Глава тридцать шестая

Стояло великопостное время; я был тогда, как говорю вам, юноша теплый иумиленный, а притом же потеря матушки была еще насвеже, и я очень частоходил в одну домовую церковь и молился там и пресладко и преискренно.Начинаю говеть и уж отгавливаюсь - совсем собираюсь подходить к исповеди,как вдруг, словно из театрального люка, вырастает предо мною в темном углецеркви господин Постельников и просит у меня христианского прощения, если ончем-нибудь меня обидел. "Ах ты, ракалья этакая! - подумал я, - еще он сомневается... "если ончем-нибудь меня обидел"! Да и зачем он очутился здесь и говеет как раз в тойже церкви, где и я?.. А впрочем, думаю: по-христиански я его простил идовольно; больше ничего не хочу про него ни знать, ни "ведать". Но вот-спричастился я, а Постельников опять предо мною в новом мундире с жирнымиэполетами и поздравляет меня с принятием святых тайн. "Ну, да ладно, - думаю, - ладно", и от меня прошу принять такое жепоздравление. Вышли мы из церкви; он меня, гляжу, догоняет по дороге и говорит: - Ты ведь меня, Филимоша, простил и больше не сердишься? Я даже и слова не нашел, что ответить ему на такой фамильярный приступ. - Не сердись, - говорит, - пожалуйста, Филимоша; я, ей-богу, всегдатебя любил; но я совсем неспособен к этой службе и оттого, черт меня знает,как медленно и подвигаюсь. - Однако, - говорю, - чем же медленно? У вас уже жирные эполеты. - Асам, знаете, все норовлю от него в сторону. А он не отстает и продолжает: - Ах, что, - говорит, - в этом, Филимоша, что жирные эполеты? Разведругие-то это одно до сих пор имеют? Нет, да я, впрочем, на начальство и неропщу: я сам знаю, что я к этой службе неспособен. Стараюсь - да неспособен,и вот это меня сокрушает. Я переведен сюда для пользы службы, а службе отменя никакой пользы нет, да и вперед не будет, и я это чувствую и скорблю...Мне худо потому, что я человек товарищественный. Вы ведь, я думаю, этопомните? - Как же, помню, мол, даже непременно очень помню. - Да вот, у меня здесь теперь есть новый приятель, СтаниславПржикрживницкий, попросту - Стаська... Представьте, какой только возможночудеснейший малый: товарищ, весельчак, и покутить не прочь, и в картишки, совсеми литературами знаком, и сам веселые стихи на все сочиняет; но тожесовершенно, как у меня, нет никакой наблюдательности. Представьте себе,комизма много, а наблюдательности нет; ведь это даже удивительно! Генераланашего представляет как нельзя лучше, да и вообще всех нас пересмешит вманеже. Приедет и кричит: "Bolijour(Здравствуйте (франц.).), мой взвод!" Теорут: "Здравия желаем, ваше благородие!" - "Какое, говорит, у нас нынчеменю?" - "Шшы, вайе благородие". - "Вахмистр, говорит, покажи мне моеместо!"... Одним словом, пересмешит до упаду, а служебной наблюдательностивсе-таки нет. Он мне раз и говорит: "Душка Постельников, ты опытнее, пособимне обратить на себя внимание. Иначе, говорит, я вас больше и тешить нехочу, потому что на меня начинают находить прегорькие минуты". - "Да, другты мой, - отвечаю я ему, - да мне самому не легче тебя". И я это не лгу. Выне поверите, что я бог знает как обрадовался, узнав, что вы в Петербурге. - А вы почему, - говорю, - это узнали? - Да как же, - говорит, - не узнать? Ведь у нас это по реестрам видно. - Гм, да, мол, вот что... по реестрам у вас видно. А он продолжает, что хотел было даже ко мне приехать, "чтобы душуотвести", да все, говорит, ждал случая. Ух, батюшки, так меня и кольнуло! - Как, какого, - говорю, - вы ждалислучая? - А какого-нибудь, - отвечает, - чтобы в именины или в рожденье...нагрянуть к вам с хлебом и солью... А кстати, вы когда именинник? - И тотчасже сам и отгадывает. - Чего же, - говорит, - я, дурак, спрашиваю, будто я незнаю, что четырнадцатого декабря? Это вовсе неправда, но мне, разумеется, следовало бы так и оставить егона этот счет в заблуждении; но я это не сообразил и со страха, чтоб он наменя не нагрянул, говорю: я вовсе и не именинник четырнадцатого декабря. - Как, - говорит, - не именинник? Разве святого Филимона нечетырнадцатого декабря? - Я, - отвечаю, - этого не знаю, когда святого Филимона, да и мне можноэто и не знать, потому что я вовсе не Филимон, а Орест. - Ах, и вправду! - воскликнул Постельников. - Представьте: силанривычки! Я даже и позабыл: ведь это Трубицын поэт вас Филимоном прозвал...Правда, правда, это он прозвал... а у меня есть один знакомый, ондействительно именинник четырнадцатого декабря, так он даже просилконсисторию переменить ему имя, потому...потому... что... четырнадцатогодекабря... Да!, четырнадцатого... И вдруг Постельников воззрился на меня острым, пристальным взглядом,еще раз повторил слово "четырнадцатое декабря" и с этим тихо, в рассеянностипожал мне руку и медленно ушел от меня в сторону. Я был очень рад, что от него освободился, пришел домой, пообедал ипресладостно уснул, но вдруг увидел во сне, что Постельников подал меня наблюде в виде поросенка под хреном какому-то веселому господину, которогоназвал при этом Стаськой Пржикрживницким. - На, - говорит, - Стася, кушай, совсем готовый: и ошпарен и сварен. Дело пустое сон, но так как я ужасный сновидец, то это меня смутило.Впрочем, авось, думаю, пронесет бог этот сон мимо. Ах! не тут-то было; сонпал в руку.

Дата добавления: 2015-08-21