черную щетину на бледных щеках, и пожал плечами:

— А почему он должен мне нравиться?

Дунетхан недовольно поджала губы и выпалила:

— Потому что он метит к тебе в зятья!

— Он? — вздрогнул Дахцыко и ужаснулся: — Но он же старик?!

— Скажешь тоже, — пожала плечами Дунетхан. — Ему всего-то сорок два года.

Нет, не о таком женихе для Мадины мечтал Дахцыко, он недовольно буркнул:

— Но он же точно полинявший петух, которого изрядно потрепал коршун...

— А у тебя есть лучше жених для твоей дочери? Нет?.. И тебя не беспокоит, что Мадине уже за тридцать? По мне, так лучше Павел, чем никого!.. Учти: еще год-два — и не видать твоей дочери семейного счастья. Ты этого хочешь?.. Так что, присылать ему к нам сватов? — услышал он голос жены.

И это вот не нравится Дахцыко: нет чтобы взять и послать сватов к родителям понравившейся девушки, Павел Гоев предварительно проводит разведку, не желая попасть впросак...

— Он что, заговаривал о сватах с тобой? — повысил голос Дахцыко.

— Ну что ты? — отмахнулась от его слов Дунетхан. — Павел не нахал. Деликатен и стеснителен. С виду не джигит, ходит оглядываясь, но к жизни приспособлен и уже учетчик!.. Тетя его ко мне приходила...

— А что Мадина? — прервал излияния жены Дахцыко.

— Позволишь, и с ней переговорю, она должна понять, что в ее годы выбирать не приходится...

Поддался уговорам жены Дахцыко, смирился было с мыслью, что Мадине дольше нельзя ждать, следует как можно скорее выдавать ее замуж и нельзя упускать такого случая: пусть этот учетчик и не очень смахивает на жениха, но надо радоваться и ему... Дахцыко дал согласие на приход сватов.

И они незамедлительно заявились: три старца и с ними двое горцев помоложе. Шумно, не слезая с коней, въехали во двор, небрежно бросив поводья, стуча сапогами, поднялись по ступенькам в хадзар, развязно, не дожидаясь уговоров хозяина дома, расселись за столом, с ходу приступили к тостам, пили и ели много, не стесняясь... В общем, вели себя как победители, заранее предвидя успех своей миссии...

Дахцыко, подбадриваемый взглядами Дунетхан, носившейся из кухни в гостиную и обратно, терпеливо сносил наглость сватов, успокаивая себя тем, что на карту поставлена судьба дочери... Но когда подвыпившие гости приступили к делу, ради которого пришли, и стали, перебивая друг друга, всячески восхвалять мудрость, силу, ловкость, трудолюбие и большую хозяйственную жилку жениха и даже упомянули о его статности и красоте, при этом старший сват пьяно подмигнул своей братии, тут с Дахцыко что-то случилось. Представив себе, как хилая, неуклюжая фигура Павла Гоева станет подступать к его красавице-дочери, он содрогнулся. В душе поднялось возмущение, и он восстал против уготованной Мадине судьбы. Это что же такое?! С Заремой так ужасно случилось, а теперь вот и Мадина угодит в лапы таких наглых, потерявших честь и совесть людишек?! Нет... Нет!.. Нет!!! И он неожиданно для сватов поднялся и бросил им короткую и обидную фразу:

— Не для того я лелеял и воспитывал дочь, чтоб отдать ее Гоевым, — покинул стол, нарушая все законы гостеприимства, и вышел из гостиной...

Как Дунетхан ни уговаривала мужа одуматься и возвратиться к гостям, в него точно бес вселился, и он наотрез отказался снова сесть за стол и даже не вышел на порог, когда гости, проклиная дом Дзуговых, в который их занесло, грозя, что они отомстят за нанесенное им оскорбление, громко топча сапогами, покинули хадзар...

Всю ночь Дунетхан тихо проплакала в подушку, бормоча:

— Бедная Мадина, быть теперь ей навек девой...

А Дахцыко всматривался в темноту комнаты и прислушивался, не слышно ли всхлипываний в спальне дочери. Но оттуда ни звука не доносилось, и под утро он в сердцах бросил жене:

— Бедной она была бы, окажись она в сетях Гоевых!..

По Ногуналу прошел глухой шепот о том, как Дахцыко посрамил наглых сватов. Казалось, теперь уж никогда никто не осмелится направить в хадзар Дзуговых уважаемых горцев с деликатной и почетной миссией...

Но вдруг через месяц постучались в ворота Дахцыко новые сваты. И выяснилось, что пришли они по просьбе... Тотырбека Кетоева! Да-да, того самого, у кого на глазах выросла Мадина. Кто знает всю историю, случившуюся с ее сестрой. Он видел, как Дахцыко выстрелил в Батырбека Тотикоева. И Тотырбек не боится кровной мести Тотикоевых, и не стал заранее уточнять, как это сделал Павел Гоев, примет ли сватов Дахцыко, а взял и послал, как это принято в мире, сватов...

И Дахцыко дал согласие на брак дочери с ним.

— Если, конечно, дочь согласна, — оговорился он.

Дунетхан после ухода сватов робко произнесла:

— А чем Тотырбек лучше Павла? Какой-то он неприкаянный... Работает с утра до ночи, а достатка в доме нет... Весь урожай отправляет Хамату и Иналыку в Хохкау. Да и то, что оставляет себе... Кто ни обратится с просьбой подзанять муку или овцу — отдаст, а потребовать, чтоб долг отдали, забывает...

Дахцыко резко оборвал ее:

— Я дал слово сватам, так тому и быть!.. Будем готовиться к свадьбе.

... На Умара обрушилось горе: Сима не смогла доносить ребенка. Знать, сказались связанные с переездом тяжкий труд на выделенном большом участке земли и возня до первых петухов у печи... Безотказная Сима, заразившись у мужа жаждой поскорее достичь достатка, довела себя до изнеможения... Придя в себя в больнице, она прошептала мужу синими, едва повинующимися губами:

— Я тебе дам еще сына... Дам... Настоящего алана...

И через год родился я... О том, что за этим событием последовало, мне взахлеб рассказывало множество людей и при удобных обстоятельствах, и самых неудачных...

Случилось так, что, узнав о рождении сына, Умар рванул со стены винтовку, выскочил на порог хадзара и выстрелил. И в этот момент в ауле прогремел еще выстрел. Отец второй раз нажал на курок, и эхом с другого конца аула донесся выстрел. Так и пошло. Бах! — из нашего двора. И в ответ с того края аула: бах! Надо было видеть выскочивших на выстрелы горцев: они вертели головами, глядя то на хадзар Гагаевых, то на двор Кетоевых, посреди которых разряжали винтовки Умар и Тотырбек, родной брат моей матери. Они стреляли не друг в друга. Они палили в небо. И эта перестрелка разносила по ущелью весть о радости двух отцов, у которых родились сыновья. Не девочки, потому что тогда в доме новорожденных было бы тихо. Но если на земле стало одним мужчиной больше, отец поскорее спешит поделиться своей радостью с миром!

Выстрелы были приятным знаком того, что вечером состоятся два кувда: у Кетоевых и у Гагаевых. И горцы ломали головы, как сделать, чтобы посетить оба. Надо! И там, и там столы будут накрыты на славу, хотя Гагаевы и богаты, как никто в ущелье, а Кетоевы бедны, но и они выложат все, что есть в доме. Еще бы! Мужчина родился! Не девочка — обуза, а помощник, защитник фамильной чести, джигит!

Так в один и тот же день и даже час родились я и мой двоюродный брат. В один день мы получили и имена. Причем судьбе было угодно, чтобы когда бросали жребий в хадзаре Гагаевых, кому стать моим крестником, альчик первым встал на «сах» у Тотырбека Кетоева, и он назвал меня именно так, как хотела его сестра, а моя мать: Аланом. А в доме Кетоева жребий избрал моего отца! И Умар назвал сына Тотырбека в честь своего погибшего в бою с деникинцами друга Бориса...

— Пусть по-осетински зовут мальчика Бызыго, а по-русски Борисом, — провозгласил мой отец.

Так мы стали Аланом и Борисом. Через неделю Тотырбек принес в наш дом распашонки и все, что требуется мальчику в первые месяцы жизни. Мать же мою он одарил шалью, отрезом на юбку, красочно расшитыми чувяками и чулками...

— Зачем ты так тратишься? — неловко отбивалась от его подарков мать. — Знаем же, как тяжело тебе живется.

— Я следую строго за адатом, — сказал Тотырбек и твердо заявил: — А когда моему нареченному исполнится десять лет, я непременно подарю ему коня. Белого! — И убежденно заверил: — К этому времени я обязательно разбогатею...

Конечно, подарки моего отца Борису и его матери были значительно весомей, ибо и возможностей у него было побольше. Не забывали Умар и Тотырбек своих крестных и в праздники, непременно посылая друг другу полновесные ляжки телят и испеченные пироги «гуыл»... Тотырбек в нашем доме был всегда желанным гостем, а Умара Кетоевы встречали как близкого и родного человека...

Ну а мы с Борисом с детства были неразлучны, так и шагали рядышком по жизни. Мы были друг для друга больше, чем двоюродные братья.

В день по несколько раз забегали то в наш дом, то в кетоевский. Где нас заставало время обеда, там и ели. У нас, конечно, еда бывала богаче: без мяса и кусочка пирога не обходилось. Но мне почему-то нравилось есть в тесной комнатушке хадзара Кетоевых. Из-за низкого окошка здесь всегда стоял полумрак, и холодок каменных стен приятно обдавал разгоряченное на солнцепеке тело. Встречая нас, Мадина радостно шлепала ладонями по своим бедрам, восклицала:

— Какие вы чумазые.

Поливая сама себе на ладонь воду из кувшина, проводила ею по нашим лицам и шеям, тщательно обтирала нас и заставляла мыть руки. Усадив за дубовый самодельный стол, ставила не общий котел, а перед каждым отдельную тарелку, наполняла их молоком и мелко-мелко крошила чурек: крупного помола, с поджаренной хрустящей корочкой... Мы с Борисом жадно хлебали это блюдо нартов, дающее, как уверяла Мадина, силу, стойкость и здоровье.

Сейчас, вспоминая ту блаженную, беспечную пору, когда мы с Борисом в сопровождении ватаги мальчишек гоняли по длинной главной улице вдоль заборов, я мысленно перебираю хозяев хадзаров и прихожу к неожиданному выводу: самой счастливой из всех обитателей Ногунала была семья Тотырбека и Мадины Кетоевых. Блаженство и довольство жизнью исходило именно от сестры Заремы. Ни тяжкая судьба, ни муки, ни позднее замужество Мадины не сломали ее жизнерадостного нрава. Пусть и с опозданием на дюжину лет появился у нее сын, она радовалась жизни, солнцу, реке, своему долгожданному малышу... И ее бодрость передавалась и Тотырбеку, и всем вокруг. Не сознавая того сами, и мы с Борисом невесть от чего взбадривались, и все нам становилось мило и забавно... И я убежден: если работяга, тишайший и ни к чему не стремившийся в жизни Тотырбек вскоре стал бригадиром, а потом и членом правления колхоза, то это произошло не без ее ненавязчивого влияния... Рядом с ней каждому хотелось быть чище, умнее, благороднее и весомее... Так и росли мы с Борисом неразлучными друзьями.

Не знаю, как я, будучи еще в осетинской люльке, воспринимал склонившуюся к моему изголовью голову в пышной шапке, с суровым лицом, но с того времени, как помню себя, сохранилось у меня ощущение тревоги, возникавшее всякий раз, как брат отца Мурат появлялся у нас.

Вот тогда уже через тепло его ладоней передались мне его нежность и обеспокоенность, добрые пожелания и взыскательность, его воля, сила и — увы! — неустроенная судьба...

Вначале при его наездах я прятался за спину матери, с опаской поглядывая на грозного дядю из-за ее юбки. Очень уж меня страшило его грозное лицо с торчащими пышными усами и сурово сверкавшими за толстыми стеклами очков с грубой железной оправой глазищами.

Дата добавления: 2015-08-21