Методология

Отработанной методологии политологии пока (!) не сложилось. Причины этого многообразны и глубоки, но в итоге проистекают из общей плачевной ситуации в методологии обществознания. Корни последней, в свою очередь, таятся в некогда повсеместно произведенной идеологизации социального поиска, которая, исключая полноценную самореализацию гуманитариев-профессионалов, стимулировала либо беспросветную апологетику (как в сознательном варианте убого-искреннего кретинизма—«классики-де все уже сделали», так и в варианте тривиального аналитического хамелеонства —некритического подлаживания исследований под извивы конъюнктурной «державной мысли»), либо анемию творчества, идущую от реалистического понимания собственного бессилья, невозможности в такой обстановке предаваться серьезной разработческой деятельности. Как бы там ни было, налицо отсутствие развернутой рефлективной доктрины социального действия, включающей наряду с прочим особую философию политики. Сказанное справедливо, но не исчерпывающе.

Непредвзятый взгляд на характер вершения социально-политических исследований, оценка отдельных актов, процедур, поисковой деятельности тех, кто профессионально делает здесь теорию, выступает от ее имени, порождают глубокую неудовлетворенность: эвристическое оснащение, типы интеллектуальных инициатив, сама их направленность, род притязаний весьма прозаичны и элементарны. Основания данного положения дел уже не внешние (идеологический прессинг), а внутренние, вызванные своеобразной местечковостью познавательных предприятий, порожденных неведением, непониманием или неприятием капитальных эпистемологических завоеваний, накопленных Наукой. В чем преимущественность творческих забот практикующих социально-политических исследователей? Говоря односложно —в фактофиксаторстве, регистрации и непосредственном сопоставлении проявлений общественно-политической реальности. Удовлетвориться этим, однако, никак нельзя, поскольку эмпирическое делопроизводство еще не наука. Не предполагая рассмотрения в универсально-необходимом, теоретико-аподиктическом плане, оно не поставляет способа постижения картины в целом.

Скажем: почему «senatores optimi viri», a «senatus mala bestia» («сенаторы хорошие люди», а «сенат—плохой зверь»)? как погашается возрастающий фактор риска в современной политике? что такое логика больших геополитических пространств, и в какой мере ею можно руководствоваться в практических действиях? возможно ли, отвергая мир как что-то догматически навязанное и критически непроверенное, желать политически

воссоздавать его из себя, своего духа, воли, чувства (Н. Бердяев)? так ли глупы люди, что их насильно надо вести к счастью (В. Белинский)? как фактически это делать? надо ли для политических дел иметь отдельное лицо или группу лиц, распоряжающихся и повелевающих при общем повиновении остальных (А. Богданов)? оправдано ли проведение реформ с несправедливостями (Э. Берк)? отвергаемы ли правильные принципы на том основании, что они нарушаемы (Т. Пейн)? государственно ли ставить политические задачи, не обеспечивая в полном объеме их достижения (П. Столыпин)? творима ли политика без любви к ближнему? чему доверять в правлении — словам, делам, силе? Вопросы, вопросы... Поиск ответов на них в эмпирическом ареале мысли попросту невозможен. Творческий эмпиризм обрекает на концептуальный и деятельностный хвостизм, что, подразумевая колоссальную значимость политического фактора как средства творения, трансформации реальности, недопустимо.

Политика не lesedrama — не драма отстраненного чтения, а драма заинтересованного участия, действия. От изощренного кознетворства до просвещенного правления как призвание и профессия она выступает инструментом обеспечения значимых тенденций развития согласно персональным и групповым интересам. Эмпирический ярус, с которым совпадает фаза наличной социально-политической мысли, соответствует политико-аналитическим констатациям с использованием ресурсов «графии»: искусство оперативной оценки, уценки и переоценки политической реальности посредством применения факторного анализа, идентифицирующего в повседневности специфические приемы социальной ингибиции, фасцинации, инициации, манипуляции и т. п. Теоретический ярус, относительно имеющихся исследований представляющий область желаемого, соответствует собственно философии политики как фундаментальной дисциплине—«логин», изучающей явления с позиций взаимообусловленности в чистом, идеализированном виде. Выскажемся пространнее. Политика—такой продукт социального общения, обмена деятельностью, куда взаимные предоставления и получения встроены под углом зрения выделенных интересов. Ориентированная на применение к общественным субъектам (уровням субъективного) неодинаковых масштабов, в отличие от права, по самой природе своей она состоит в измерении феноменов жизни разными мерами. В принципе не являясь производной от экономики, наряду с иными формами общественного сознания политика опосредует социальное взаимодействие; последнее позволяет квалифицировать ее как качественно выделенное образование социокультуры, реализующееся на собственной основе. Тематизация способов рефлексии этого вызванного характером групповой интеракции словесного наименования «политика» заставляет оценить некогда

популярный, но, по-нашему, непродуктивный подход, толкующий политику в терминах деривата способа производства, подвергнуть критике сцепленную с ним (подходом) поисковую стратегию.

Издержки классики (формационности). Будучи абстрагирован от западноевропейской реальности, формационный подход с позиций оценки и фактологии, и логического и систематического значения понятий, очевидно, во многом несовершенен. В ракурсе «вширь» он плохо ложится на ситуацию скандинавской, славянской, сибирской культур, равно как не затрагивает вершения истории в ближне- и дальневосточном, среднеазиатском и некоторых других регионах. В ракурсе «вглубь» он отвлекается от концептуализации характерных проявлений общественных отношений, таких, как статус властного фактора в человеческой жизни, роль торговли, рынка в становлении вторичных и третичных формационных признаков, природа «третьего мира» и т.д. Иными словами, ограниченный эмпирически и теоретико-модельно, он не является всеохватывающе-всеобъемлющим.

Данная констатация тем не менее не подрывает эпистемологическое реноме рассматриваемой конструкции. Следует иметь в виду, что универсальных в некоем доскональном смысле систем в науке попросту не бывает; кроме того, как теперь ясно, финитность и фальсифицируемость не однозначно негативные свойства теории — как таковые они включаются в сбалансированное представление научности. Таким образом, формацион-ная схема предстает конструкцией добропорядочной: теоретически воссоздавая определенные слои действительности, она удовлетворяет самым придирчивым требованиям науки, выгодно отличается от псевдонаучных мистических, субъективистских и т. д. толкований исторического процесса. Это одна сторона дела.

Другая заключается в том, что в логике и методологии познавательной деятельности принято именовать внутренним совершенством научно-теоретических построений. Взращенный в лоне европейской культуры, формационный подход имеет солидную ретроспективу. Семантические корни формационных представлений образуют обширные пласты и элементы предшествующих идеально-типических построений:

— противостоящая провиденциализму светская философия истории (Ж. Боден, Ф. Бэкон, Т. Гоббс);

—идея циклов и ритмов (инвариантов) в историческом движении человечества (Д. Вико);

— понятие возможности общих законов истории (И. Гердер);

— принципы телеологического описания — модель внеисторической истории: теистический вариант (Августин), рационалистический вариант (В. Гегель);

— опирающаяся на категории единства истории, законосообразности событий, естественной необходимости идея исторического прогресса (М. Кон-дорсе);

— культура спекулятивного теоретизирования — схематизация всемирно-исторического развития как способ подгонки эмпирической конкретики под абстрактные модели.

Наряду с сильными формационная конструкция наследует и воспроизводит слабые стороны своих первоисточников:

1. Формационный подход дегуманистичен. Задуманный в пике субъективистским теоретизациям человеческой жизнедеятельности, формационный подход оформлялся на волне сциентизации исторического познания. Цель привнести науку в историю в качестве средства обслуживала пятичленная модель исторического процесса, крепящаяся на выделении общесоциологических критериев повторяемости. Идея внедрения в безбрежный массив переменных инвариантов (абстракции «способа производства», «производительных сил», «производственных отношений» и т. д.) сама по себе перспективна и с позиций генерации добропорядочных теоретизаций единственно возможна. Однако как таковая единосущно она не позволяет задать адекватную канву поиска.

Бесконтрольное и монопольное использование макро-социологических понятий (каковыми выступают базовые концепты формационного подхода) делает формационную схему фундаментом не конкретно-исторических, а отрешенных социально-экономических описаний. Если принять во внимание также, что исходно формационный подход упрочался в культуре в противовес расчеловечивающим историю провиденциалистским и объективно идеалистическим спекуляциям, становится ясно, что капитальная интенция дать принципы концептуализации исторических деяний исторически самоутверждающегося человечества оказалась им нереализованной. Формационный подход оперирует гуманитарно пустыми генерализациями («строй», «собственность», «трудовой ресурс»), обделенными реально человеческим пафосом. Насколько же подобное духовное основание способно фундировать историю, изучающую прошлое человечества во всей его объемности и многообразии?

2. Формационный подход схематичен. Проецируемая на все и всякие типы социумов пятичленная модель исторического процесса проявляет то, что теоретики Франкфуртской школы именовали репрессивностью. Репрессивностью неполной, незавершенной теории, претендующей на далеко идущие экстраполяции, охват событий in toto. Суть в том, что конечно же не все и не любые формы человеческого общежития соответствуют признакам, вводимым и вытекающим из природы формационных представлений:

а) имеют место случаи нетипические, никак не укладывающиеся в пятичленку—«азиатский способ производства», «античная формация»; б) есть масса примеров отсутствия обязательности постадийного прохождения народами именно пяти фаз мировой истории — стабильность традиционных обществ (вопреки формационному престабилированному динамизму), ориенталистских структур и т. д.

3. Формационный подход не отвечает эпистемологически значимому критерию гомогенности. Постулат о примате базиса над надстройкой не проводится в теории последовательно, монистично. «Досадными», однако не рядовыми девиациями общих мест теории выступают: а) соответствующие концептуальные изъятия для дихотомии «базис — надстройка» в случае переходного периода; б) ничем не оправданная, искусственная пролиферация понятий, характеризующих, казалось бы, одно и то же. Такова пара «античная формация» и «рабовладельческий способ производства». Поскольку производительным базисом античности выступал труд не рабов, а свободных крестьян и ремесленников, ситуация античности прямо «выпадала» из ячеек формационных представлений.

4. Формационный подход эсхатологичен. Любая ступень общественной истории лишена самодостаточности: она—лишь веха на пути к последующему. Изображение, предполагающее оценку настоящего через призму будущего, во всех отношениях несовершенно. Во-первых, оно односторонне; во-вторых, как правило, оно смещает акценты, утрачивает перспективу; в-третьих, оно перекрывает возможности непредвзятого анализа объективных альтернатив. Нечто подобное и произошло с формационным подходом, который (рассматривая тот же капитализм с позиций его замены коммунизмом и игнорируя его внутренние, крайне солидные потенции саморазвития) достаточно некритично обозначил весьма элементарный контур движения человечества от бесклассовости (первобытный примитивизм) к классовости и вновь бесклассовости (отголоски гегелевской триадичности) как итогу прогресса, выходу из предыстории и вступлению в подлинную историю (в данном наращивании потенциала свободы сквозь межформационное движение, разумеется, прослеживается секуляризованная версия христианского хилиазма, остроумно называемая четвертым источником марксизма) и столь же некритично однозначно поставил на пролетариат и его футурологические ресурсы (идея всемирной революции), якобы достаточные для вековечного освобождения человечества.

5. Формационный подход спрямляет, сглаживает историю. Фигурирующие в формационной схеме идеализации не просто выхолощены в гуманитарном смысле, равным образом они освобождены от жизненно конкретных деталей, случайностей. Классическая дилемма

«предопределение - свобода воли» решается здесь в пользу экономически истолкованного предопределения. Последнее и методологически, и фактически некорректно. Скажем: было ли сараевское убийство, серьезно повлиявшее на ход последующих событий; были ли иные злокозненные акты (и даже подсолнечное масло булгаковской Аннушки), изменившие течение жизни?.. Не неотвратимо, но пуля находит адресата, постное масло делает много шума. На фоне этих прецедентов трудно избавиться от мысли, что в истории все подтасовано. Подобные мысли питают формационный подход, навевая суждение: «если бы не Гаврила Принцип, нашелся б другой, но... не избежать» и т. д. На это, однако, можно возразить указанием на многочисленность иных пуль, иных типов и агентов причинения, никаких социальных трансформаций не вызвавших.

История не развертывание экономической, базисной необходимости. В ней есть человек, «эгоистическое» лицо и сцепленный с ним простор действия. Но есть интегральный (не формационный) эффект самоорганизации больших сложных систем. История и реализуется как синтез проявляющихся более или менее спонтанно возможностей, как статистическое резюмирование альтернатив. К примеру, российская монархия пыталась ассимилировать парламентаризм; большевизм же как псевдопарламентаризм ассимилировал цезаризм и самодержавность (наблюдение М. Волошина) — история российских культов личностей и безличностей.

6. Формационный подход как семантическая конструкция узок. Упор на экономическое измерение социальной жизни — чрезвычайно сильная и ограниченная идейная платформа. Возникают трудно разрешимые сомнения в справедливости того, что в произвольных точках (и на Западе, и на Востоке) многомерного исторического пространства (и в Старое, и в Новое время) социально-экономические факторы (и лишь они) преимущественно обусловливают стиль общественного общежития. Фундирование истории экономикой (в чем сказывается и проявляется формационно-экономический редукционизм)—прием из разряда несостоятельных, потому что:

—идея определяющего начала на интервал «всегда—везде» в гносеологическом аспекте фиктивная. В действительности наблюдается взаимодействие многих начал, в зависимости от обстоятельств проявляющихся разнородно. Отсюда адекватной представляется гетерогенная схема исторических описаний с приматом—применительно к условиям—различных факторов;

— априорное ранжирование социально-исторических параметров по принципу «базисное первично, надстроечное вторично», в сущности, произвольно. Отношения координации и субординации определений исторического бытия подвижны; их упорядочение осуществляется локально, зачастую в обход канонических предписаний—властный фактор в политарных

формациях, эмоционально-волевой компонент в ситуациях межнациональной розни и т. д. В данных и аналогичных им эпизодах истории во главе угла оказывается сугубо надстроечный и, надо сказать, малорациональный или даже иррациональный элемент, имплицирующий, вопреки базисным детерминациям, и способ обработки людьми друг друга, и производство (воспроизводство) социальной жизни в целом.

7. Формационный подход допускает структурную изоляцию генетически связанных социально-исторических таксонов. Он намечает вертикальный (диахрония социумов) и обходит стороной горизонтальный (синхрония социумов) срезы существования общественных организмов, без чего картина исторической жизни оказывается и усеченной, и неточной. Отвлечение от межформационного взаимодействия нерезонансно прогрессирующих обществ, ведущее к изоляционизму в трактовке способа функционирования формаций, не правомерно. На это указывают и факты, свидетельствующие, что мы погружены в стихию межформационного взаимодействия, когда:

— одни социально-исторические общности подпитывают другие (античное общество цивилизованного Запада — варварство восточных стран; оппозиция «Север — Юг» в современности);

— происходит взаимодействие региональных и мировых политико-экономических систем (оппозиция «Запад—Восток»; поворот к конвергенции).

В качестве итогового оценочного суждения примем такое. Формационный подход как антисубъективистская интеллектуальная традиция сыграл положительную роль в методологии социального познания, однако эвристически самоисчерпался; в настоящий момент не оказывает плодотворного воздействия на гуманитарные искания, генерализацию исторической фактуры.

Адекватная концептуализация исторического процесса, социальности должна крепиться на иной регулятивной основе, возникающей как своеобразная рефлексивная апологетика человека, его реальной активности в сообществе людей. Социальность—материя гуманитарная, и эпистемологический арсенал работающего социофилософа поэтому логично обогатить:

—слоем антропологических описаний, реконструирующих внутреннюю и внешнюю инициацию людей (аппарат герменевтики, исторической поэтики, культурологии). Уместно исходить из того, что люди сами создают себе жизненную среду, безмятежную или взрывоопасную. И делают это под влиянием как базисных, так и надстроечных причин. Ментально (идеологически, религиозно, этически) инспирированные идеи, накладываясь на людские страсти, способны возбуждать энергию народа, влечь социальные катаклизмы. Страсти эти могут зреть в нас под действием материальных условий

жизни, не только личных обстоятельств и перипетий частной судьбы, но и исходя из объективной логики, характерологии производительной деятельности. И одно, и другое возможно. А коли так, нет никаких резонов пренебрегать заведомо состоятельными возможностями.

Формированию теоретического мира в случае отправления от «духовности» способствует использование не обезличенных концептов («строй», «уклад», «класс»), а категории гуманитарной тождественности человечества, под которой понимается кристаллизованная в адаптации система рациональной кооперации людей, завязанная на общезначимые средства коммуникации и интеракции (язык, типологические принципы экзистенциального самоутверждения в виде морально-правовой, производственной, нормативной регуляции самопроявлений — очередное измерение ФСК — фундаментальных социальных констант);

— системным видением подпадающей под рефлексию социально-исторической онтологии. Человеческий социум — комплексное, разветвленное образование, схватываемое не частичными, выпячивающими те или иные определения описаниями, а целостной дифференцированной картиной — унитарной, хотя и многоотсечной. С методологической точки зрения подходящим содержательным основанием философии истории выступает по этой причине не формационный редукционизм, а холизм. От бинарной, субординирующей факторы человеческой жизни логики пора отказаться, ибо понятие несамостоятельной производной от базиса надстройки—дезориентирующая химера. Базис, сколь капитальными свойствами его ни наделять, непосредственно сам может вытекать из надстройки (взять то же соотношение политики и экономики в затянувшуюся эпоху диктатуры пролетариата).

С последним надо считаться, а значит, отходить от прямолинейного сведения (выведения) надстроечных показателей к базисным (из базисных). Надстройка самодостаточна и способна играть роль системообусловливающего, системогенерирующего фактора. Таким образом, дихотомическое мышление на ниве социофилософии нетерпимо. Следует оставить и базисный фундаментализм, и надстроечный редукционизм. В философии истории нет места априори первичным и вторичным структурам—здесь могут быть лишь целостные рассмотрения однопорядковых равноправных определений с запретом перевода «всего и вся» из мира континуальных гуманитарных величин в мир дискретных величин исторического материализма (оттого и не оставляющего шанса истории людей в обществе);

— понятием специфической детерминации исторического процесса, которую вполне точно можно именовать гуманитарной детерминацией. Социум—динамический гомеостаз с комплексом не номогенетических, а

преимущественно тихогенетических связей. Личность, исходящая из своих потребностей и побуждений, привлекает для их удовлетворения кажущиеся ей приемлемыми средства. Так проявляется свобода воли, свобода персонального выбора, которая, однако, не сродни произволу. Дело в том, что человек-гражданин не безотносителен к режиму бытия социума. Социум— целое, индивид — его часть. Принципы функционирования целого стати-стичны, складываются как некий порядок из хаоса посредством макросоцио-логического подытоживания персональных усилий, организующихся по законам вхождения частей в целое. Последнее блокирует произвол, эксцессы, инстинкт, неконтролируемые слепые деструкции.

Понимание этого дает содержательный ресурс для обновления эвристических основ социальной философии, откуда во всяком случае правильно удалить парадигму обезличения. Пружина исторического развития — не цель, не мировой разум, не классовая борьба; она—в приемах гармонического самосогласования активности свободно действующих гуманитарных существ. Внутренний механизм движения истории — в самой истории, в шлифующихся веками правилах ее строения и устройства.

Говоря об этих правилах, нельзя не вспомнить об ориентированных на безусловное и непреходящее гуманитарных константах—социальных, моральных абсолютах (образы оптимальной жизни—цивильность, демократизм, персональная автономия, независимость, всесилие права; этико-гуманистические идеалы достойного существования — альтруизм, человеколюбие, взаимопомощь).

Новая философия истории разрушает эсхатологизм (телеологизм, провиденциализм, милениаризм, узкоклассовый коммунизм): выступая универсально цивилизационной внеэтнической, внеклассовой идеологией самостановления гуманитарности, она не имеет исторических рамок, ибо в деле совершенствования жизни с позиций приближения и приобщения к социокультурным и морально-этическим абсолютам «нет надежды конца и уяснения» (Л. Толстой).

Классика и неклассика. Дух преобразований нашего времени, обеспеченный столь капитальными явлениями, как крушение тоталитарной системы, деидеологизация, высвобождение научного поиска из тисков цензуры, к несчастью, не захватил обществознания. Несмотря на предпринимаемые решительные обновленческие шаги, инновационные акции, его внутри- и метатеоретический потенциал так и остается нереформированным. Причина тому не атония мысли, а отсутствие стратегического понимания того, что не устраивает, в каких направлениях и как порывать с традицией. Не будем стопорить изложение подтверждающими мысль примерами внутренней

¹⁷

ущербности циркулирующих у нас обществоведческих конструкций. Таких примеров множество. Важнее, что параллельно и скорее всего независимо от примеров растет и упрочивается ощущение общей неадекватности некогда введенных в наукооборот построений. Поскольку ощущение по своей сути не поставляет твердых оснований справедливости убеждений, требуется иной способ их формирования, исходя из рационально-доказательных установок. Последнее очерчивает канву дальнейших рассуждений, выполненных в жанре метаисследований: анализ сосредоточивается на тех методологических допущениях, которые играют роль исходных идиом (концептуальный каркас, семантический остов) обществоведческих теорий.

Наш отправной тезис заключается в утверждении, что подспудная причина запустения и упадка наличного обществознания состоит в его классичности, под которой, по аналогии с естествознанием, понимается устойчивая ориентация интеллекта, пронизанная мотивами монизма, фундаментализма, элементаризма, редукционизма, линейности, динамичности и т. п. С начала XX в. — вследствие оформления релятивистской и квантовой физики, небулевых алгебр, неевклидовых геометрий, идеала аксиоматической конструкции фундаментальных теорий — в точных науках утвердилась нетрадиционная мыслительная культура, основанная на прямом разрушении данных принципов. Парадигму неклассики питают альтернативные императивы —интегратизм, холизм, полифундаментальность, дополнительность, нестационарность, синергизм и т. п. С сожалением констатируем, что до ассимиляции этих в полном смысле путеводных идей в обществознании не дошли. Избегая непродуктивных расчетов с прошлым в объяснении этого, сделаем ставку на положительную программу, единственно поставляющую шанс оптимизации ситуации.

Сообщающая уйму фактов поразительной долговечности догм история науки свидетельствует: преодоление предвзятостей, предрассудков идет в сочетании критики с разработкой новых взглядов. Последуем же по такому пути, совместив рефлексию базовых посылок классики с оконтуриванием концептуальных перспектив обществознания.

Монизм. У идеала монизма корни гносеологические: при переходе от архаичной многозначной (мифологическая фаза), и в частности двоичной (Гераклит, Пифагор), системы мира, упорядочивающей действительность в оппозициях-дихотомиях, кристаллизуется рациональная платформа непротиворечиво-гомогенного (тождество, простота, красота) толкования мира как единства многого. Акцентируя гносеогенность принципа монизма (преодолевающая бинарность и закладывающая базис европейского рационализма доктрина единого элеатов, индуцированная эпистемологическими аргументами), уместно констатировать произошедшую в дальнейшем его

семантическую трансформацию: из теоретико-познавательного суждения о природе знания он превратился в суждение онтологическое, характеризующее существо мироздания, - основанием бытия является унитарное начало.

В такой редакции идеал монизма укореняется в классической культуре, инспирируя и античную программу архэ, и средневековое и новоевропейское учение о субстанции, и отталкивающийся от едино- и однородной реальности широко понятый традиционный естественнонаучный эволюционизм (биология, космология) и т. д. Не пускаясь в избыточные дискуссии об эвристичности принципа монизма на ниве иных наук, оценим его продуктивность в обществознании. Отвергая идею изначального разнообразия, выделяя гомогенные первоэлементы, монизм интерпретирует их в терминах константной производящей причины: мир — ветвящаяся древовидная структура, обусловленная первофундаментом. Задача Дознания трактуется как реконструкция «естественно» становящихся слоев бытия, все более удаляющихся от униполярного основания. Жестко детерминируемому онтологически базисной ячейкой бытия ряду вещей соответствует не менее строго дедуцируемый из базовых теоретических конструктов (аксиомы, постулаты) ряд идей... Вопрос, однако, в том, что брать за первоначала? Применительно к обществознанию вопрос сводится к обозначению отправного пункта теории. Если высшим и финальным объемом обществоведения является человек, его экзистенциальный рост, самодеятельность, то спрашивается: как концептуализировать такого рода реальности? Поскольку человек существо многомерное, функционирующее под влиянием чувства, сознания, бессознательного и, возможно, астрала, то при последовательно жестком, лобовом проведении монизма имеющий вкус к теории практикующий обществовед попадает в положение буриданова осла, решая, какой из возможностей отдать предпочтение. Рассматривая варианты и отбирая из них преимущественные, volens-nolens (волей-неволей) обществовед производит акт выбора. Такой акт влечет фундаментализацию оснований.

Фундаментализм. Обособление каких-то начал из числа равновозможных не безобидный преференциальный шаг. Если точно квалифицировать эту познавательную процедуру, то перед нами — реализующий тактику абсолютов метод привилегированных систем отсчета: некая основа (бытийная, координатная) расценивается как выделенная, относительно чего прослеживаются перипетии наблюдаемого много- и разнообразия. Неудовлетворительность метода привилегированных систем проявляется в двух отношениях: безосновательности (из всех мысленно допустимых систем координат достаточно произвольно обосабливается единственная) и узости, Одномерности изображаемой картины. Фундаментализация чувственного

дает антропологизм; сознательного—логизм; бессознательного — пралогизм; астрала — выпадающие из науки конструкции типа буддизма; социального — социологизм; сексуального — фрейдизм; психического — психологизм и т. д. Развертывание данных и подобных им теоретических линий, разумеется, допустимо, но в качестве крайне абстрактной и малоэффективной игры ума. Как явствует из опыта исследований, метод привилегированных систем отсчета, неоперациональный и спекулятивный сам по себе, усугубляет собственную порочность ничем не оправданным элемен-таризмом и редукционизмом.

Элементаризм -— схематический подход, нацеливающий на моделирование целого из комбинаций и модификаций генетически более основательных (фундаментализм) одно-единственных (монизм) частей, ответственных за последующее упорядочение, систематизацию целого. Если монизм и фундаментализм подводят к понятию единосущных основоположений, которые, пронизывая как бытие, так и мышление, обусловливают, оправдывают, объясняют все явления, то элементаризм их реифициру-ет, называя фактических исполнителей—гарантов единства мира и мысли. В неравнозначных по ориентации и оснащению системах обществознания за базовые принимаются разные элементы: в географическом направлении —географический фактор; в демографическом—демографический; в волюнтаристском—волевой; в историко-материалистическом — материально-производственный и т. д. Предпосылкой эпистемологического самообоснования элементаризма выступает редукционизм.

Редукционизм. По смыслу он конгениален монизму и фундаментализму, подводя к онтологической и эпистемологической моноцентричности. Оперативно же как стандартный прием редукционизм конгениален элементаризму — интенция на опредмечивание «подобия», «тождества», поиск и нахождение им объективных коррелятов. Суть в том, что оценочное суждение в ставке на некие «элементарные» факторы не может не опираться на известный априорный масштаб, формулу идентификации многого с единым. Их-то и поставляет редукционизм, которого не удалось избежать ни одной классической обществоведческой теории, начиная с исторического материализма (социально-экономический редукционизм) и кончая фрейдизмом (сексуально-психологический редукционизм) и анархизмом (властно-политический редукционизм). Монизм, фундаментализм, элементаризм и редукционизм—эпистемологические шиболеты классики. Каждый по отдельности и все вместе обусловливают определенный канон, рассчитанный на линеаризацию изучаемого предмета. Между тем объектная сфера обществознания не линеаризуема: классические допущения параметрической стабильности изменяющихся систем, независимости их свойств

от происходящих в них процессов предельно сильны и неполноценны. Взять самоутверждающуюся в истории личность—деятельность ее не обнаруживает ни механических, ни термодинамических эквивалентов. Исторический конкретножизненный субъект—самоиндуктивен, предрасположен к самодействию, самопреобразованию, проистекающим из перманентных каталитических внугриперсональных процессов, варьирующих его гуманитарный рост (самовозвышение, самоотречение и т. п.). Где есть история, культура, творчество, где есть ведущий нерастительный образ жизни самосовершенствующийся, нестандартно поступающий человек, там есть самоорганизующая стихия неравновесных, избирательных целеориентированных структур, которые нигде и никак не проявляют себя классически.

Методология традиционного обществознания исторически формировалась как обобщение определенных социальных и эпистемических реалий; она рефлектировала их, задавала им корреляты в нормативном сознании. Ее потенциал определялся тактикой осмысления некогерентных, моноцентричных задетерминированных явлений. Однако ныне, в условиях осознания нелинейности, нестационарности, организмичности социально-гуманитарных процессов, при понимании поливариантности, ипостасности мира, взаимонаведенности образующих его исходных комплексов и систем, для концептуализации объектной сферы обществознания старого арсенала недостаточно. Требуется новая эвристика, предполагающая существенно неклассический взгляд на обществоведческую действительность. Детализируем опорные для нее регулятивы, предписания.

Плюрализм. Априорный отказ от изначального разнообразия никак и ничем не оправдан. Внутренне расслоенные гетерогенные обществоведческие объекты полиморфны и полиструктурны. Чтобы убедиться в этом, довольно возвратиться к проблеме начала в обществоведческой теории. Методология классического обществознания с очерченным выше характерным набором ценностей при решении вопроса внутренних пружин человеческой истории разыгрывает карты биологизации общества и социологизации животного царства. Легковесность подобных ходов очевидна. В качестве третьей якобы совершенной возможности предлагается трудовая теория антропогенеза, отправляющаяся от понятия животного труда и венчающаяся представлением полноценно человеческого производительного социума. Суть в том, однако, что и эта теория не преодолевает изъянов классики. Во-первых, сочетающее несочитаемое в себе понятие животного труда противоречиво. Во-вторых, оно не имеет фактуального наполнения. В-третьих, требует выяснения генетическая сторона дела: насколько фундаментализация труда состоятельна с позиций диахронии? Что есть труд? В отличие от орудийной деятельности

животных путем проб и ошибок он есть целесообразно организованная, спланированная, функционально упорядоченная коллективная деятельность, базирующаяся на ролевом разделении операций, взаимодействии, общении. Труд, следовательно, при ближайшем рассмотрении покоится на экстраполяции, антиципации, коммуникации, иных сходных явлениях, опирающихся на развитое сознание, язык, социальность. Возникает круг: сознание, язык, социальность выводятся из труда, тогда как сам труд конституируется сознанием, языком, социальностью. Что же объясняет классическая трудовая антропогенетическая теория? Вопрос риторический. Ресурс для преодоления круга поставляет плюральность. Сознание, социальность, язык, труд — косубстанциальны, складываются и должны воссоздаваться не по-стадийно, а вместе как суверенные элементы исходного разнообразия — при совмещении планов реконструкции становления человека как биосоциального существа.

Полиэкранность. Субстанциальная полифундаментальность реальности подрывает классический агрессивный монотеоретизм с идеалом одновозможной истины. М. Лютер мог говорить: я стою здесь и не могу иначе. Заявить подобное в наши дни не отважится, пожалуй, никто. Начать с того, что стоять можно как угодно; кроме того, можно вовсе не стоять. Никакой предначертанности ни в чем нет: реальная плюральность, поливариантность истории, жизни отражает их открытость для возможностей, заведомых дискриминаций относительно которых нет. Как отмечалось, с позиций генезиса проблему происхождения человека правильно обсуждать не в плоскости субординации элементов «большой четверки», а в плоскости их взаимокоординации. Аналогичное справедливо утверждать и касательно их статуса. К примеру, социальность—как ее теоретически осмыслить, категориально воспроизвести? Социальность многоотсечна. В стихии межиндивидной интеракции, коммуникации, развернутого обмена деятельностью обосабливаются отношения духовного, материального и сексуального производства и воспроизводства.

Претендующие на монополию одномерные классические обществоведческие теории обосабливают и гипертрофируют какие-либо из них (психологизм, психоаналитизм, социологизм, исторический материализм, экономизм, фрейдизм). Допустив сведение, классическая теория обрекает себя на бесплодное искусственное выведение одного отношения из другого. Полны натяжек и передержек историко-материалистическая доктрина первичности базиса и вторичности, производности надстройки (что же такое, скажем, мусульманский фундаментализм?), и фрейдистские общецивилизационные, культурологические построения, и психоаналитические схемы природы человека, истоков и стимулов развития личности, власти и т. д.

Между тем плюральность обществоведческой онтологии предопределяет недопустимость ни расчленения целого на части, ни сведения его к ним. Духовная компонента общения ответственна за аккумуляцию и трансляцию идейно-ценностной формации; материальная—за конденсацию навыков переработки органического тела жизни, сексуальная—за культуру (табуацию) полового общения. И претендующая на глубину обществоведческая теория, фокусируясь в отдельных своих фрагментах на отдельных онтологических эпизодах, должна удерживать и выдерживать общую панораму событий, создаваемую на разных «сценических площадках» методом полиэкрана.

Ипостасностъ — интегративный и сущностно-дифференцированный план мира, вытесняет классический менталитет с догмами типа: сложное аддитивно, редуцируется к простому; целое и части не взаимообусловливаемы и др. В противовес этому принимается не отягощенная фундаменталистским дизайном схема многомерной реальности, где целое и часть самодостаточны: целое не агрегат разрозненных, недоношенных частей; часть не миниатюра целого. Целое и часть (система и подсистема) нераздельны и неслиянны; будучи ипостасями, обладают самостояньем, суверенностью; они единосущны, однопорядковы, не редуцируемы, но проникаемы друг в друга. Таковы, в частности, этнические культуры, которые (в качестве «частей») самоценны, невзирая на их погруженность в более широкие национальные, межнациональные или универсальные общечеловеческие системы культуры (целое).

Холизм —типично неклассический интеллектуальный подход, навевающий толкование действительности в терминах иерархии целостностей. Как мыслительная программа холизм действен при концептуализации сложных и сверхсложных явлений (феномены культурологии, этнополитологии, политической социологии и т. д.), где отсутствуют вездесущий вседетерминирующий центр и производная от него периферия. В подобных случаях руководствуются соображениями: 1) кооперативной самоизменчивости — когерентная синхронизация изменений (процессы взрывного типа в ситуациях межнациональной розни); 2) гетерогенных вариабельных структур, каждая из которых представляет самонастраиваемый инвариант в вариантах (личность как «кооперативное образование» на перекрестке силовых линий «семьи», «школы», «эпохи» осмысливается в кильватере идей системности, взаимосвязанности коллективов, ответственных за итоговую форму).

Когерентность. В обществознании, как и в естествознании, когерентность означает синхронизированность различных и зачастую кажущихся несвязными событий, которые накладываются друг на друга и оттого усиливают или ослабляют размерность собственного тока. Говоря о когерентности, подчеркнем специфически коллективный, во многом несиловой и творческий

характер детерминации социально-гуманитарных явлении, возникающих как результирующая объемных самоиндуцируемых кооперативных связей, дающих начало новым процессам. Это не классическая схема пересечения необходимостей в объяснении исторических реалий, а модель самоформирования макроскопических масштабов истории из внутренней потенциальности. В разъяснение мысли спросим: какова причина первой мировой войны?

Адепт объективистской социологии будет напирать на особенности ран-неимпериалистического развития, сторонник субъективного метода — на сараевское убийство. Однако классический путь агрессивной монополии факторов, как отмечалось, в подобных случаях не проходит: пренебрежение одними причинами в угоду другим — дискредитировавший себя метод бытий-ственных абсолютов (привилегированных систем отсчета). Не продвигает и методологически отрешенный лозунг «учитывать всё», вследствие операциональной пустоты оказывающийся бессодержательно-декларативным. Выход обнаруживается в понимании присутствия в истории нелокальных несиловых системных связей, способных на коллективную самоиндукцию, резонансное самодействие. История не развертывание престабилированных проектов и не игра случая. В истории действует личность—партикулярный человек, не отделимый от контекста самоактивности. Но обнаруживаются и самосогласующие эффекты взаимодействия разнокалиберных систем. История и реализуется как синхронизация более или менее спонтанных автономных возможностей. Post factum (задним числом), разумеется, беспредметно обсуждать, что было бы, если... Но можно сказать: первая мировая война была вызвана наложением множества факторов, которые, взаимоусиливая друг друга, породили значительную, но вовсе не фатальную общецивилизационную драму.

Синергизм. Свойства обществоведческих систем определяются не их частями, а их встроенностью в комплексы, где обеспечивается самосогласование общесоциологических и личностных компонент когерентных кооперативных процессов. Предметная среда обществознания не гомогенный унитарный мир, а гетерогенные плюральные миры монадного типа. Понимание этого накладывает ограничения на использование гуманитарно выхолощенных среднетипических, среднестатистических абстракций, обезличивающих концептов—усредненный субъект как элемент безжизненных производительных сил, трудовых ресурсов и т. п. Классические типажи субъективности (психологизм, социологизм), социальности (формационный подход), сексуальности (фрейдизм, психоаналитизм) возникают вследствие мощных идентифицирующих представлений (естественнонаучные их прообразы — однородность, изотропность), которым трудно найти оправдание.

На каком-то витке рассуждений допускающий первоначальную тождественность, однородность классик-обществовед должен вводить некие диссиммет-ризующие основания, громоздя несыообразность на несообразность (отмеченная выше неоправданная пролиферация конструкций в формационном подходе). Неклассика порывает с идеологией однородных субъективных и социальных точек. По аналогии с обосабливаемыми в естествознании внутренними точками, которые приближены к центру элементарных частиц и участвуют в формировании их масс и зарядов, в обществознании выделяются точки, определяющие стадии и условия персонального и социального роста. Круг общения, близкие, наследие, традиции, национальные корни, святыни, способы их освоения, передачи и умножения — это фундаментальный этос, конституирующий самостоянье личностей и народов, всю потенциальность их экзистенциального утверждения. Следовательно, нужно вводить в теорию модель особых точек, образующих специфицированные ареалы индивидуализированной субъективности, социальности и т. д. Здесь можно сослаться на неклассическую идею объектов с вариабельной топологией (неплоские морфизмы), которая адекватно передает природу обществоведческих явлений, представляющих симбиоз процесса и условий его протекания, самообогащающееся единство перманентной перекачки внешнего во внутреннее и обратно.

Дополнительность. Многоярусные, полифундаментадьные, вариабельные обществоведческие системы не концептуализируются с каких-то преимущественных позиций. Если отталкиваться от идеи способа производства, получим модель общественно-экономической формации; если исходить из соображений способа властной организации жизни, — модель общественно-политической формации; если руководствоваться требованием экологического императива, — модель общественно-экологической формации. Это—равноправные, дополнительные описания, легализующие соответствующие типы рассечения предметности со сцепленными с ними и автономными корпусами абстракций. Концептуальная дополнительность в обществознании — дериват полиморфности, ипостасности, гетерогенности обществоведческой онтологии с атрибутивной ей вариабельностью, потенциальностью. Фиксация данного обстоятельства накладывает отпечаток на трактовку взаимоотношения различных исследовательских программ и подходов. Классическая точка зрения заключается в проведении гносеологического изоморфизма: единой и единственной сущности взаимосоответствует единая и единственная истина. С точки зрения неклассики подобная линия не глубока: различные истолкования систем «могут оказаться дополнительными, поскольку... связаны с одной и той же реальностью, но не сводятся к

одному-единственному описанию. Неустранимая множественность точек зрения на одну и ту же реальность означает невозможность существования божественной точки зрения, с которой открывается «вид» на всю реальность»².

Релятивизм. Внедряет и закрепляет в знании идею естественного предела значений абстракций и способов их применения. Как умонастроение релятивизм питается двумя источниками.

Первый—онтологический—связан с зависимостью объективных характеристик предметности от фактических условий протекания реальных процессов: в различных контекстах существования свойства вещей варьируются. Данное, с классической точки зрения необычайное, обстоятельство вновь и вновь оттеняет полифундаментальность, многослойность мира, имеющего вариабельную плюральную структуру. Так, самоутверждение субъектов в истории осуществляется в обобщенных единицах жизни—хронотопах-плотностях с меняющейся, в зависимости от интенций личности, топологией. (Для классики, акцентирующей воздействие мира на человека—каковы обстоятельства, таков и индивид,— такой ход запределен. Лишь неклассика способна учитывать субъективный фактор, допуская инверсию исходной формулы: каков человек, таков и мир.)

Второй источник — эпистемологический — заключается в дискриминации выделенных (привилегированных) систем отсчета. Привилегированная система отсчета—спекулятивная химера, возникающая за счет принятия всеобъемлюще-неизменных рамок событий в отвлечении от возможных обстоятельств, обратных воздействий, порядка и типа приближения. В противовес этому отстаивается линия зависимости аппарата науки (описания, понятия) от конкретных систем отсчета, связанных с определенными онтологическими интервалами, сообщающими операциональную и семантическую значимость используемым абстракциям. Тезису о релятивности знания в гносеологическом смысле требуется сообщать максимально широкое толкование. Знание не безотносительно, оно интенционально, привязано к приемам мыслительной и экспериментальной обработки действительности, процедурам идентификации объектов, правилам их интерпретации и т. д. Онтологическая и ментальная региональность знания в конечном счете и выражает то, что именуется относительностью к реальности и средствам познания (понятийная и опытная интервальность — изоморфная контекстам реальности адекватность, точность, строгость знания).

В качестве специфической черты неклассики релятивизм, безусловно поддерживающий плюрализм, свободу выбора, действия (эквивалентные

2 Пригожий И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986. С. 288.

обществоведческие описания согласно принятым в локальных системах отсчета способам типологизации предметной сферы), не может, однако, быть отождествлен с субъективизмом, вседозволенностью. Релятивизм не гносеологический анархизм, отрицание познавательных норм, объективных критериев правильности, состоятельности познания; он не исключает признание абсолютов. Перцептуальные и концептуальные абсолюты входят в обществознание через предметные (общечеловеческие принципы обмена деятельностью, конституированные кристаллизованными в истории типами обработки людьми друг друга с опорой на цивилизованность) и познавательные (инструменталистские, верификационистские методики, структурные правила преобразования теоретических объектов и т. д.) универсалии.

Нелинейность. Чем регулируется естественный ток вещей? Согласно классике — жесткими динамическими зависимостями. Случайность, неопределенность, неоднозначность, как правило, исключаются из рассмотрения. Описание реальной изменчивости производится по канонической схеме: вводится своеобразный аппарат динамики (редукционистски толкуемая база развития) с фиксацией начальных условий для установленного момента времени. И это все, что используется для воссоздания поведения изменяющихся обществоведческих (социально-политических, исторических и т. д.) систем. Столь ограниченная модель, однако, вряд ли способна претендовать на адекватность.

Серьезный положительный сдвиг связан с неклассической трактовкой объективного формообразования. Векторизованность, качественная изменчивость организации явлений не плод задетерминированности, предзаданности. В соответствии с неклассической идеей конструктивной роли случая становление новых форм происходит в неустойчивых к флуктуациям точках бифуркации, дающих начало очередным эволюционным рядам. Избирательные, чувствительные к собственной истории адаптационные механизмы порождения этих рядов носят нелинейный характер. Используя мысль Пригожина, можно сказать: в сильно неравновесных точках бифуркации сознательная материя не «слепа», она чутка к нюансам внешнего мира и учитывает их в своем функционировании. Здесь-то и возникают и проявляются когерентные, кооперативные, синергетические, принципиально нелинейные эффекты, связанные с авторегуляцией, самодействием на базе «присвоения» фрагментов мира, перевода внешнего во внутреннее с соответствующим его преобразованием. Адекватную канву понимания подобных эффектов поставляет образ топологически неплоских морфизмов.

Топосы. Классическое обществознание в соответствии с концептуальными ориентирами тогдашней науки трактовало мир достаточно механически:

как совокупность материальных точек (атомарных индивидов), приводимых в связь внешними (силовыми) факторами. С топологической точки зрения этот подход фундируется идеей плоских морфизмов, соответственно организующих следующие друг за другом динамические состояния материальных объектов. Порядок подобной организации задается двумя допущениями: возможностью строгого выделения в процессе частей и целого и недеформированностью при отображениях их исходного статуса (часть остается частью, целое—целым, внешнее не переходит во внутреннее). Откуда вытекает принципиально линейный характер зависимостей, базирующихся на топологически плоских морфизмах. Коль скоро неклассика подвергает анализу явления, не распадающиеся на точечные обозримо-предсказуемые состояния, она принимает отличную от плоской модель движения материальных систем. Такова схема топосов — объектов с вариабельной топологией, где допускается «перемешивание» частей с целым, переход внешнего во внутреннее. Поскольку для описания поведения неклассических явлений апелляции к краевым условиям и аппарату динамики недостаточно, требуется учет типа строения, специфики изменения процесса применительно к случаю (точки бифуркации, ход онтогенеза, роль генома и т. д.) — производится индивидуализация (а не типизация) «отрезков» мировых линий, чему способствует образ локально (кванты событий) и глобально (события и их комплексы) неплоских морфизмов, варьирующих способы взаимоорганизации, взаимокомпоновки событий.

Диверсификация —рассеивающая предубеждения классики идея гносеологической толерантности, инспирирующая демонополизацию стратегий поиска. Важный компонент данной идеи—допущение варьируемости основоположений знания. Вообще говоря, понятие множественности, полиморфности оснований утвердилось в науке со времен трезвого отношения к аксиоматике.

Аксиомы — не самоочевидные, не незыблемые, не неревизуемые постулаты, точно подарки, ниспосланные свыше, а принимаемые в локальных системах исходные недоказуемые принципы. Никакой предвечности, непреложности в началах науки нет. Аксиомы динамичны. Аксиоматичное в одних познавательных контурах оказывается гипотетичным, выводимым в других. Указанное обстоятельство легализует практику дивергентных описаний, создавая возможности: а) перекомпоновки начал знания (Евклидова и Гильбертова версии Евклидовой геометрии); б) развертывание альтернативных программ в концептуализации стандартной фактуры (Евклидова, Лобачевского, Риманова версии геометрии). Ничего подобного, к удивлению, не наблюдается в классическом обществознании, обиходящем ниву агрессивного монотеоретизма.

Взять архитектонику «Капитала». Сколько чернил пролито в демонстрации единственности плана его строения. С последовательностью Катона Старшего, напоминающего о необходимости разрушения Карфагена, муссируется довод унитарности, универсальности, аподиктичности начал политэкономии капитализма. На наш взгляд, это не сданное в архив истории представление должно рассматриваться с большим скепсисом. На чем оно крепится? На не обогащающих мысль воспроизведениях следующего.

Политэкономию капитализма можно начинать лишь с «товара». Не подходит на роль кандидата в начала субъект социального процесса — «народонаселение»: оно разделено на классы; те в свою очередь экономически фундированы капиталом; капитал — наемным трудом, прибавочной стоимостью, т. е. товаром, что и определяет приоритетность последнего в качестве роли теоретического начала. В формационной сетке допущений, где товарные отношения стимулируют содержание и общественную форму запрятанного в базис социального антагонизма, разрешающегося революционным взрывом, приводимые доводы не бессмысленны. Однако они девальвируются в принятии иных предпонимательных презумпций.

В трактовке экономики как инструмента рациональной организации материального воспроизводства, обеспечивающего народное благосостояние, оправдана радикализация национальных интересов. Принципиальным оказывается не классовая поляризация, а народонаселение и наращивание показателей его благосостояния. Высокий уровень жизни, его повышение, немыслимое вне ситуации гражданского мира, влечет безразличие к характеру собственности на средства производства, демпфирует воинственный закон капитала, вытекающие из него модели обнищания, социальной деградации, пролетарского бунта. Сама мысль о революции вызывает озноб перед будущим...

В современном понимании понятие «начало» богаче традиционного. Оно не «непреложное простейшее», а «вариантное глубокое», имеющее постулативный статус. Теории — условно значимые отображения реальности, и их аксиоматические конструкции и реконструкции могут быть разными. Отсюда — неоправданность монополии в теории на исходные принципы, основоположения, начала. Сколько теоретизирующих профессионалов, столько аксиоматик.

Идейное наследие классического, обществознания принадлежит прошлому. Новые условия жизни, внутренняя логика самопрогресса знания, гражданская ответственность специалистов заставляют идти вперед без умолчаний и всякого рода оглядок. Дабы соответствовать высоте своего времени в преддверии нового тысячелетия, следует опереться на животворный революционный опыт математики и естествознания и тщательно, целенаправленно

раздвигать профессиональные пределы, разрабатывать нестандартный обществоведческий аппарат, оправдывающий надежды всех заинтересованных лиц, и в первую очередь практикующих теоретиков.

Неонеклассика и политика. В ситуации превращения знания в орудие, рукотворную планетарную силу возникает вопрос цены, жизнеобеспечения истины. Человек подходит к распутью: что важнее—знание о мире или знание деятельности в мире. В свете данных идей радикализуется утверждение: «центр перспективы—человек, одновременно и центр конструирования универсума».

Неклассическая цепочка «знание — реальность» трансформируется в неонеклассическое кольцо «реальное знание и его человеческий потенциал в онаучиваемой реальности». Натуралистические гео- и гелиоцентризации уступают место аксиологической антропоцентризации; высшим кредо постижения предстает не эпистемологический (знание — цель), а антропный принцип (знание — средство: при любых обстоятельствах познавательная экспансия должна получать гуманитарное, родовое оправдание). Подобная нетривиальная постановка обостряет проблему взаимоотношения знания и цели, истины и ценности, еще более разобщая неонеклассику с классикой и неклассикой. Остановимся на этом подробнее. Классика и неклассика функционировали как знания-отображения, ориентированные на постижение свойств мира. Неонеклассика, у истоков которой мы пребываем, будет функционировать как знание-инструмент, ориентированный на утверждение нас в мире. Раньше вожделением познания было знание бытия, с настоящего момента и далее радикализуется знание перспектив творения бытия, отвечающего нашим запросам.

Таким образом, очевиден сдвиг с субстанциализма на креативизм, с онтологии на телеологию, который (сдвиг) оправдывается встройкой в знание новых преобладающих тенденций. В их числе:

Синкретизм. Из принципиальных глобальных движений человечества по упрочению перспектив рода, получению ясных гарантий выживания ставится задача сознательного созидания бытия, обеспечивающего будущую историю. В таком ракурсе интенции фундаментальной науки на получение достоверного знания изначально увязываются с интенциями прикладной науки на получение социально работоспособного утилизуемого знания. В основе координации этих интенций — понимание подчиненности науки (органона) общечеловеческой логике пролонгирования цивилиза-ционно базовых поставляющих процессов. По ходу проектирования бытия в творческой деятельности с намерением получать оптимальные результаты нет иного пути, как сообразовываться с гуманитарно высокими образцами, согласующими знание и ценности, истину и идеалы, этику и

технологию. Неонеклассическая наука, следовательно, есть воплощение гетевского сочетания Unum, Bonum, Verum.

Телеономия. Классика и неклассика различали механическую и целевую причины. От Аристотеля, Лейбница, идеологов Просвещения красной нитью идет линия на вытеснение цели из контекста знания. Дело доходило до курьезного выхолащивания личности в рационалистической дидактике, толкующей человека как чистый продукт обстоятельств. Отсюда дихотомии: «механическая наука — свободно-целевая духовность», «физика — метафизика», «знание—этика», «мир природы—мир свободы», «естествоведение — культуроведение», «сфера сущего — сфера должного», «объяснение — понимание», «истина — ценность». С неонеклассической фазы, однако, знания и ценности перестают противостоять друг другу. Чтобы понять это, довольно погрузиться в следующие проблемы: наука занята поиском истины, но олицетворяет ли истина высшее и конечное предназначение человечества? научное знание нейтрально относительно его последующей утилизации, но нейтрально (безразлично) ли человечество относительно социальной техники, запущенной на базе научного знания? наука не просто познаёт мир, она познаёт его для человека, ибо мир без человека — ничто, — в этой связи так ли уж внутренние инициативы науки отрешены от жизненных (внешних) реалий? Непредвзятое осмысление этих и связанных с ними проблем обязывает лишить науку самодовлеющего статута: вершение науки не цель, а средство самоутверждения человечества. Поэтому следует отвести науке подобающее место, поместив ее в отличающийся большей самодостаточностью ценностный контекст.

Принимая во внимание, что наука, как мы задним числом знаем, потенциально в состоянии: 1) обслуживать далекие от интересов истины предприятия; 2) представлять угрозу для существования человека и человечества; 3) инициировать столкновение человеческих воль с вероятностью одиозных исходов, — она не может функционировать в режиме автономного спонтанного действия. Необходима иерархия ценностей, расставляющая приоритеты с позиций учета коренных целей человечества как рода. Учет же последних, очевидно, никогда не свяжет ни с истиной, ни с наукой того, что является наиважнейшим.

Как бы там ни было, сказанное требует тщательного обсуждения, тематизации на уровне развернутой методологии и теории. Но прошлая наука себя этим не утруждает, что, разумеется, чревато как близоруким сциентизмом, технократизмом, так и некритическим рассогласованием способа исследования вещно-натуралистического, где ценностно-оценочное устраняется, и экзистенциально-жизненного, где ценностно-оценочное при всем желании устраниться не может. Логический финал такого подхода — гносеологический

дуализм: объективизм в освоении вещно-физического и субъективизм в освоении экзистенциально-жизненного, дробление познания на науку и гуманистику (политическую апологию) со всеми вытекающими отсюда негативными последствиями.

Возможность их снятия—в новом взгляде на природу ценностей, перспектива которого вырисовывается за рамками традиционной модели «наука— действительность» в пределах нетрадиционной модели «наука—очеловеченная действительность». В последнем случае истолкование вещно-физического уже не может дистанцироваться от экзистенциальножизненного, истина и ценность перестают быть разобщенными.

Традиционная трактовка «целесообразности» как характеристика деятельности и ее объективации (культура, общество, история) себя исчерпала. На деле целесообразность это—идущий от человека активный поток привнесения в мир человеческих обстоятельств.

Антропосфера утрачивает модус онтологии истории; она приобретает модус онтологии природной жизни.

Отсюда оправданность постановки об антропоморфной определенности мира, целесообразно-смыслового начала, пронизывающего и пропитывающего мир. Подходящим ресурсом тематизации этого начала, аппаратом, приспособленным к рефлексии новых реалий, оказывается аппарат герменевтики. Отныне познать мир, возникший как материализация человеческих целей, означает раскрыть предназначение, побуждение человека.

Новая рациональность. Классика и неклассика строились как dianoya: знание—беспристрастный логико-понятийный анализ реальности; либо как epistema: знание—согласованный с внутренними канонами рациональности анализ действительности (стандарты экспериментального и логического доказательства). В нашей ситуации, когда мир взвешивается ценностями, антиаксиологизм, как и узкий формально-рациональный аксиологизм, чреват катастрофой.

Для классики и неклассики бытие бессмысленно, интерпретируемо в терминах когитальной прагматики: техногенное естествознание объясняет и утилизирует. Для неонеклассики бытие как сгусток ценностно-целевых инкарнаций осмысленно: воспринимаемо через призму оптимальных путей, т. е. тех идеалов, гуманитарных констант, абсолютов, которые пролонгируют вершение родовой истории. Для допускающих финализацию деятельности классики и неклассики апофеоз науки — законосообразная истина. Поэтому рационально то, что ведет к ней. Такая финализация для неонеклассики кощунственна: поскольку контрапункт— целесообразная жизнь, выживание, рационально то, что ведет к ним. Неонеклассика, таким образом,

вводит иную идеологию рациональности, которая кратко определяется как гуманитарный антропоморфизм.

Последнее сближает неонеклассику с политикой, основательность которой с наших дней означает следование не догматическим неизвестно кем и как обосновываемым «подлинно научным» принципам, а конструктивным проектам потребного будущего.

Некогда Бергер прозорливо ставил вопрос о специфической когнитивной системе—науке о перспективах, моделирующей фигуры потенциального бытия человечества. Замысел подобной системы вызывает у нас понимание полное, поддержку безусловную.

Дата добавления: 2015-08-21