Глава 3: Игла Забвения

Что-то копошилось на самом краю сознания Шерлока: несмелые, легкие – словно пером – прикосновения к костяшкам его правой руки. Этого хватило, чтобы темное покрывало его сна стало неуклонно расползаться, вновь открывая его ненавистным, колющим гранями мира. Стон, мучительный и отчаянный, застрял в горле, и Шерлок почувствовал рядом с собой золотистую пылающую жалость.

- Шерлок, мне нужно сделать тебе укол Норазофена, - голос Джона мягко вплыл в уши. Гладко отшлифованные подобно полированному мрамору согласные: забота и участие. Гласные – нежные, изгибающиеся строки утешения. Брамс. – Прости, я вынужден к тебе прикоснуться, чтобы найти вену. Приподними один раз мизинец, если считаешь, что сможешь выдержать.

На самом деле здесь не было особого выбора. Вес подушки на голове ощущался невероятной тяжестью, а кожа, везде, где касались ее простыня и матрас, казалась раздраженной, ободранной и мокнущей. Однако ему нужно было это лекарство: благословенная смесь химических элементов. Игла забвения, что вновь сошьет покрывало его сна.

Слабого движения его пальца оказалось достаточно, чтобы зазвучала тихая симфония движений Джона. Шерлок вслушивался в янтарные и пунцовые тона его закатного голоса, стараясь не дернуться, когда от легкого постукивания пальцев Джона, пытающегося наполнить вену, по правой руке рикошетом пронеслась боль. Он попробовал сжать кулак, чтобы помочь, но костяшки лишь терлись друг о друга: разрушение и несогласованность. В итоге он мог только лежать неподвижно, ожидая укола иглы, проникающей в поддающуюся плоть.

Лекарство влилось в его кровоток беспорядочно клубящимся красным дымом, заполняющим пустые пространства внутри. Боль не ушла, она никогда не уходила, но панический, беспокойный страх, что владел им, слегка отступил, позволяя посмотреть отстраненным взглядом на хаос чертогов его разума.

Сказать, что там был беспорядок, значило бы пренебречь другим, более подходящим определением: Стихийное бедствие и катастрофа наполняли череп оттенками вишнево-красного, пятная россыпь фактов и знаний тлетворными тонами гниения и пагубности. Стены лежали в руинах, поросшие, словно прошли века. Какая блестящая метафора в пустотах его головы.

Он не знал точно, как долго брел по потрескавшемуся мраморному полу, безразлично обозревая разрушения. Теперь не было ничего, что защитило бы его от порывов свистящих сквозь ментальный пейзаж пустынных ветров. Они задували во все щели, и Шерлок позволил поднятому песку расцарапывать лицо, впиваться в глаза и в кровь иссекать губы.

Перед ним, запертая под сводами его черепа, лежала бесконечность. Он видел ее всю целиком, от начала до конца, от альфы до омеги, никчемный гомон, и жизнь, и звезды, сбившиеся с такта в своем вальсе. Наверное, это и было безумие, человеческое и примитивное. Как много всего забытого и потерянного перекатывалось, дребезжа, без порядка и цели. Сколько раз он уже собирал все заново? Сколько бесчисленных часов провел, восстанавливая свою гениальность из пепла – лишь для того, чтобы опять увидеть ее в обломках?

Если он этого не сделает, если оставит все приходить в упадок, будет ли он там, снаружи, по-прежнему самим собой, или же изменится в самой своей сущности? Будет ли тем человеком, которого сможет узнать, или из разрушения возникнет нечто новое: лучше или хуже, темное или светлое? И будет ли он человеком вообще или только телесной оболочкой и пустым разумом, навсегда сохранившим отпечаток мира, что он знал, но не способным с ним взаимодействовать?

- Все хорошо. Я здесь.

Голос Джона. Он говорил все это время? Или заговорил вновь? Прошли секунды или годы? Шерлок, защищенный от мира лекарствами и успокоительными, ощущал границы своего тела и сознания смазано. Размыто: состояние, в каком не вправе находиться плоть. Боль, разумеется, все еще была в голове, тошнотворная, пульсирующая, готовая выстрелить в любой момент - глухой стук военных барабанов, но, по крайне мере, тело его получило временную передышку.

- Шерлок, я собираюсь убрать подушку. Как думаешь, ты сможешь открыть глаза?

Джон звучал как бархатистый мох, в глубине которого крылись сочное участие и хрустальная роса. Странно, это изменили его восприятие лекарства, или все дело в Джоне, который во всей своей изменчивости демонстрировал Шерлоку различные фрагменты своего мира? Мерцание и проблеск, мимолетная вспышка рыбьей чешуи и всплеск утоленной жажды?

- Шерлок?

Он поднял руку, вцепился в подушку и убрал ее, отбрасывая гранитную плиту от створов шлюза, вновь позволяя реальности ворваться внутрь. Воздух спальни шелком коснулся его лица – скорее успокаивающее прикосновение пальцев, чем оскверняющие когти, - и Шерлок изо всех сил попытался заставить глаза открыться, готовясь к безжалостному вертелу света.

Однако в комнате было почти совсем темно. Только казались подвешенными в воздухе несколько дрожащих расплывчатых пятен цветного света. Галлюцинации в его состоянии были вполне возможны, но обычно обходилось без них. Впрочем, они были безвинными, безобидными, дружественными, спокойными. Вовсе не злокозненными, зловредными или зловольными.

Он нахмурился, неуверенный, что последнее определение вообще было настоящим словом, и бессвязный звук хрипом ободрал его горло.

- Свечи, - сказал Джон, и голос его по-прежнему был бесплотен. Возможно навсегда. Глаза Шерлока не могли различить в сумраке его очертания, или найти какой-либо силуэт. – Я поставил их за тонированное стекло. Рассеянное освещение должно восприниматься легче при светочувствительности, - движение руки на периферии его зрения загородило слабый поток света: сначала справа, потом слева, но самого Шерлока Джон так и не коснулся. Вероятно, проверял реакцию зрачков или общие рефлексы вроде моргания.

- Можешь попытаться и сказать что-то? – спросил Джон, и в голосе его прозвучало напряжение, не доставившее Шерлоку никакого удовольствия. Нет, это не был тон на грани рассерженного, что Джон использовал, когда Шерлок совершал какую-нибудь глупость: модуляция его голоса была чуть выше и мягче, в ней угадывались жалость, беспокойство, и страх, свернутые в пучок пахнущих корицей эмоций.

- Голова болит, - смог выдавить он, вновь закрывая глаза, когда глубокий раскат его голоса, казалось, упал назад под собственной тяжестью, вгрызаясь в череп безжалостными скрежещущими зубами. Ему следовало бы говорить шепотом, но он не был уверен, что сможет контролировать голос.

Раздался звук ногтя, скребущего по редким волоскам, Джон почесал бровь: пунцовое замешательство.

– Это… я не знаю, что это было. Не английский. И на французский тоже не похоже. Как думаешь, можешь попробовать еще раз для меня? – в голосе его была такая надежда, словно он и в самом деле хотел получить от перемолотых мозгов Шерлока что-то вразумительное.

Тот глубоко вдохнул – воздух как колючками ободрал его горло, наполнив легкие лазурной кислотой – и сосредоточился, повторил сказанное, проталкиваясь сквозь губчатую вязкость боли в попытке найти хоть что-то знакомое:

- Голова болит.

- Да, я так и предположил, - пробормотал Джон, и матрас слегка просел, когда он пошевелился, позволив, наконец, Шерлоку определить местонахождение его невидимого друга. Он был рядом, вес его натянул простыню сбоку от Шерлока, спина прижата к изголовью кровати, недлинные ноги вытянуты перед ним. Легкого движения левой руки Шерлока оказалось достаточно, чтобы задеть плотную складку джинсовой ткани на колене друга, прохладной и шершавой; отдельные нити сплелись в блистательной сложности, словно сотканные из самого Джона. Великолепно.

- Тебе снился плохой сон или… или что-то в этом роде, - объяснил Джон, и голос его в ушах Шерлока, когда тот вновь закрыл глаза, был о-такой-мягкий и легкий. – Может быть, действие лекарств подходит к концу. Ты был в отключке почти девять часов со времени укола. Майкрофт еще раз приходил тебя проведать.

Шерлок слабо вздохнул через нос, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы передать все его чувства в отношении Майкрофта. Джон, казалось, понял его, потому что запузырился его короткий тихий смех, слегка чуточку высокий, слегка чуточку нервозный, но все равно приятный. Джон был здесь, не капая на него отвратительной жалостью, не суетясь на манер бесполезного чешуекрылого у его постели. Он просто сидел и ждал, словно знал, что и это – как и все в мире – пройдет: временная неподвижность в их жизни, краткое затишье. Это пройдет, как проходило все до этого, но Джон по-прежнему следовал за ним, даже когда ни о каком «может быть опасно» не было и речи.

- Продолжишь говорить? – попросил Шерлок, проговаривая эту фразу снова и снова, прокручивая в голове причудливые лингвистические структуры в стиле Эсперанто в надежде попасть на английский. – Продолжай говорить. Это хорошо. Отвлекает.

Джон издал неясный звук и тут же умолк: он словно начал произносить вопрос, но, вероятно осознал, что от него ждут не беседы, а монолога. Шерлок хотел ощутить голос Джона в его богатых, сочных солнечных тонах на своей коже: первый весенний день после зимней темноты. И он был вознагражден россыпью ковких согласных и вельветиновых[1] гласных, складывающихся в слова обо всем, что приходило другу в голову.

Он говорил о времени, что провел в армии, побуждая Шерлока думать об афганских горах и поразительной зеленой незрелости. Журчащий поток забавных историй: песок в армейских ботинках, развязавшиеся шнурки, розыгрыши и покер, полог брезентовой палатки, хлопающий на ветру, - наполнили сознание Шерлока. На языке чувствовался вкус тмина, ноздри наполнял запах горячего сухого воздуха, кружащего в разрушенных проходах чертогов его разума. Ветер играл разбросанными бумагами, оживлял засушенных бабочек, заставляя их вновь танцевать в разливающемся рассветном зареве яркими цветными вспышками.

И Джон был с ним рядом на истертой песком каменной плите, наблюдая, как льется сквозь лишенные стекол окна золотистый свет. Они сидели бедром к бедру, плечом к плечу, откинувшись назад и опираясь на руки так, чтобы соприкасались их пальцы. Не двигаясь, просто существуя.

Вместе, в то время как надвигались с горизонта приступы боли. В глазу этой бури они были вдвоем.

****

Вторая доза Норазофена влилась в его кровь так же легко, как и первая – Шерлок парил на самом краю сознания, пока Джон вводил иглу в вену. Казалось, лекарство выполняло свою работу, хотя Джон понимал, что оно только сглаживало самые острые грани боли в голове его друга и облегчало противоречивые сигналы, что нервы передавали по его телу.

Однако самому Шерлоку лучше не становилось. Наступила и ушла полночь, но не было ни малейших признаков, что тот возвращался к своему обычному саркастическому состоянию духа, а веки Джона начали наливаться тяжестью и усталостью. Шерлок по большей части спал, что, Джон знал, было благословением. Он просыпался на небольшие промежутки времени, наполненные короткими, болезненными вдохами и обрывками слов на французском, немецком или на чем-то, похожем на испанский или итальянский. Просьба повторить, казалось, помогала Шерлоку найти английский вариант, но требовала очевидных болезненных усилий, и по его мольбе говорил лишь Джон, и голос его, чуть громче шепота, наполнял воздух словами: обо все и ни о чем – небольшая цена, если это приносило Шерлоку успокоение.

Но теперь, как раз когда Джон начал раздумывать над тем, чтобы притащить постельные принадлежности и лечь спать на полу, Шерлока начало трясти. Все началось как легкая дрожь, пробегающая по его обнаженным рукам, но постепенно ее интенсивность нарастала, становясь все сильнее, в то время как сам Шерлок свернулся на боку, придвигаясь к Джону, словно в поисках тепла.

Попытка накрыть его одеялом вызвала хриплый агонизирующий крик и чуть не убила Джона ощущением вины. Он сдернул причиняющий боль текстиль и отбросил его в угол комнаты, бормоча бессмысленные утешения Шерлоку, подтянувшему колени к груди. Джон присел на край кровати, тихий и обеспокоенный; торопливо съеденный ранее ужин из того, что нашлось в холодильнике, неприятным комом ворочался в желудке.

Быстрое, легкое прикосновение ко лбу Шерлока показало отсутствие лихорадки; ему просто было холодно. С наступлением полночи температура в комнате упала, и Джон сам, хоть и был в джемпере, немного мерз. Однако казалось, что даже простыня причиняет Шерлоку боль, заставляя его расчесывать зудящую кожу на ребрах до красных полос.

Спустя несколько мгновений Шерлок повернулся, придвигаясь ближе к бедру Джона только лишь для того, чтобы отдернуться как от ожога – тепло притягивало его, но прикосновение отпугивало. Его длинные пальцы безмолвно цеплялись за свитер и джинсы друга, и Джон увидел, как глаза Шерлока, моргнув, открылись и сердито посмотрели на него, куда более осмысленные, чем они были весь день.

- Холодно, - пробормотал он, убирая руки и прижимая ненадолго ладони к глазам, прежде чем обхватить себя самого, сжимаясь в комочек. – Ненавижу этот этап.

- Так всегда бывает? – спросил Джон, стараясь по-прежнему говорить тихо и мягко, болезненно осознавая каждый пробегающий по лицу Шерлока спазм. – Что ты обычно делаешь?

Плечи Шерлока дернулись - быстрое, резкое движение вверх, вызвавшее тихий стон дискомфорта, застрявший у него горле и завибрировавший в неподвижном воздухе комнаты.

– Жду, пока все пройдет? – это прозвучало так по-детски, но не обиженно, а с надеждой, словно он отчаянно ждал, что Джон предложит выход получше.

Потерев рукой переносицу, Джон вздохнул: в мозгу его один за другим пробегали возможные варианты, каждый последующий не полезнее предыдущего. По крайне мере, сейчас Шерлок говорил на английском, хотя, сколько это продлиться, с уверенность сказать было нельзя.

– Если одеяло причиняет боль, то одеть тебя потеплее тоже не выйдет. А если под душ? Под горячую воду?

Шерлок закрыл глаза, и губы его искривились в болезненной гримасе.

– Не могу передвигаться, – он вновь затрясся, на этот раз сильнее, и Джон увидел, как он поморщился, когда застучали его зубы, без сомнения, громко отдаваясь в голове.

Если бы они были в больнице, можно было бы использовать одеяла с подогревом - что-то излучающее тепло, что можно расположить поблизости с Шерлоком, - но здесь, на Бейкер-стрит, у них не было даже грелок. Все, что Джон мог предложить – это был он сам, и он с трудом сглотнул, обдумывая эту идею. Безразличие Шерлока к понятию личного пространства было широко известно, но здесь вопрос был все же в несколько большем, чем просто встать слишком близко. С какой бы стороны Джон на это не смотрел, всегда присутствовал подтекст «находиться в одной постели», вне зависимости от отношений, сложившихся между двумя сторонами. Как ни крути, в этом была интимность.

Проблема была не в том, что он не хотел оказаться настолько близко к Шерлоку; он просто был не уверен, насколько легко сможет вновь отстраниться, когда в нем больше не будет нужды. И в том, как Шерлок отреагирует на подобное вторжение, когда его мигрень пройдет.

Очередной приступ озноба решил все за Джона, и он поднялся, стягивая джемпер, сбрасывая обувь, стаскивая носки и снимая джинсы, пока не остался только в трусах и футболке. Шерлок смотрел на него слегка недоуменно, и Джон обошел кровать, приподнял простыню и скользнул под нее, пытаясь действовать так, словно это было привычной повседневностью.

- Тепловое излучение тела, - объяснил он. – Это лучшее, что я могу предложить. Возможно, от меня исходит не так много тепла, в комнате достаточно прохладно, но, если нам повезет, это должно помочь.

Он смотрел, как Шерлок поворачивается к нему: движения были медленными и осторожными, словно позвоночник его был из крошащегося камня, а не из прочного кальция. Взгляд прищуренных глаз был сонным, затуманенным лекарствами, что все еще циркулировали в его крови; волосы находились в полнейшем беспорядке. В любое другое время Джон бы рассмеялся, но сейчас Шерлок выглядел на удивление невинно и безыскусно.

- Так нормально? – спросил Джон, глядя, как Шерлок подвигается к нему, ни в коем случае нигде не прикасаясь к Джону, но стремясь оказаться так близко к его теплу, как он только мог.

Тихий выдох был единственным ответом: Шерлок закрыл глаза, прячась от мерцающего сияния свечей, и, дюйм за дюймом, мышцы его расслабились. Джон чувствовал, как уходит, вытекает из тела Шерлока напряжение, оставляя его расслабленным и измученным. Ресницы темными полукружьями лежали над выступами этих невероятных скул, и складка боли между бровями разгладилась.

Джон не знал точно, как долго он лежал, глядя на Шерлока, чьи острые черты лица разгладили сон и свет свечей. Усталость давила на тело тяжелым грузом, но почему-то даже просто закрыть глаза казалось чрезмерным усилием. Он был слишком занят, наблюдая за Шерлоком, отмечая шепот каждого его вдоха и редкое подрагивание век.

В какой-то момент Шерлока вновь затрясло, и Джон обнаружил, что тоже дрожит. Глубокая ночь забрала с Бейкер-стрит все тепло, и Джон осторожно выскользнул из кровати, схватил одеяло и попытался пристроить его так, чтобы весь вес приходился на него. Шерлок оставался вне одеяла, но когда Джон забирался обратно в кровать, его покрытое футболкой плечо случайно задело Шерлока, и последовавшего за этим болезненного крика было достаточно, чтобы прогнать сонливость выбросом адреналина.

- Черт! Прости, Шерлок. Прости, – даже не задумавшись о том, что он делает, Джон стянул с себя футболку, отбросил ее и устроился под навесом одеяла. – Все, ее больше нет. Хорошо?

- Извини, - пробормотал Шерлок, вновь сворачиваясь в несчастный клубок. – Повсюду колючки. Asteraceae.[2]

Джон тихо вздохнул, и звук этот вышел жалобным даже для его собственных ушей. Он так и не понял, было последнее слово на иностранном языке или просто не входило в его словарный запас. Похоже, только Шерлок мог одновременно страдать от глобального сбоя в работе мозга и оставаться самым умным человеком в комнате.

– Сможешь снова уснуть? – спросил он, без толку удерживая руку на весу над обнаженным изгибом плеча Шерлока, отчаянно желая прикоснуться, чтобы успокоить, и полностью осознавая, что это не принесет Шерлоку ничего, кроме боли. – Я не хотел разбудить тебя. Я…

- Ты не виноват, - пробормотал Шерлок, забираясь глубже под тонкий покров простыни, пока на виду не остались только глаза, наблюдающие за Джоном мутным, переменчивым, как ртуть взором, постепенно исчезающим под опускающимися веками. Он вновь заговорил, грубоватые звуки английского языка сменились чем-то более мягким.

- Tu ne m'as jamais échoué.

Опять французский. Джон вздохнул, потирая руками лицо, прежде чем вновь посмотреть на Шерлока. Хотел бы он знать, что это значит – какие ласковые слова шептал Шерлок, словно любовник в ночи, – но его лингвистические навыки можно было описать в лучшем случае как «слабые». Несколько слов на пушту и дари, вроде «не стрелять» и «медик», не могли помочь ему сейчас, когда Шерлок бормотал так бегло, словно был рожден по ту сторону пролива. С тем же успехом для слуха Джона друг мог оказаться явлением из иного мира. Он обнаружил, что вслушивается в выдыхаемый шепот – не предложения, возможно даже не слова, но чувственный голос Шерлока, ставший иноземным в путанице его мозга.

Под этот сонный шелест, произносимый на границе бодрствования, Джон наконец сдался на милость сна. Дыхание его замедлилось, и мышцы расслабились, успокоенные присутствием Шерлока на расстоянии вытянутой руки.

Покой снизошел на них обоих, а там, за окнами, спал Лондон.

Примечание автора:

Шерлок позднее объяснит, что он имел в виду в своей французской фразе. Для знающих французский язык – с точки зрения французской грамматики фраза намеренно неверна: Шерлок, под действием мигрени, делает дословный перевод с английского языка.

Дата добавления: 2015-09-03