Русские актеры — люди веселые. 3 страница

А теперь я назову наконец своего первого учителя, Геннадия Гавриловича Кирьяненко, который появился в нашей школе, когда мне было 15 лет. И это также отдельная история, история театральной студии «Будители» и нашей многолетней дружбы с Генычем, когда воспоминание об этой недолго прожившей студии уже быльем поросло. И ей тоже отдельное место.

Геныч был учеником Михалыча. И иначе за глаза последнего не называл. И как последние тридцать лет я называл Геныча Генычем в глаза, так не могу называть иначе его учителя, благо тот не сможет мне уже возразить, впрочем, как и Геныч, который не на много пережил своего учителя. Чем я нахально и воспользуюсь, следуя заветам игрового театра. Правда, взамен себя буду называть столь же фамильярно — Львович. [Первоначально все эти сноски были в отдельных файлах, на которые ссылались гиперовые поля «ЛЬВОВИЧ». Спустя годы я привел файл к его современному виду. [Еще один повтор.] Да, еще и пришлось его разбить, поскольку, как многим из вас приходилось сталкиваться, вордовый файл (а я набиваю текст в ворде — так удобней, привык я к его автозаменам, к своим макросам и автотекстам — и лишь потом конверчу в хэтэмээл), начиная с определенного объема начинает самосхлопываться и править его дальше просто становится невозможно.]

[А как-то несколько месяцев назад, сидя на даче и, наверное, поддавши, я набрал следующий текст, который не собираюсь менять, хотя многое из имеющегося в нем я уже писал в этих моих комментариях. Но наша игра без правил, вернее, игра, правила в которой могут меняться по собственной воле, как чеховские образы, которые живут самостоятельной жизнью, так что и такое дозволительно.
Начинается прикол с опечатки, опечаткой же и заканчивается: «Махал Михалыч, вы не пережили своего ученика, но обогнали его намного. Спасибо вам за то, что в вас хватило силы сделать то, что вы успели сделать, и жутко обидно, что вы не успели сделать то, что не успели, но я надеюсь, что сделаю это вместо вас. Мне очень надо найти в себе силы сделать это. Мне бы только прийти в себя. Может быть, я это не сделаю теоретически, но уж на практике я только этим и буду заниматься, "Козетта" пророчески открыла мне этот путь, а ваша книга не менее – более! – пророчески – уточнила все и расставила, практически, все точки над "Ё". [...] [Годы спустя хочу отметить, что нетрезвое состояние не избавляет от ответственности. Так что прошу прощения за нахальство и самонадеянность, но менять не буду, чтобы соблюсти выбранный принцип, вернее правила игры: из песни слова не выиграешь, ходы в игре назад не берутся: тронул – ходи. Возможны только подобные добавления комментариев: разбор полетов, как это и происходит в профессиональном спорте.]

Возможно, что мысль и чувство – это единое явление. И из-за их дробления возникло много путаницы. А может быть, не путаницы, а – непоправимых ошибок. И их надо исправить!

И еще… Я безумно благодарен всем моим учителям, а имя им – легион. Я сейчас начну список, но потом буду его пополнять. Я его даже сделаю вордовым, чтобы идти в ногу со временем. Итак…

1. Предки

2. Бабушка

3. Сестра

4. КС

5. МА

6. ГС

7. АВ

8. ГА

9. МО

10. БА

11. БЕ

12. ЮБ

13. ГГ

14. РА

15. ПГ

16. И, конечно, — Вы…

Разумеется – вне списка – это все замечательные люди, встретившиеся мне на жизненном пути, но не имевшие отношения к театру, их бы следовало выделить в некий отдельный список, но — как! — как их выделить, так же, как – ФМ, и прочих, прочих, прочих.

Я не был с Вами знаком. Видел вас на Вашем любимом Левом берегу считанные разы. Но я помню, как от вашей приземистой и несолидной фигуры шло невероятное излучение, и как – казалось – звуки исчезали в округе. Мы шли студенческой компанией, и кто-то сказал: «Это Буткевич». Как это звучало! Как некая симфония. Глупый, я не понимал тогда, что рядом – творец моей судьбы. Лишь сейчас, прочитав Ваш труд, где постоянно я ловил свои любимые «фиже», я понимаю, что с 15 лет я оказался неразрывно с Вами связан… а может – и раньше.

Когда-нибудь я обязательно прошерстю всю Вашу книгу и выпишу все те словечки и выражения, всю любовь к определенным культурным ареалам, как, пар экзампль, поэзия Такубоку, которую вы успели внедрить в своих учеников, в частности – в моего любимого Геныча, а они, в свою очередь, ее внедряли в своих учеников, ваших «внуков», к коим принадлежу и я.

«На песчаном берегу

островка

в Восточном океане,

не отирая влажных глаз,

с маленьким играю крабом» [...]

Я жуткая плакса. Особенно в последнее время, как не стало моей Данилы, я реву постоянно, и ничего не могу с собою поделать. С другой стороны, я испытываю горькое наслаждение от этих рыданий, видимо, это и есть катарсис. Но почему-то рядом с очищением незримо присутствует и дальнейшее падение в дерпессию /забавная очепятка, я не стал менять/. Я давно, возможно, лет с трех, как себя помню, принял для себя некую сентенцию о том, что сильный человек самодостаточен, что [...]»]

Я обязательно буду возвращаться в самые неожиданные моменты и по самым различным поводам к этим лирическим отступлениям от лирического трактата Михалыча. Это, собственно, и будут обещанные комментарии. Но сейчас слово Мастеру. [Ну, этот кусок когда-то был помещен в основной текст, по-видимому. — 2007]

(Перечитывая цузамен с тем, что ниже, обнаружил, что в первой же игре Михалыч меня обставил: под этим текстом [годы спустя я поправился бы: «сразу же следом за этой сноской»] оказались его фамилия и инициалы! Это его любимый стиль: выиграть, используя действия соперника! Просто кунфу и айкидо! Что ж, ограничусь этой констатацией и оставлю все, как есть. А вдруг, это не он присвоил себе все, что я здесь наговорил, а, наоборот — говорил через меня? Тогда у меня просто нет никакого шанса на победу. Но не отказываться же от игры. Это просто невозможно!)

Последняя скобка была написана в первом тайме, и я еще не придумал теперешнюю структуру текста, позволяющую меня и проигнорировать (даю фору!), поэтому все именно так и выглядело: под этим текстом стояло: «М. М. Буткевич»! Впрочем, и сейчас это имя стоит под моими словами, можете убедиться, вернувшись по ссылке в основной текст.

А по мне, главное — присутствие двух компонентов: святая любовь к театру; а уже затем (причем если первое присутствует, второе не так уж и обязательно) — чувство юмора.

Ну вот так вот написали, в общем, интересно, но гораздо интереснее, несмотря на некоторые спорные мысли [которые я отмечу], [идущее следом] предисловие Олега Кудряшова, учителя упоминавшегося выше Бори Рабея. В дипломном спектакле кудряшовского курса я, может быть, впервые в жизни увидел истинную игровую стихию. Это был «Мизантроп» Лабиша [годы спустя добавлю, на музкомедии в Гнесинке]. Затем это был «Швейк» [годы спустя — ГИТИС], но еще раньше, когда на курсе Хейфеца, где Кудряшов был педагогом (а набирала этот курс свой последний Мария Осиповна Кнебель, о которой много слов еще скажет Михалыч), появился грандиозный спектакль «Кьоджинские перепалки» (Боря Рабей учился на этом курсе, у своего любимого Кудряшова и был режиссером этого спектакля), можно было вновь и вновь увидеть тот самый игровой театр, о котором и поведает нам сам Михалыч. [Годы спустя я все буду вспоминать, как актер, игравший дона Фортунатто, скрученного ревматизмом старика, вышел на поклон «в образе», а когда выпрямился, «сбросил маску», потрясенный зритель с удивлением обнаружил, что актер создавал образ вообще без какого-либо грима [причем актер совсем юный, ему тогда было лишь чуть за двадцать]. Уж тут-то, думается, без Чехова не обошлось: что-то вроде воображаемого тела.]

Здесь странное место. Я слышал это словосочетание, не помню где, но, кажется, Кудряшов что-то спутал, в книге жанр обозначен как «лирический трактат».

Я устал и хочу спать. Но прежде чем выключать компьютер, задумался над тем, что я ведь до самого Михалыча так и не дошел, одни аксессуары, если не считать последней сторонки обложки. Тем не менее в этом тоже есть игра, или, как сегодня говорят, «прикол». Я вспоминаю своего безвременно ушедшего из жизни сына Данилу, для которого прикол был важнейшей составляющей его бытия, и мне вдруг кажется, что Михалыч, через Геныча и меня, когда-то сумел невозможным образом передать ему ЭТО.

Кажется, тоже неточность, «Карамазовы», конечно, упоминаются в тексте, но предмет анализа, тем более «скрупулезнейшего», — «Бесы».

Не могу удержаться от замечания, вернее, очередного обещания. В последней фразе, достаточно расплывчатой, меня зацепило упоминание анализа и воплощения и высокая оценка этой проблематики. Не могу не согласиться и далее обязательно при случае расскажу то, что я рассказываю по этому поводу своим ученикам. [Спустя годы чешу репу и безрезультатно пытаюсь припомнить: что же это такое я наобещал. — 2007]

Снова не могу удержаться от ехидного замечания. Возможно, сад камней и есть своего рода театр, но это просит дополнительного разъяснения. А может быть, никто и не виноват кроме злосчастной судьбы, из-за которой мы не получили вторую часть этой Книги, где все это и должно было быть разъяснено?.. Скорее всего, так. Впрочем, мне больше нравится иное объяснение: это так сыграл сам Михалыч. Создать нечто завершенное и застывшее — это противоречило бы всему, о чем идет речь в Книге. Он как бы говорит: а недостающее пишите сами. Мяч на вашей половине! Это та самая «нонфинитность», о которой парой абзацев ниже упомянет и автор статьи. [Годы спустя — (или спустя годы) это словосочетание вместе с квадратными скобками во всех случаях относится к весне 2007 года, — добавлю, что и в старые-то времена, если что-то не прокомментировано в тексте, можно было слазить в энциклопедию, а уж сегодня, когда Интернет всегда под рукой... И наоборот, меня всегда раздражали авторы — Лев Николаевич в частности — пускающиеся в пояснения, когда и так все ясно. Впрочем, врачу, исцелися сам...]

Ну и, наконец, чтобы уже дать слово самому Михалычу и чтобы никто кроме меня не прерывал его (третий игрок по Михалычу — это болельщик, зритель, а до участника его довести — это задача, которая нам с ним пока не по плечу — см. соответствующее место в его книге; в этом «проекте», как сейчас модно говорить, оно появится ой не скоро! это где-то ближе к концу), далее идет вначале текст, который помещен в (самом) конце (бумажной) книги. И в этот текст я не буду влезать, поскольку его автор пишет о судьбе Михалыча, а это уже другая игра, где я отвожу себе роль именно болельщика. Впрочем, зарекаться сложно, раз уж я в игре. Тем не менее постараюсь ограничиться пост-комментарием. На поле же я выйду уже против Михалыча, когда он вновь появится в игровом пространстве.

Вас, друзья, еще ждет увлекательнейший рассказ об этом экзамене… А я тогда появился на белый свет.

Кстати, кто знает, кто такой Фрол Скобеев? Рекомендую порыться-поизучать, чтобы оценить отважное нахальство замысла скромного студента.

Где он и прожил в шестиметровой коммунальной комнате практически до конца своей жизни: лишь года за три до кончины, еще Геныч участвовал в этом мероприятии, он получил отдельную квартиру, и его ученики помогали в переезде, в подарок привезли какие-то предметы мебели…

Ну, собственно, я уже описал это событие, вроде, не расходится с тем, что пишет м-м. Живова. Единственное… почему 15 лет? Кажется, здорово дольше.

Я даже не знал о существовании такого писателя. Именно Геныч мне порекомендовал, и тинейджер я тогда наслаждался превосходной прозой, так схожей с моей предармейской жизнью…

Немного мифологии. Михалыч был очень много курящим человекам, но на репетициях не курил и категорически запрещал это другим. Когда шли репетиции «Двух товарищей», Добржанская, которая тогда была уже Добржанской с большой буквы, имя же Михалыча и сейчас-то кому кроме нас с вами известно?! А тогда он был «молодой», никому не известный постановщик… Так вот, Добржанская демонстративно вышла на сцену с сигаретой в зубах и зажигалкой в руках и замерла в ожидании: мол, попробуй, запрети. Но прикуривать не стала. В общем, типичная евангельская сцена [Годы спустя, понимаю, что, видимо, я имел в виду фарисейские провокации против Иисуса типа «Христос и грешница» или «кесарю кесарево»; снова я занимаюсь избыточными комментариями! — 2007]. Запретишь — превратишь дальнейшую жизнь в ад, а с актрисой надо работать. Дашь слабину — прощай авторитет, последний монтировщик будет курить при тебе, и ничего ему не скажешь, то есть тоже — в ад. [Гриша Эйдельман, которого я еще буду упоминать в моих «комантэрах», рассказывал, что, когда в «Класс-балете» ставили «Крошку Цахес» (балетные тут же крошку прозвали «тухэс»), как-то вышел покурить в перерыве вместе с «Николай Нидвораичем» Каретниковым в курилку КДС. «Знаешь, Гриша», — начал говорить НН, — лежу я вчера под своей машиной, чиню ее, а тут мимо проходит сосед, профессор филологии (может, и чего другого, уже не помню, тем более, вспоминаю спустя десятилетия Гришкину байку) и говорит: «Коля, что ж это вы сами?..» «Да вот, говорю, так уж...» А он: «Боже! В какой стране мы живем!» Незадолго до этого в курилку вышел один из кадээсовских монтировщиков, корявый, прожженный монтер. Закурил, а затем, когда Каретников закончил фразу, спросил: «Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу, я как-то вас никогда не видел, скажите, а вы-то кто?» «Композитор...» «Вы? Композитор!.. Боже, в какой стране мы живем!» — загасил сигарету и вышел. В этом монте явно погиб тот самый садист, о котом Михалыч расскажет в главке «Детские игры режиссеров». Кстати, спустя годы мы с Ланой искали для «Оркестра» фонограмму настройки оркестра из «Крошки Цахес», Лана с ним созвонился, встретился, все получил и сказал, что НН — милейший человек...] Михалыч поднялся с режиссерского кресла и сказал: «Все, перерыв, Добржанская хочет курить». Вот она, игра! Вроде как уважил, но с другой стороны — высмеял строптивую звезду! И придраться не к чему, и явно дал понять, что из-за вас, матрезоноре [это из моей «Чайки» на французском — «многоуважаемая», сцена с Шамраевым из второго акта], срывается работа целого коллектива!

Другая легенда гласит, что в спектакль «Цемент» были внесены изменения в соответствии с требованиями ПУРа другим режиссером. Узнав об этом, Михалыч назанимал денег и вернул театру выплаченный ему (и не подлежавший возврату!) аванс, потребовав, чтобы его имя было снято с афиши. Одному Господу (в которого ни он не верил, ни я не верю, богомолы могут дальше не читать) известно, чего это ему стоило [в материальном плане].

Не могу не удержаться от проведения параллелей между своей судьбой и судьбой Михалыча. И в дальнейшем не раз я хвастливо буду указывать на совпадения, которые могут показаться натяжкой, но — как приятно греют душу и как отвечают заданным Михалычем правилам игры! Я ведь, как и он, человек скромный, но не без мании величия. Ну например, он почти 10 лет писал свою книгу. Я столько же времени отдал главному спектаклю, мною поставленному, «Чайке». Натяжка? Возможно. Но я когда-нибудь обязательно опишу этот спектакль, сделав игровой анализ ничуть не менее показательным, чем михалычев «Макбет», как я уже делал игровой анализ розовского «Затейника», нисколько не подозревая о том, что когда-нибудь Михалыч, тоже не подозревая, определит таким образом жанр моей курсовой работы по истории театра. В 1954 году он поступил в ГИТИС. Я поступил в МГИК (может, что-то предчувствуя, чтобы быть ближе к нему, на Левом берегу?) на 26 лет позже, в 54-м я только родился. Так что Михалыч, конечно, начал учиться, будучи старше меня на полтора года (у меня все же день рождения в мае). Но в то время и в армии служили примерно на столько же дольше. Так что между дембелем и поступлением у нас прошло одинаковое время. И работали мы перед поступлением по технической части, я — монтажником-наладчиком проектируемого (sic!) электронного оборудования. Кстати, назвали меня вовсе не в честь тогдашнего позапрошлогоднего новопреставленного, а в честь моего деда! В год рождения Михалычевой матери родилась еще и моя бабушка, жена этого самого деда, которую тоже звали Марией. Ну а уж история с сортиром вполне напоминает мою армейскую историю, к которой я обязательно вернусь. Кстати, и к врачам я тоже никогда не обращаюсь. [А годы спустя я даже дописал некую нетленку: огромный роман, в который, как и Михалыч, свалил в кучу все мои прозаические наброски; — правда, эта работа заняла у меня раза в три больше времени, чем у него, и, конечно же, не имеет той ценности, которой обладает труд Михалыча, так, беллетристика. И кстати, уже сейчас (2007), давая некоторые комментарии, я произвожу с «Игрой» то же, что делал с романом: приходящие в голову мысли, возникающие стихи и прочий «мусор», который в романе определен придуманным мною термином «дискретные блоки», теперь, когда роман уже закончен и принял окончательную форму, «отделился» от меня, я все это пихаю сюда. В результате «Игра» — в какой-то мере предтеча и последствие романа: с одной стороны, «листки», составившие впоследствии всю «крону» романа, стали возникать за десятилетия до начала «игры» (1973 год, а может, и раньше); с другой — оформляться в единое целое он стал в период нескольколетнего перерыва в «игре», на этот период заменив ее. Когда же он был оформлен, прошел еще какой-то период, и вот — «Игра» вновь пустилась в дорогу. Ну и в завершение еще одна неожиданно пришедшая в голову мысль: «Игрой» я также пытаюсь догнать Михалыча: его книга, 44 авторских листа, примерно вдвое больше моей нетленки, а «комментариями» я, глядишь и достигну этого объема.]

Когда я пришел в МГИК на экзамен по специальности и, излагая экспликацию спектакля «Еще не вечер» произнес слова «главное событие», ЮБ (так называли за глаза Юрия Борисовича Щербакова) встрепенулся и спросил: «А где это вы такой термин вычитали, у Станиславского, у Кристи?», я растерянно рассказал про Геныча, который так говорил, когда мы, еще школьники, проходили у него экспресс-курс по Станиславскому. «А где он учился?» — «Да здесь же» [прямо Гамлет и могильщик; причем могильщиком мог стать — для меня — ЮБ: завалить меня, как сейчас любят говорить в непереносном смысле («А на какой почве сошел с ума принц Гамлет?» «Да здесь же, в Дании»] — «А у кого?» — «Не знаю, зовут Михал Михалыч» (хорошо, хоть имя, не только отчество вспомнил!) — «А-а! Буткевич! Все ясно, шерше ля Буткевич». Через год, на занятиях, Борис Ефимович заговорил о том, что Буткевич дал ему почитать кое-какие материалы из книги, которую он пишет. Это был 1981 год. Михалыч только начал свой труд. Однако уже тогда Щедрин оценил его как нечто равное, а то и высшее, чем «Работа актера…» и «О технике…» [Спустя годы вспоминается, что БЕ что-то говорил о «ритмических волнах».] Спустя еще несколько лет Геныч дал мне почитать отрывок из этой книги, тот самый, где про экзамен со шляпами. И мы спорили с Генычем до хрипоты, прав Михалыч или нет.

Впрочем, пора уже двигаться дальше

Возможно, уместно привести тут МГИКовский анекдот времен оттепели, когда Библиотечный институт был реорганизован в Институт культуры путем открытия плюс к библиотечному факультету факультета культросветработы.[ Его мне рассказал Геныч, и каково же было слушать его в годы застоя и изумляться непроизвольному его пророческому смыслу.] Армянское радио спрашивают: что такое культпросвет, — на что оно (радио) отвечает, что не знает, но уже догадывается, что это — просвет между двумя культами. Вряд ли автор анекдота догадывался (если это не был Светлов или Богословский), что ждет наше общество, просто зубоскалили. Но, как это часто бывает, случайно попали в яблочко. [Спустя годы я даже подумываю, а не предопределили ли они это будущее; что-то я начинаю подозревать, что и действительно в начале всего лежит слово... — 2007]

Ну, вот, пожалуй, можно и завершить разминку. Вперед, в игру!

Вопреки нынешнему поветрию, я считаю, что неправильно писать это слово с большой буквы, когда оно не употреблено в отношении самого Демиурга. А вот Михалыч вообще пишет его всегда с маленькой. [Да нет, сбивается... следите по тексту...]И это очень показательно. При всем своем нонконформизме, это человек родом из СССР. И это — не плохо, это прекрасно!

Стоп, Михал Михалыч. Мой ход. Ничего не скажу про Петрова. Теперь-то я обязательно его почитаю. [А ведь так и не почитал до сих пор, козел!]Но до сих пор это как-то не случилось. Видимо не было постоянным ваше увлечение этим автором, иначе до меня что-нибудь докатилось бы. А вот насчет Николая Павловича, здесь читано-перечитано мною от корки до корки и с большим восторгом. Правда, моя мама говорит, что спектакли были суховаты… Не знаю. Так говорили и о театре Мильтиниса. И, уважая мнение моей интеллигентной мамы из Харькова, я не смогу отвернуться от простого факта многолетней творческой дружбы Акимова и Евгения Львовича Шварца! Легенда, которую, наверняка от вас, донес мне Геныч, гласит, что после того, как был прикрыт акимовский «Гамлет» 1928 года, где Гамлета играл Горюнов, который (Гамлет)«тучен и одышлив» [слова Гертруды], а в центре спектакля стояла беспринципная борьба за власть. Не этим ли спектаклем навеян ваш «Макбет»? Спектаклем, где тень отца Гамлета оказывается «пузырем земли», а не духом, которого автор пьесы не доверял играть другим и играл сам. Где ученый Горацио просто создает по просьбе своего высокородного друга пиротехнически-световой эффект типа лазерного шоу, чтобы привлечь электорат к предстоящим выборам — ха-ха! Учитесь, Владимир Владимирович Немаяковский! Таким образом, спектакль уже начинался со своеобразной «Мышеловки», которая затем повторялась, но — уже на новом уровне! Шекспировского масштаба замысел! Акимову пришлось бежать в Питер, где, собственно, впоследствии и прошла довольно благополучно, насколько мне известно, его дальнейшая жизнь.

По странной ассоциации вспоминается, как несколько лет назад на очередной юбилей нашего Театра заскочил (на спектакль не успел, но на банкет попал) Борис Ефимович Щедрин. И когда он уходил, я стал подавать ему пальто (вспоминая о своей былой работе гардеробщиком). Так вот, БЕ сразу вспомнил, как, еще совсем молодым человеком, он заходил домой к Завадскому, ЮА, провожая, обязательно лично подавал гостю пальто — независимо от того, что за гость. И я действительно вспомнил, что была когда-то такая старая московская традиция. Видимо, меня и зацепило это выброшенное АД пальто Михалыча.

Вот такой вот фолкнеровской скобочкой зачинает Михалыч свою игру.
А я за те дни, что меня не пускала моя дорогая Алечка за компьютер и в Интернет, обнаружил уже написанный мною в другом компьютере, у Данилы, текст. Написан от был по пьяни и благополучно забыт. Привожу его здесь без купюр и правки, чтобы не отстать от Михалыча.
[И здесь я зачем-то еще раз вставил тот текст, который приведен выше, который со списочком. Ну а зачем повторять? Удалил.]

А теперь я, как и Михалыч закрою скобку. Закрою совершенно обалдевшим от некоторых просто дословных текстовых совпадений. Желающих приглашаю присоединиться. Чуть дальше у Михалыча будут слова о том, что он единственный раз выступает без маски в этом предисловии. Я испытываю параллельные чувства и в таком качестве вставил без купюр вышезаскобленный отрывок. [Что-то я зарапортовался… О чем это я?]

К стыду своему, должен признаться, что уже давно перестал как бы то ни было готовиться к репетиции. Скорее всего, это обычная лень, но возможно — вера в то, что приходящее в живом репетиционном процессе гораздо ценней самой изощренной домашней заготовки.

Надо думать, внимательный болельщик обратил внимание на то, что сходные мысли уже проскальзывали в моих текстах. В общем-то задуманная «игра» для меня и стала этим самым не находившимся дотоле сюжетным стержнем. Потому что мыслей действительно накопилось в голове множество, на самые различные темы. Они думаются и уходят. А жалко…

Это удивительное чувство, когда все сходится, все совпадает, хотя, казалось бы, не конструировалось. Так у меня было с моим неосуществленным замыслом «Матушки Кураж», так было с «Оркестром», так оказалось с «Чайкой». О них я как-нибудь допишу, а сейчас, к сожалению, уже надо собираться и уходить.

Каюсь, вас, уважаемый читатель, я не буду писать с заглавной буквы. Но не из неуважения, а просто потому, что, как мне кажется, эта условность уместна только в официальных документах. Возможно, я и не прав; тогда прошу меня простить и не искать в этом некий задний смысл.

Это неправильно с точки зрения корректуры [предлог, частица и прочие короткие слова должны быть в конце строки, а не в начале], но так и было.

У Аристотеля два последних (сострадание и страх), составляют суть трагедии. Ну а комедия тогда была еще отделена от последней – ей у древних отводился смех. Но, как видим, уже во времена Пушкина стало осознаваться взаимопроникновение жанров, которое все в большей степени утверждает эклектику под именем постмодернизма как имеющую право на существование стилистику. В театре же эта тенденция открывает дорогу тому самому игровому театру, которому, собственно и посвящен труд Михалыча. И дальше будет скрупулезно показано, что игровой театр – это естественный результат многовековой эволюции, двухсполовинной тысячелетнего синтеза театрального искусства.

«И я!, и я! — Ну и еще, пожалуй, ты…»

А я, пожалуй, попорчу садистское удовольствие Михалычу. Друзья, предупреждаю: когда он начнет книгу, у вас давно уже возникнет и исчезнет и снова возникнет ощущение того, что книга уже давно идет, что уже прочитано-перепрочитано. Тут он вдруг и заявит: мол, теперь можно и начинать книгу.

[Спустя годы я дал эту сноску и соответственно изменил форматирование файла. Впрочем, ее бы следовало дать в самом начале... Но пусть все же стихийность игры торжествует.] [Так дал же! Снова повтор.] Надоело мне отдельные файлы делать, а в последних версиях Офиса автоматом сноски конвертируются в хатэмееле в ссылки туда-сюда. [А позже я еще и сделанное ранее перевел в сноски, так что будут (и уже были) повторы на эту тему; просто я намеренно не удаляю написанное ранее: пусть будет все.]

Здесь стоит вспомнить и то, как Михаил Чехов откомментировал эту гоголевскую сцену.

А мое любимое «Преступление»? «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту». Мне кажется, что здесь берет корни другое начало: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина». Узнали? «Мастер и Маргарита».

Здесь я должен, к стыду своему, признаться, что огромное поле чеховских рассказов мною не то что не вспахано, а даже не прокопана первая борозда. Драматургия — да, конечно. Та же курсовая «Свадьба» и дипломный курса «Чайка», в которой я перерепетировал все мужские роли и сыграл Дорна, а затем целое десятилетие с переменным успехом ставил ее же в своем французском театре [том самом, подаренным Щедриным], сыграв сам Тригорина (не зная толком языка). Видел и две додинские постановки, из которых «Вишневый сад» смотрел на одном дыхании, «Без названия» скорее не понравилась (может быть, из-за сравнения с гениальным фильмом Никиты, а может, потому что после откровения «Братьев и сестер»—«Дома» эта постановка показалось… мелкой, что ли) Да, конечно, читывал я самые разные его рассказы, повесть «Драма на охоте» (которая, кстати, помнится, мне, читаная в детстве, активно не понравилась, показавшись нарочитой и надуманной; в этом мнении я утвердился после фильма Лотяну; видимо, я был не прав, не уловив жанр; так или иначе, это напоминание мне!). Более того, в институте ставились и «Дачники» [не путать чеховский рассказ с горьковской пьесой], и «Крыжовник», и «Егерь», в котором я сам играл этого самого егеря, а Таня поставила в свое время по его рассказам целый большой спектакль в школе Тубельского (есть где-то запись на кассете, там еще Данила играет). Но меня как-то с детства тянуло к большим формам, а если и рассказы, то они должны были быть объединены одними героями, как «Смок Белью» Лондона, его же некоторые из южных рассказов, «Хроники капитана Блада» Сабатини, в конце концов, соловьевская «Повесть о Ходже Насреддине» — прекрасный пример такого подхода, равно как серии анектодов о Василии Ивановиче или Штирлице — пример подхода обратного. И лишь у того же Джека Лондона я рассказы читал запоем, даже если там действовали разные герои. Не знаю, может, возраст такой попался, а может, потому что рассказы у него намного сильнее романов. А может, потому что они все равно неявно объединены в циклы: про бродяг американских дорог, про золотоискателей Клондайка, про моряков южных широт — вот, практически, и все. Ну, еще про боксеров. Впрочем, куда отнести «Кусок мяса»? или «Польза сомнения»?

Вот здесь я, пожалуй, расскажу о «Чайке». Не думаю, что это получится сразу, возможно, я буду что-то дописывать здесь, возможно, в ином месте. Но ссылаться буду, в общем, сюда. Пока, по крайней мере, собираюсь делать именно так.

Итак, «Чайка», загадочная пьеса. Когда мы учились в институте, начало выходить многотомное издание «Режиссерские экземпляры Станиславского». И в первом же томе оказался режиссерский экземпляр «Чайки» [нет, кажется, во втором…]. О режиссерских экземплярах КС пишет и Михалыч. Поэтому я, возможно, в соответствующем месте и добавлю. А здесь я скажу, что, во-первых, там было прекрасное предисловие Рудницкого, в котором чудесно воссоздана атмосфера подготовки к этому спектаклю. Не удержусь и процитирую кусок:

— сказал я и пошел искать соответствующий том. Выяснилось, что в первом другие пьесы [значит – не кажется!], а того второго, третьего или четвертого — не помню уже какого — с «Чайкой» — не нашел. Знать, не судьба. [А хотел я рассказать об игре Лилиной в финале первого акта; как она отчаянно говорила что-то Дорну, а где-то за сценой кто-то на раздолбанном рояле наигрывал пошлый вальсок. О том, как после закрытия занавеса актеры в ужасе прислушивались к повисшей в зале тишине, не зная как ее расценить: как провал или как что? О том, как затем в какой-то момент тишина взорвалась неистовыми аплодисментами, пошли поклоны, и критик Эфрос, солидный и интеллигентный человек, хлопал, вскочив с ногами на зрительское сидение, о том, как в трюме, под сценой, забытые всеми, обнявшись, плакали от счастья Андреева и Москвин, которые вчера играли Ирину и Федора в «Царе Федоре», а сегодня просидели весь акт в темноте и пыли, чтобы в какой-то момент тихонько («Слышите, господа, поют») спеть дуэтом романс.]

Дата добавления: 2015-09-03