ДЖ. О. УИНТЕРБОРН 23 страница

Уинтерборн получил двухнедельный отпуск, после чего должен был явитьсяв учебный батальон. За это время было два или три воздушных налета, и ночьюон лежал без сна, прислушиваясь к хорошо знакомому тявканью зенитных орудий.С грохотом рвались бомбы. Налеты были пустячные, полчаса -- и все кончено.Однако Уинтерборн был неприятно поражен: он их не ждал. Первое свободное утро он провел в одиноких блужданьях по улицамЛондона. Он не уставал изумляться красоте женщин, смотрел на них во всеглаза -- и в то же время боялся их этим оскорбить. Дважды с ним заговаривалипроститутки, суля "восточные утехи". Он подносил руку к козырьку и проходилмимо. Вторая девица забормотала ругательства, он их не услышал. Похоже, чтопроституток в Лондоне стало куда больше прежнего. Лондонские мостовые изрядно пострадали, но Уинтерборну они показалисьнеобыкновенно ровными и гладкими, ведь он привык к дорогам, иссеченнымглубокими колеями, изрытым воронками разрывов. И не чудо ли: такое множестводомов -- и все целы. И автобусы катят взад и вперед. И люди ходят сзонтиками -- да, в самом деле, ведь на свете существуют зонтики. И всюду --форма хаки. Из каждых трех встречных один -- военный. Ему повстречалисьсолдаты американской морской пехоты -- авангард громадной армии, чтоготовилась по ту сторону Атлантики. Это были крепкие парни, плечистые, сузкими бедрами; и каждый уже успел подцепить себе девчонку. По Лондону ониразгуливали хозяйской походкой, вразвалку, совсем как англичане во Франции. Патруль военной полиции остановил его и грубо спросил, что он тутделает. Уинтерборн показал отпускное свидетельство. Извини, приятель,-- сказал полицейский.-- Я тебя принял за дезертира.Смотри, никуда не ходи без свидетельства. Вечером второго дня Элизабет повела его в ресторан в Сохо ужинать с еедрузьями. Фанни там не оказалось, зато присутствовали мистер Апджон, мистерУолдо Тобб и Реджи Бернсайд. Были еще несколько человек, Уинтерборнунезнакомых. В том числе некто, наделавший много шуму переводами из армянскойпоэзии с французских переводов Аршака Чобаняна. Держалось это светило свеличайшей томностью, словно бы крайне утомленное работой мысли, и рукуУинтерборну пожало еле-еле, глядя в сторону и с видомизысканно-презрительным. Весь ужин Уинтерборн просидел молча, беспокойно скатывая шарики изхлеба. С удивлением он понял, что бесконечно далек от всей этой компании иему совершенно не о чем с ними говорить. Они рассуждали о вещах, ему неочень понятных, и превесело перемывали косточки людям, которых он не знал.Элизабет была в ударе, со всеми болтала, смеялась и имела большой успех.Уинтерборну было неловко: он тут совсем не ко двору, какое-то мрачноепривидение, затесавшееся на веселый праздник. Мельком он увидел себя в одномиз зеркал и подумал, что просто смешно сидеть в ресторане с таким серьезными несчастным лицом. За кофе многие поменялись местами, и двое или трое подошли и заговорилис ним. На соседний стул плюхнулся мистер Апджон, выпятил подбородок икашлянул: Окончательно возвратились в Лондон? Нет. Получил две недели отпуска, потом пойду в офицерскую школу. И после останетесь в Лондоне? Нет. Придется ехать назад, во Францию. Мистер Апджон с досадой пощелкалязыком. А я предполагал, что вы покончили с солдатчиной. В этой одежде вывыглядите просто смехотворно. Да, но зато она очень практична. Я хочу сказать, вот что главное -- эта самая война не должна мешатьразвитию цивилизации. Вполне с вами согласен. Я... Я хочу сказать, если у вас есть время, зайдите ко мне в студию ипосмотрите мои новые картины. Вы все еще сотрудничаете в журналах? Уинтерборн улыбнулся: Нет. Я, видите ли, был порядком занят, и в окопах ведь... Я хочу сказать, недурно бы вам написать статью о моем новейшемоткрытии. О супрематизме? Да нет же! С этим я давно покончил. До чего вы невежественны,Уинтерборн! Нет, нет. Теперь я создаю конкавизм. Это -- величайший вклад вцивилизацию двадцатого века. Я хочу сказать... Уинтерборн больше не слушал и залпом осушил стакан вина. Почему Ивенсне написал ему? Вероятно, не выжил после того отравления газом. Он знакомподозвал официанта: Принесите еще бутылку вина. Сию минуту, сэр. Джордж! -- услышал он предостерегающий и немного укоризненный голосЭлизабет.-- Не пей лишнего! Он не ответил и мрачно уставился на свой кофе. Черт с ней. Черт с ним-- с Апджоном. Черт с ними со всеми. Опрокинул еще стаканчик и ощутил, чтопьянеет: тихонько кружится голова, и веселей, легче становится на душе --приходит спасительное забвение. К черту их всех. Мистеру Апджону надоело просвещать кретина, у которого даже не хваталоума его слушать, и он незаметно исчез. Немного погодя его место занял мистерУолдо Тобб. Ну-с, дорогой Уинтерборн, рад вас видеть. Выглядите вы превосходно. Вармии вы просто расцвели. И я слышал от миссис Уинтерборн, что вас наконецпроизвели в офицеры. Поздравляю, лучше поздно, чем никогда. Благодарю вас. Но, знаете ли, может быть, меня еще и не произведут. Мнееще надо окончить офицерскую школу. О, это вам будет очень, очень на пользу. Надеюсь. А чем вы во Франции заполняете свой досуг -- все так же читаете,занимаетесь живописью? Уинтерборн сухо, коротко засмеялся: Нет, чаще всего завалюсь где-нибудь и сплю. Грустно это слышать. Но, знаете,-- да простится мне такая смелость,-- уменя никогда не было уверенности, что Искусство -- истинное ваше призвание.У меня всегда было такое ощущение, что вам больше подходит жизнь на свежемвоздухе. Разумеется, сейчас вы делаете прекрасное дело, прекрасное. Империянуждается в каждом из нас. А когда вы возвратитесь с победой,-- надеюсь, вывернетесь целый и невредимый,-- отчего бы вам не попытать счастья в одной изнаших колоний, в Австралии или в Канаде? Там перед каждым открываютсяогромные возможности. Уинтерборн опять засмеялся. Подождите, пока я вернусь, тогда видно будет. Выпьете вина? Нет, бла-а-дарю вас, нет. А что это за красная ленточка у вас нарукаве? Оспу прививали? Нет. Я ротный вестовой. Вестовой? Это который бегает? Надеюсь, вы не от противника бегаете? И мистер Тобб беззвучно засмеялся и одобрительно покивал головой, оченьдовольный собственным остроумием. Что ж, и так могло бы случиться, знать бы только, куда бежать,-- безулыбки сказал Уннтерборн. О, но ведь наши солдаты такие молодцы, такие молодцы, вы же знаете, нето что немцы. Вы, наверно, уже убедились, что немцы народ малодушный?Знаете, их приходится приковывать к пулеметам цепью. Ничего такого не замечал. Надо сказать, дерутся они с поразительныммужеством и упорством. Вам не кажется, что предполагать обратное не очень-толестно для наших солдат? Нам ведь пока не удалось толком потеснить немцев. Помилуйте, нельзя же так односторонне смотреть на вещи, вы за деревьямилеса не видите. В этой войне огромная роль принадлежит флоту. Флоту -- и,кроме того, великолепной организации тыла, о которой вы, конечно, знать неможете. Да, конечно, и все-таки... Мистер Тобб поднялся. Счастлив был вас повидать, дорогой мой Уинтерборн. Очень вампризнателен за интереснейшие сведения о фронте. Весьма ободряющие сведения.Весьма ободряющие. Уинтерборну хотелось уйти, он сделал знак жене, но она словно и незаметила, поглощенная оживленным разговором с Реджи Бернсайдом. Уинтерборнвыпил еще вина и вытянул ноги. Тяжелые, подбитые гвоздями солдатские башмакиуперлись в ноги человека, сидевшего напротив. Виноват. Надеюсь, я вас не ушиб? Прошу простить мою неловкость. Ничего, ничего, пустяки,-- сказал тот, морщась от боли и досады ипотирая лодыжку. Элизабет сдвинула брови и потянулась через стол забутылкой. Уинтерборн перехватил бутылку, налил себе еще стакан и лишь тогдаотдал бутылку. Элизабет явно была рассержена его неучтивостью. А он,опьянев, чувствовал себя совсем недурно и плевать хотел на всех. Когда они в такси возвращались домой, она кротко, но с достоинствомпопеняла ему: не следовало так много пить. Не забывай, милый, теперь ты уже не среди неотесанной солдатни. Ипрости, что я об этом говорю, но у тебя ужасно грязные руки и ногти, ты,наверно, забыл их вымыть. И вел себя не слишком вежливо. Он не отвечал, рассеянно глядел в окно. Элизабет вздохнула и слегкапожала плечами. Эту ночь они спали врозь. Наутро за завтраком они были молчаливы и заняты каждый своими мыслями.Внезапно Джордж очнулся от задумчивости: Слушай, а как Фанни? Она что, уехала? Нет, кажется, она в Лондоне. А почему же она вчера с нами не ужинала? Я ее не приглашала. Как так не приглашала?! Почему?! Вопрос, видно, был неприятен Элизабет, но она попробовала небрежно отнего отмахнуться: Мы с Фанни теперь почти не встречаемся. Ты же знаешь, она всегданарасхват. А все-таки почему вы не встречаетесь? -- бестактно допытывалсяУинтерборн.-- Что-нибудь случилось? Не встречаемся, потому что я не хочу,-- отрезала Элизабет. Он промолчал. Так, значит, из-за него Элизабет и Фанни стали врагами!Помрачнев еще больше, он ушел к себе. Наобум взял с полки какую-то книгу,раскрыл -- это оказался Де Квинси "Убийство как одно из изящных искусств".Он начисто забыл, что существует на свете этот образчик кладбищенскойиронии, и тупо уставился на крупно напечатанное заглавие. Убийство как одноиз изящных искусств! Метко сказано, черт подери! Он поставил книгу на местои принялся перебирать свои кисти и краски. Элизабет взяла себе все егоальбомы, бумагу, все чистые холсты, остался только один. Тюбики с краскамивысохли и стали твердые, как камень, палитра была вся в ссохшихся жесткихкомках краски,-- так она и пролежала без него все пятнадцать месяцев.Уинтерборн отчистил ее так старательно, словно боялся за грязную палитруполучить выговор от ротного командира. Он отыскал свои старые эскизы и стал их просматривать. Неужели это всеего рук дело? Да, как ни странно, на всех та же подпись: Дж. Уинтерборн. Оннеодобрительно поглядел на эскизы, потом, не торопясь, разорвал их, бросил впустой камин и, чиркнув спичкой, поджег. Он следил, как пламя подбиралось кбумаге и она корчилась, тлела, тускло багровея, потом чернела, съеживалась иобращалась в прах. Прислоненные к стене, аккуратными пачками были составленыего полотна. Он бегло просмотрел их, точно колоду карт, и так и оставил устены. Остановился в недоумении, наткнувшись на свой автопортрет, о которомначисто забыл. Неужели и это его работа? Да, вот и подпись. Но когда и гдеон это писал? Он держал небольшое полотно обеими руками, и вглядывался, илихорадочно рылся в памяти, но так ничего и не припомнил. Даты не было, и ондаже не вспомнил, в каком году это могло быть написано. Неторопливопримерясь, он прорвал ногой холст, полосу за полосой отодрал его от рамы исжег. Это был единственный его портрет, он никогда не соглашалсяфотографироваться. На фронте строго запрещалось вести дневник или делать какие-либозарисовки: ведь попади они в руки врага, он мог бы ими воспользоваться.Уинтерборн закрыл глаза. И тотчас ему живо представилась разрушеннаядеревня, дорога, ведущая в М., истерзанная, оскверненная земля, длинныйотвал шлака, и он услышал раскатистый грохот рвущихся в М. тяжелых снарядов.Он прошел в комнату Элизабет за листом бумаги и мягким карандашом дляэскиза. Элизабет не было дома. Шаря у нее на столе, он наткнулся на письмо,написанное незнакомым почерком, перевернул и невольно прочел начало. Емубросилась в глаза дата -- день его возвращения в Англию -- и первые слова:"Дорогая, говоря твоими словами -- вот досада! Ну, ничего, этот визитнаверняка не затянется, и..." Уинтерборн поспешно прикрыл письмо чем попало,чтоб не читать дальше. С карандашом и бумагой он вернулся к себе и принялся набрасывать тупамятную картину. И с удивлением заметил, что рука его, когда-то такаяуверенная и твердая, едва уловимо, но несомненно дрожит. Вчерашняя выпивкаили контузия? Он упорно трудился над эскизом, но все шло вкривь и вкось. Онустал проводить линию за линией и тут же со злостью их стирать. А ведь всяэта картина так и стояла в памяти, и он ясно понимал, какими средствами надобы передать ее на бумаге. Но рука и мозг ему изменили, он простуюкарандашную линию и ту уже не мог провести быстро и точно. Обронив карандаш и резинку на полустертый набросок, он опять пошел кЭлизабет. Она еще не вернулась. В комнате, залитой солнцем, стояла тишина.Прежних оранжево-полосатых занавесок уже не было, вместо них висели длинныеширокие занавеси из плотной зеленой саржи, не пропускавшие света:приходилось соблюдать правила затемнения. В большой синей вазе -- летниецветы, на красивом испанском блюде -- горка фруктов. Ему вспомнилось, как вэто окно три года назад, чуть ли не день в день, влетела оса, точнокрохотный фоккер. И он с удивлением почувствовал, что в горле застрял ком ина глаза навертываются слезы. Часы на ближней колокольне пробили три четверти. Он взглянул на ручныечасы: без четверти час. Надо бы пойти куда-нибудь поесть. Он забрел в первыйпопавшийся ресторан. Официантка предложила ему мясных консервов,-- весьмаблагодарен, консервами он сыт по горло. Перекусив, он позвонил Фанни, но ктелефону никто не подошел. Медленно, лениво он побрел к ней -- может быть,она тем временем вернется домой. Но Фанни все не было. Он нацарапал записку,прося ее встретиться с ним, как только у нее найдется свободная минута,потом сел в автобус, вернулся в Челси, лег на кровать и уснул. Около шести кнему заглянула Элизабет и на цыпочках вышла. В семь она его разбудила. Онмгновенно проснулся, вскочил, по привычке протянул руку за винтовкой. Что там? На миг у Элизабет захолонуло сердце: он так внезапно вскинулся, да ещесам того не сознавая резко оттолкнул ее, наклонившуюся к нему. Ох, извини. Как ты вскочил! Я совсем не хотела тебя пугать. Ничего. Я не испугался, это, знаешь, привычка -- срываться в спешке.Который час? Семь. Боже милостивый! С чего это я так заспался? Я зашла спросить, хочешь поужинать сегодня со мной и с Реджи? А потом он придет сюда? Нет, конечно. Я сегодня собирался ужинать с Фанни. Хорошо, как хочешь. Можно мне взять второй ключ? Он, кажется, потерялся,-- солгала Элизабет.-- Но я оставлю дверьоткрытой, я ведь и сегодня не запирала. Хорошо, спасибо. Аи revoir --> ¹. Аи revoir. Уинтерборн умылся и долго изо всех сил тер щеткой для ногтей своизагрубевшие руки, тщетно пытаясь соскрести глубоко и словно навек въевшуюсягрязь. Руки стали почище, но по-прежнему казались отвратительно жесткими игрубыми,-- все бороздки и трещины на пальцах так и остались черные. Изтелефонной будки он позвонил Фанни. Алло! Фанни, ты? Говорит Джордж. Милый! Как ты живешь? Когда вернулся? Дня три назад. Ты разве не видела моей записки? Я уезжала и вот только что вернулась и нашла ее,-- солгала Фанни. Ну, неважно. Давай пообедаем сегодня вместе, ладно? Милый, мне ужасно жаль, но я никак не могу. Обещала пойти в одно местои просто не могу не сдержать слова. Вот досада! "Говоря твоими словами -- вот досада! Ну, ничего, этот визит навернякане затянется и..." Неважно, дорогая. А когда мы встретимся? Одну минуту, я посмотрю свою записную книжку. Короткое молчание. Откуда-то чуть слышно донесся обрывок чужогоразговора: "Что ты говоришь! Боже мой, неужели убит! Да ведь недели непрошло, как он вернулся на фронт!" И снова голос Фанни: Алло, Джордж! Ты слушаешь? Да. Сегодня среда. Как-то так вышло, что я всю эту неделю ужасно занята.Может, поужинаем вместе в субботу? Только в субботу? А раньше нельзя? Понимаешь, у меня отпуск всего надве недели. Ну, тогда, если хочешь, позавтракаем вместе в пятницу. Я уговориласькое с кем, но ты тоже приходи. Хотя приятнее поужинать вдвоем, правда? Да, конечно. Стало быть, в субботу. В котором часу? В половине восьмого, там же, где всегда, Хорошо. До свиданья, милый. До свиданья, голубка. Он поужинал один, потом пошел в "Черкесское кафе"; кто-то говорил ему,что в последнее время там собирается цвет интеллигенции. Кафе оказалосьбитком набито, но Уинтерборн не увидел ни одного знакомого лица. Он все жеотыскал свободное место и сел. Напротив него два стола занимало блестящееобщество элегантных молодых гомосексуалистов, из них двое -- в форме штабныхофицеров. Они окинули Уинтерборна надменным взглядом, усмехнулись и большеего уже не замечали. Ему стало не по себе: уж не зря ли он затесался сюда всвоей солдатской одежде? Может быть, рядовым в это кафе ходить неполагается? Он уплатил за кофе и вышел. Некоторое время слонялся по улицам,потом забрел в кабачок на Черинг-Кросс и подошел к стойке, у которой пилипиво два томми. Это были унтер-офицеры тыловой службы, инструкторы какого-тоучебного батальона, судя по их разговору: они бесконечно наслаждались тем,что на каком-то пустяке "утерли нос" офицеру, оплошавшему на учениях.Уинтерборн хотел было распить с ними бутылочку и поболтать, но тут емупопалось на глаза объявление, воспрещавшее посетителям угощать друг друга.Он расплатился и вышел. Потом он забрел в какой-то мюзик-холл. Тут распевались во множествесверхпатриотические песни и разыгрывались патриотические сценки с участиемдевиц, одетых в цвета союзных государств. Снова и снова поминалосьпревосходство союзников и ничтожество немцев, и всякий раз публика бурноаплодировала. В особо остроумной сценке некий томми брал в плен сразунескольких немцев, заманив их привязанной к штыку сосиской. Хор девиц вдовоенных красных мундирах пропел песенку о том, как все девушки любяттомми; при этом они дружно задирали ноги в форменных солдатских штанах исовсем не в лад отдавали честь. И в заключение грандиозный финал --торжество Победы -- под звуки солдатской песни: Нам до Рейна прогуляться, Право слово, нипочем! Представление кончилось, оркестр заиграл "Боже, храни короля",Уинтерборн, как и все солдаты в публике, вытянулся и стал "смирно". Одиннадцать часов. Он решил пойти в свой клуб и там переночевать. Вклубе было сумрачно и пусто, лишь четыре почтенных старца горячо спорили отолько что сыгранной партии в бридж. Всюду висели объявления, призывающиечленов клуба экономить электричество. Вся прислуга была женская, толькостарший лакей -- бледный человечек в очках, лет сорока пяти; он объяснилУинтерборну, что переночевать здесь ему не удастся: все спальни в клубереквизированы военным министерством. Странно было снова услышать, как тебяназывают "сэр". Я тоже получил предупреждение, сэр,-- сказал лакей.-- Не сегодня-завтраменя призовут, сэр. Вы какой категории? Второй, сэр. Ну, все будет в порядке. Вы только всем говорите, что вы -- опытныйофициант лондонского клуба, и вас наверняка возьмут в офицерскую столовую. Вы так думаете, сэр? Жена со страху за меня места себе не находит, сэр.Простынешь, говорит, там, в окопах, да и помрешь. Я, знаете ли, слабогрудый,сэр, вы уж простите, что я вам все это выкладываю. Уверен, что вас на передовую не пошлют. В начале 1918 года этот маленький лакей умер в военном лазарете отдвустороннего воспаления легких. Клубная комиссия вручила его вдове десятьфунтов стерлингов и постановила занести его имя на мемориальную доску павшихвоинов -- членов клуба. Спать Уинтерборну не хотелось. Он слишком привык ночами бодрствовать ибыть начеку, а спать днем,-- не так просто оказалось отстать от этойпривычки. До самого утра он то бесцельно бродил по улицам, то сидел наскамье где-нибудь на Набережной. Теперь мало кто ночевал тут на скамейках,--как видно, война всем нашла работу. Странно, думал он, во время войны Англиятратит ежедневно пять миллионов фунтов на убийство немцев, а в мирное времяне может потратить пять миллионов в год на борьбу с собственной нищетой.Дважды с ним вполне вежливо заговаривали полицейские, принимая его заотпускного фронтовика, которому негде ночевать. Он кое-как объяснял, чтопросто хочет побыть на улице. Один постовой отнесся к нему совсемпо-отечески: Послушай меня, сынок, поди к Молодым христианам. Они за койку возьмутнедорого. У меня вон тоже сын воюет, тебе ровесник. Был бы он на твоемместе, не хотел бы я, чтоб он попал к какой-нибудь лондонской потаскушке. Онславный малый, верно тебе говорю. А с ним поступили не по совести, жестокопоступили. Ни разу отпуска не дали, а он уже почти два года во Франции. Почти два года без отпуска! Что за чудеса! Да, вот когда из лазарета выписался, и то не пустили. А с чем он там лежал? Вроде с воспалением легких, только мы-то думаем -- это он так написал,чтоб нас не тревожить, а на самом деле ранило его. Потому как в другой разон спутался, написал, что хворал плевритом. А вы случайно не знаете, что это был за лазарет? Как же. Кс. П. Уинтерборн невесело усмехнулся: он знал, что это означает --венерический. Пока солдат находится там на излечении, ему не платятжалованья и затем на год лишают отпуска. Но отцу незачем знать правду. Давно ваш сын выписался из лазарета? Да уже месяцев десять, а то и больше. Ну, тогда к рождеству ему наверняка дадут отпуск. Дадут, по-твоему? Право слово? Он у меня славный малый, красивый,крепкий, любо посмотреть. Может, повстречаешься с ним, когда вернешься нафронт. Том Джонс его звать. Том Джонс, артиллерист. И опять Уинтерборн усмехнулся при мысли, каково было бы отыскивать ТомаДжонса среди тысяч разбросанных по всем фронтам артиллеристов. Но вслухсказал: Если повстречаемся, я ему скажу, что вы его ждете не дождетесь. И сунул в руку полицейского полкроны: пускай выпьет за их с Томомздоровье. Полицейский козырнул ему и на прощанье назвал "сэр". Он позавтракал в закусочной Локхарта копченой рыбой, выпил чаю, потомумылся в подземной уборной. Около десяти он был дома. Не подумавши, прошел вкомнату Элизабет. Она и Реджи, сидя в халатах, пили чай. Извинившись почтиуниженно, он ушел к себе. Скинул башмаки с ноющих усталых ног и, нераздеваясь, растянулся на постели. Через десять минут он уже спал крепкимсном. Свиданье с Фанни вышло какое-то неудачное. Она была на редкость весела,прелестна, нарядна и обаятельна, сперва оживленно болтала, потом храбростаралась победить его неуклюжую молчаливость. Уинтерборн и сам не понимал,отчего он так неловок и молчалив. Казалось, ему попросту нечего сказатьФанни, он словно отупел -- половина ее изящных острот и тонких намеков донего не доходила. Похоже было, что он держит устный экзамен и как дуракделает промах за промахом, ошибку за ошибкой. А ведь он любит Фанни, оченьлюбит, и Элизабет он тоже очень любит. Но ему почти нечего им сказать и такутомительно слушать их небрежно-изысканную болтовню. Попытался он былорассказать Элизабет кое-что из пережитого на фронте,-- и когда описывал, каких обстреливали химическими снарядами и какие страшные лица были уотравленных газом, вдруг заметил, что ее тонко очерченные губы покривились вусилии скрыть зевок. Прервав рассказ на полуслове, он попробовал заговоритьо другом. Фанни полна сочувствия, но и на нее, как видно, он наводит скуку.Да, разумеется, ей с ним скучно. И она и все они здесь по горло сыты войной,о которой непрестанно твердят газеты и все вокруг; они хотят забыть о войне-- да, конечно, они хотят забыть. А тут является он, молчаливый, угрюмый, вхаки, способный хоть немного оживиться, только когда изрядно выпьет изаведет речь о фронте. Он отвез Фанни домой в такси, по дороге держал ее за руку и молчасмотрел прямо перед собой. У дверей он поцеловал ее. Спокойной ночи, Фанни, родная моя. Огромное тебе спасибо, я так рад,что ты со мной поужинала. Ты разве не зайдешь? Не сегодня, милая. Ужасно хочу спать... понимаешь, я немного устал. Ах, так. Спокойной ночи. Спокойной ночи, голуб... Дверь захлопнулась, отсекая последний слог. Он возвращался в Челси пешком. Уличные фонари светили еле-еле. Впервыев жизни он ясно увидел звезды над Пикадилли. Проходя по Кингз Роуд, онуслышал тревожные звуки труб,-- они возвещали воздушный налет. Дома он лег впостель, погасил свет и лежал с открытыми глазами, настороженноприслушиваясь. Заговорили зенитные орудия, и тут он, к своему стыду, понял,что страх перед взрывами вернулся к нему; и, заслышав грохот бомбы, онвсякий раз вздрагивал. А они падали все ближе, и одна с оглушительнымтреском разорвалась на соседней улице. Он вдруг заметил, что обливаетсяпотом. Элизабет не возвращалась домой до трех часов ночи. Они с Реджи укрылисьв отеле Пикадилли. Когда она наконец вернулась, Уинтерборн еще не спал, ноне окликнул ее. Отпуск кончился, и пять недель Уинтерборн, как полагается, проболталсяна сборном пункте. Ему тошно было возвращаться к казарменному житью, и люди,которые теперь его окружали, были ему не по душе. Все они уже побывали вокопах, но здесь почему-то казались совсем другими, чем на фронте. Узытоварищества распались, каждый думал только о себе, недружелюбно косился наостальных, и все раболепно заискивали перед унтер-офицерами в надеждеполучить увольнительную в город. Кажется, они только об увольнительных идумали, только и мечтали что о девчонках да о кабаках. И без конца брюзжали.Порой кто-нибудь рассказывал случаи из фронтовой жизни, от которых волосывставали дыбом, но Уинтерборн считал, что любой из этих ужасов вполнеправдоподобен, хотя, конечно, рассказчики могут и приврать. В память емуврезался рассказ, верней, небольшой эпизод, слышанный от одного пехотногосержанта. И худо ж нам пришлось на Сомме, черт ее дери. Нагляделся я там, бывалотакое -- век не забудешь. А что? -- спросил Уинтерборн. Да вот ранило одного нашего офицера, и видим -- бежит к нему немец сручной гранатой. Подбежал, сдернул кольцо и сунул ее раненому под голову. Ау офицера обе руки перебиты, и двинуться не может. Так он и лежал целых пятьсекунд,-- граната шипит у него под ухом, а он дожидается, чтоб она разнеслаему череп. Мы не успели к нему добежать. Того немца кто-то пристрелил, апотом наши подобрали раненого немецкого офицера и швырнули его живьем вгорящий склад боеприпасов. И вопил же он, страшное дело! Со сборного пункта его отправили в офицерскую школу, дав перед темотпуск на два дня. Он все-таки уговорил Элизабет встретиться с Фанни, и вдень его отъезда они позавтракали все вместе. Фанни с Элизабет проводили егона поезд и, выйдя с вокзала Ватерлоо, тут же разошлись в разные стороны. Потянулись месяцы нудной муштры в нудном мрачном лагере. Посредиобучения он однажды получил двухдневный отпуск, а потом его произвели вофицеры и снова отправили в отпуск, велев ждать приказа о новом назначении. Увидев его в новой форме, и Элизабет и Фанни пришли в восторг от покрояи материала: теперь он точь-в-точь офицер, не хватает только знаков различияда портупеи. В новеньком офицерском обмундировании, с маленьким голубымшевроном на левом рукаве -- знак принадлежности к экспедиционным войскам --он казался чуть ли не франтом. В обеих вновь вспыхнули самые нежные чувства,и весь месяц отпуска они усиленно развлекали и ублажали его. Фаннипо-прежнему считала, что он несравненный любовник. Но только "в антрактах"он уже не болтал весело и оживленно, а сидел хмурый, молчаливый или пил иговорил все о той же надоевшей ужасной войне. Вот жалость -- ведь прежде онбыл такой милый, интересный собеседник... Подошел к концу и этот отпуск. Уинтерборн получил назначение и сноваотправился на сборный пункт, на север страны; деревянные бараки стояли средипустой, унылой вересковой степи, негде было укрыться от дождя и ветра, и вэту сырую зиму холод пробирал до костей. Офицеры здесь резко делились на двечасти или касты: в одной -- те, кто воевал с первых дней, был ранен, новыжил и переведен на постоянную службу в пределах Англии; в другой -- вновьпроизведенные и кое-кто из раненых, оставленные во внутренних войскахвременно. Обедали в просторной общей столовой, но, кроме того, были еще двекомнаты, то ли курительные, то ли гостиные, и, словно по молчаливомууговору, каждая группа держалась обособленно. Одни лишь выпускникиСэндхерстского училища допускались в комнату избранников, которые оставалисьв Англии. Делать было почти нечего: ротный строй, поверка, немного ученья,изредка дежурство. Офицеров-новичков, ждавших отправки на континент,оказалось так много, что казармы были переполнены и на плацу, кажется,офицеров бывало больше, чем рядовых. Похоже, что младшим пехотным офицерамцена пятачок пучок, думал Уинтерборн. Наконец он получил приказ отправляться в действующую армию -- опять воФранцию, а не в Египет или Салоники, как он надеялся. Ему дали еще два дняотпуска, и он поссорился с Элизабет, которая поймала его на том, что он впервое же утро сел писать нежную записку Фанни. Он ушел от нее, возмущенныйдо глубины души, и весь этот отпуск провел с Фанни. К Элизабет он заглянултолько вечером накануне отъезда и кое-как с нею помирился. Теперь она былавне себя от ревности, потому что ночевал он у Фанни, однако "простила" его.На войне он, видно, совсем поглупел, заявила Элизабет, и сам не понимает,что делает. Но, поскольку он сейчас опять уезжает на фронт,-- что ж, можнорасстаться друзьями. Они поцеловались -- и Джордж ушел, так как уговорилсяпоужинать с Фанни. Его поезд отходил назавтра в семь утра. Он поднялся в половине шестогои поцеловал Фанни, которая сквозь сон предложила сварить ему кофе. Но он недал ей встать, наскоро оделся, сам сварил кофе, почувствовал, что ему не доеды, и вернулся в спальню. Фанни уже уснула. С глубокой нежностью, едвакасаясь губами, чтобы не разбудить, он поцеловал ее и тихонько вышел. Долгоне мог найти такси и отчаянно боялся опоздать на поезд: еще заподозрят, чтоон нарочно задержался сверх положенного срока. На перрон он попал за минутудо отхода поезда. Носильщиков не было, но он со своим тяжелым чемоданом всеже ухитрился влезть в вагон, когда поезд уже тронулся. Вагон оказалсяпульмановским, но в него набилось столько офицеров, что и сесть было негде,и Уинтерборну пришлось стоять до самого Дувра. Почти у всех в руках былигазеты. Только что стали доходить вести о жестоком разгроме Пятой армии. Ихпосылали возместить потери. Уинтерборну вспомнился один разговор, это былонакануне вечером... Фанни непременно хотела, чтобы он на часок-другой заглянул с нею в одиндом, неподалеку от Темпла, где собиралось утонченно-интеллигентное общество.Когда они с кем-то из знакомых Фанни шли мимо вокзала Черинг-Кросс,Уинтерборн неожиданно столкнулся с капралом из своей прежней роты, толькочто приехавшим в отпуск. Ты иди, дорогая,-- сказал он Фанни.-- Я вас догоню. На худой конец, яведь знаю адрес. И обернулся к капралу Хоббсу: Вы все там же? Нет, с ноября в другой части. У Ипра захворал ногами. Чуть было неподвели меня под полевой суд, да потом замяли дело. Теперь я прикомандированк базе. Повезло вам. Вы, верно, слыхали новости? Нет, что такое? Да, говорят, немцы вовсю наступают на Сомме, захватили нас врасплох. Мыотходим, и нашей старой дивизии, вроде, худо пришлось -- комендант говорил,разбили ее вдребезги. Боже милостивый! Я так думаю, это правда. Отпусков никому не дают, приказ вышел. Я всамый раз поспел, а то бы не уехать. На пароходе отпускников было от силычеловек десять. И повезло же мне, вовремя вырвался. Ну, всего доброго, старина. А вы, я вижу, офицером стали. Да, вот опять еду на фронт. Счастливо вам! И вам счастливо. Потом Уинтерборн отыскал дом, куда они шли с Фанни. Тут собралосьчеловек десять. Кое-кто был ему знаком. Здесь уже слышали о неудачных бояхна Сомме, эту новость принес некто с улицы Уайтхолл, и теперь ее обсуждали. Это тяжкое поражение,-- заявил осведомленный гость.-- Мне говорили,что, как полагают в верхах, из-за него война будет тянуться годом дольше, имы на этом потеряем по меньшей мере еще триста тысяч человек. Он назвал цифру небрежно, словно она не имела особого значения. И потомУинтерборн снова и снова слышал эти слова "триста тысяч человек",-- ихпроизносили так, будто речь шла о коровах, пенсах или редиске. Он принялсяходить взад и вперед по просторной комнате, занятый своими мыслями, держасьподальше от гостей и уже не слушая их болтовни. Слова "дивизия разбитавдребезги" гулко отдавались в мозгу. Ему хотелось схватить всех, кто был вэтой комнате, и всех власть имущих, и вообще всех и каждого, кто несражается с оружием в руках, и крикнуть им в лицо: Дивизия разбита! Вы понимаете, что это значит? Вы должны прекратитьэто, сейчас же, немедля прекратить! Дивизия разбита!.. Уинтерборн напряженно прислушался. Да, так и есть! Слыхали, Бейкер? -- сказал он вестовому. Что, сэр? Слушайте. В тишине едва можно было различить далекое жужжание аэроплана, потомдонесся совсем слабый, но внятный гул. Вот! Слыхали? Нет, сэр. Это тяжелая артиллерия бьет по М. Скоро и вы услышите. Ну, идемте, намнадо поторапливаться. Путь далекий, а надо бы обернуться до темноты. Ровно год, чуть ли не день в день, прошел с тех пор, как Уинтерборнвпервые попал в М., и вот теперь он возвращался туда командиром роты. Из Лондона он проехал прямиком в Этапль и несколько дней жил здесь впалатке под соснами, на склоне песчаного холма. На фронт прибыло множествоофицеров, и спать приходилось вчетвером в одной палатке. На взглядУинтерборна, места хватало с избытком, но остальные трое -- младшие офицеры,впервые попавшие во Францию,-- жаловались, что им негде расставить своипоходные койки и они вынуждены довольствоваться спальными мешками.Уинтерборн не трудился везти с собой койку, зная, что вряд ли часто придетсяна ней спать. В Этапле даже и офицеры, хоть им живется свободнее, не знали, как убитьвремя. Столовой служила большая палатка, по которой гуляли сквозняки; затоимелся кинематограф, и Уинтерборн бывал там каждый вечер. На базе служиломного женщин, и он заметил, что некоторые беременны. Как видно, никто и непытался это скрывать; что ж, рождаемость в Англии быстро падает, а младенцысовершенно необходимы для следующей войны. Кладбище, с тех пор какУинтерборн несколько месяцев назад в последний раз видел его из окна вагона,разрослось вдвое. Дорого, должно быть, обошлось тогда наступление на Ипре.Вон на сколько акров тянутся деревянные кресты -- старые уже покосились,потемнели от непогоды, новые упрямо продвигаются все дальше в дюны. А теперьвот разгром на Сомме. Хэг отдал приказ -- ни шагу назад, Фош возглавилкомандование союзными войсками, в Америку летят отчаянные мольбы немедленноприслать подкрепление. И все же фронт день за днем подается назад поднажимом непрерывных немецких атак. Похоже, что эта война никогда некончится. В Этапле Уинтерборн получил назначение во 2-ю роту 9-го батальонаФодерширского полка; вместе с ним туда направлялись десятка полтора младшихофицеров, почти никто из них на фронте еще не бывал. Батальон в эти днинаходился на отдыхе в крохотной деревушке, милях в двадцати позади М.Фодерширский полк входил в одну из тех самых дивизий, что были разбитывдребезги, батальон понес тяжелые потери, выбыли из строя почти все офицеры,в том числе сам полковник, и большая часть рядового состава. Новый командирбатальона -- в прошлом капрал регулярных войск -- в офицеры был произведен всамом начале войны; сноровка и педантизм старого служаки помогли емувыдвинуться, и теперь он получил временное звание подполковника. Он был небоец, не воин, но мастер муштровать и обучать. Грубил и запугивал людей,точно сержант-инструктор на плацу, и его "метод обучения" заключался в том,чтобы всем своим подчиненным, будь то офицеры или рядовые солдаты, с утра доночи не давать ни минуты покоя. После недельного "отдыха" под его командойУинтерборн так вымотался, словно провел эту неделю на передовой. Еще необстрелянные офицеры выбились из сил и пали духом. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что подполковнику Стрейкеруприходилось тяжко и, не старайся он так явно дорваться до чинов и званий,карабкаясь в гору хотя бы и по спинам своих подчиненных, Уинтерборн емупосочувствовал бы. От прежнего батальона мало что уцелело. Из старыхофицеров остались четверо, в том числе адъютант командира; были ещенесколько старых унтер-офицеров да горсточка солдат -- больше штабные исигнальщики. И ни одного пулеметчика. Две роты целиком попали в плен,оставшиеся пробились из окружения ценою огромных потерь. А взамен прислалижелторотых новобранцев, почти необученных восемнадцатилетних юнцов,-- умногих поджилки тряслись при одной мысли об окопах. Чтобы восполнитьнехватку унтер-офицеров, пришлось давать повышение чуть ли не каждому, ктоуспел понюхать пороха, даже полуграмотным обозникам, которые и подписатьсятолком не умели. Уинтерборн надеялся, что поначалу он будет на фронте сверхштатнымофицером и, находясь неотлучно при командирах более опытных, присматриваяськ ним в деле, постепенно освоится с новыми обязанностями. Он ужаснулся,когда его сразу же поставили командовать второй ротой, хотя это и польстилонемножко его самолюбию. Так или иначе, это было неизбежно. Некоторые изновых офицеров были совсем еще мальчики; другие -- добровольцы из службытыла, прекрасно знавшие свое дело, но понятия не имевшие об окопной войне;и, наконец, "незаменимые" служащие, за которых упорно держались коммерческиефирмы вплоть до переосвидетельствования 1917 года. Под началом Уинтерборнаоказались четыре младших офицера -- Хатчинсон, Кобболд, Пэйн и Раштон. Всенеплохие ребята, но трое вообще впервые попали в армию, а четвертый побывалтолько в Египте. Уинтерборн просто в ужас пришел, когда в первый день устроил смотрсвоей роте. Он понимал, что варварство посылать под выстрелы этих мальчиковс испуганными лицами, не укрепив роту более опытными людьми. Было бы кудаправильней рассыпать их по другим ротам. Пуговицы у них были начищены доослепительного блеска; на ученьях они старательно чеканили шаг; делаяповорот направо или налево, почти по-гвардейски щелкали каблуками итрепетали, когда к ним обращался офицер. Но где же им было справиться с тем,что их ждало. Уинтерборну вспомнилось, каким беспомощным щенком сам онвпервые попал на фронт, и еще сильней сжалось сердце при мысли, что офицерон совершенно неопытный и неумелый. О том, как командовать ротой на фронте,он имел самое смутное понятие. Да, конечно, он прежде выслушивал и исполнялчужие приказания, и в офицерской школе его в общих чертах обучали руководитьротой... на бумаге. Но совсем другое дело -- взять на себя ответственностьза сто с лишним человек, причем почти все они -- просто испуганные мальчики,которые в жизни своей не видали никаких окопов, кроме учебных, и не слыхали,как разрывается снаряд. Что ж, остается только одно: делать свое дело, ипритом как можно лучше... Их дивизии предстояло сменить Канадский корпус на одном из участковфронта у М. Уинтерборн со своей ротой должен был занять часть резервнойлинии окопов влево от М. Все четыре ротных командира со своими вестовымиотправились на грузовике вперед, разведать позиции и уговориться с канадцамио том, когда, как и в каком порядке их сменять. Сугубо необходимо,-- внушалУинтерборну батальонный,-- получить и внимательно прочитать письменныераспоряжения по обороне участка, каковые должны иметься у командира, коегоон сменяет. Предполагалось, что их встретят проводники из Канадского корпуса, нотех в условленном месте не оказалось. Уинтерборн решил, что дойдет и безпроводников,-- он нашел бы дорогу в М. хоть с завязанными глазами и,наверно, раз двадцать проходил когда-то по окопу, где должна была теперьразместиться его рота. Другие офицеры, не надеясь на него, остались ждать.Он двинулся дальше вдвоем с Бейкером, своим денщиком и вестовым. Людей нехватало, каждый денщик одновременно был и вестовым -- и, разумеется,прескверно исполнял обе свои роли. Бейкера навязал Уинтерборнудеспот-батальонный, который вмешивался в каждую мелочь, а потом, есличто-нибудь не ладилось, взыскивал с командира роты. При такой системе нетрудно приписать себе все заслуги в случае успеха и свалить на кого-нибудьдругого ответственность за неудачу. Уинтерборн, будь его воля, никогда не взял бы Бейкера в вестовые ипонять не мог, с чего батальонному вздумалось приставить к нему этогопарнишку. Бейкер до войны служил посыльным в шляпной мастерской,-- славный,в сущности, малый, но уж очень робкий, глуповатый и ленивый. Он, кажется,воображал, что наилучшим образом исполнять долг вестового -- значит шагатьвплотную за офицером, наступая ему на пятки. Миновали хорошо знакомые Уинтерборну места: кладбище (оно стало кудабольше), разрушенный поселок (теперь еще более разрушенный), длинныйшлаковый отвал, прошли по Саутхемптон Роу. Да, здесь все по-прежнему, разветолько выглядит еще мрачней и безотрадней, еще больше пострадало отобстрела. Несколько тяжелых снарядов угодили на кладбище, видимо, совсемнедавно -- утром или прошлой ночью; иные могилы разворочены, повсюдуваляются раскиданные взрывом кости, клочья одеял, обломки крестов...Уинтерборн свернул на кладбище и прошел вдоль длинного ряда могил, гдележали его товарищи-саперы. Постоял у могилы Томпсона. Крест покосился: внего попал осколок снаряда. Уинтерборн выпрямил его. Без особого труда он отыскал нужный окоп и спросил у первого жеканадского стрелка, как пройти к ротному командиру. Стрелок, беспечноопершись на бруствер, жевал резинку. Уинтерборна, который привык к тому, чтосолдаты неизменно величают офицера "сэр", тянутся в струнку и покорно едятглазами начальство, слегка покоробило, когда канадец, ни слова не говоря,небрежно ткнул большим пальцем через левое плечо и вновь принялся задумчивожевать свою резинку. Ротного командира, майора, Уинтерборн застал в отхожемместе, рассчитанном на двоих; майор весьма демократически расположился здесьи перекидывался добродушными шуточками с каким-то солдатом. В британскойармии уборные для офицеров всегда устраивались отдельно. Уинтерборн вдруг развеселился и решил, что канадцы ему нравятся. Емутотчас предложили выпить стаканчик виски и сыграть партию в бридж. Все же онуклонился от этого любезного приглашения и объяснил, что пришел он сюдаознакомиться с письменным приказом на случай обороны и осмотреть всепозиции. Канадский майор посмотрел на него круглыми глазами и сказал, чтоникаких письменных распоряжений у него нет. Ну, а что вы будете делать, если немцы вас атакуют? Да, наверно, придется занять фланговую оборону -- если уж немцы пройдутмимо пулеметчиков в М. Майор провел Уинтерборна по канадским позициям. Наперекор всемправилам, он был без фуражки, и когда он шел по окопам, солдаты дружески емукивали в знак приветствия или даже коротко окликали. Уинтерборн заметил, чтоони не ждут, чтобы офицер заговорил с ними первым, и не называют его "сэр".Забавно, подумал он: канадцы, бесспорно, лучшие солдаты во всей британскойармии, канадские части всегда посылают в самое пекло. И, однако, они даже неназывают офицера "сэр"! Встреча с канадцами, вероятно, была для Уинтерборна последним просветом-- больше он уже не знал ни одной веселой или хотя бы спокойной минуты. Едваон вернулся в свой батальон, жизнь его обратилась в нескончаемый тяжкийкошмар. На него обрушился бумажный поток, с него требовали каких-то сведенийи цифр, и он просто не понимал, как отвечать на всю эту писанину. Ошибкам,промахам, упущениям его неопытных солдат не было числа, и педант-батальонныйвымешал на нем всякую мелочь. Шли дни, недели, а он спал лишь изредка,урывками, ему даже ни разу не удалось скинуть на ночь башмаки. Приходилосьбез передышки шагать взад и вперед по окопу, особенно в те шесть дней,которые рота проводила на передовой, да и во втором эшелоне, когда онасменялась, было не легче. Каждый день Уинтерборн часами сидел, отвечая надурацкие письменные запросы, с которыми бегали к нему загнанные вестовые, иломал голову над бесконечными приказами, подробными, дотошными и никому ненужными. То и дело его вызывали в штаб батальона и беспощадно распекали ишпыняли за малейшую пустячную оплошность. Наперекор всем правилам, он самшел в дозор, чтоб быть уверенным, что хоть один дозор за ночь сделает своедело как следует,-- и за это тоже получил нагоняй. Солдаты, которых фронтнеожиданно избавил от надраиванья пуговиц, козырянья и муштры (а их приучилидумать, что это -- превыше всего), самым прискорбным образом распустились истали небрежны в делах серьезных. Они теряли снаряжение, разбрасывалипатроны, не помнили своих обязанностей и засыпали на посту; дни дрожали,когда их посылали в дозор, чуть не плакали, оставаясь в секрете на "ничьейземле", раскидывали по всему окопу обрывки бумаги, жестянки из-подконсервов, объедки, тут же в окопе мочились и вечно "забывали", что им быловелено. Пока Уинтерборн, надрываясь до седьмого пота, пытался что-товтолковать своим солдатам и навести хоть какой-то порядок в одном концетраншеи, в другом конце совершались все мыслимые и немыслимые прегрешенияпротив устава и дисциплины. Бесполезно было "брать на заметку"провинившихся, ведь они уже и так были на передовой -- наказания болеетяжкого, пожалуй, не придумаешь. Однажды, выйдя из себя, Уинтерборн все-такивелел старшине взять на заметку тех, кто проштрафился,-- и к концу дня всписке у него оказалось сорок две фамилии. Курам на смех. Унтер-офицерыпоняли, что это -- дело гиблое, и все осталось по-старому. Как выяснилось, почти все новобранцы отчаянно копались, надеваяпротивогазы, и, видно, до того отупели, что просто не понимали, чем грозитгаз. Они совершали проступки дикие и нелепые. Например, пулеметчики бросалипулемет и всем расчетом отправлялись обедать. Уинтерборн обнаружил это лишьна десятый день. Младшие офицеры, разумеется, все видели, но не знали, чтообязаны ему об этом доложить. Уинтерборн подал рапорт на унтер-офицера,который был за это в ответе, чтоб другим неповадно было. Написал рапорт и нарядового, который уснул на посту, но спохватился, что за столь тяжкоепреступление беднягу могут расстрелять, и поспешил уничтожить опаснуюбумагу. Ко всему он постоянно терзался мыслью, что позиции, занятые егоротой, никуда не годятся. Они растянулись на пятьсот с лишним ярдов пофронту. На линии охранения -- четыре секрета и наблюдательных поста, накаждом -- полувзвод. За ними, в трехстах ярдах, основная линия обороны, издесь же его командный пункт. Еще дальше разбросаны отдельные пулеметныеточки. Уинтерборн всячески протестовал против такого расположения сил, ноподелать ничего не мог. Быть может, план обороны отлично выглядел на бумаге и его удалось быосуществить, имея под рукой настоящих, обстрелянных солдат, но Уинтерборну сего ротой на это надеяться не приходилось. После первых же двух ночей,проведенных на передовой, он понял, что, если немцы двинутся в атаку, он насвоих позициях не продержится и десяти минут. Он пытался убедить в этомподполковника, умоляя хоть на время изменить диспозицию -- разместить ротуна меньшем участке, чтобы командир мог не терять своих людей из виду. Иуслыхал в ответ, что он ничего не смыслит и даже в капралы не годится.Уинтерборн возразил не без яда, что не всякому дано родиться капралом. Пустькомандиром роты поставят кого-нибудь другого, предложил он, но ему ответили:нет, командовать будет он, если не желает немедленно отправиться под арест,а уж полевой суд покажет ему, что значит на фронте пренебрегать своимиобязанностями и не повиноваться приказу. Разумеется, состряпать "дело" длявоенно-полевого суда ничего не стоит,-- и Уинтерборн волей-неволей продолжалтянуть лямку. Ему очень повезло: на первых порах противник ни разу не атаковал егоучасток; но все же он потерял несколько человек. Двоих -- подносчиковпродовольствия -- ранило, когда они, посланные в наряд, потеряли своих иполночи плутали без дороги. Еще одному пробило пулей шею, хотя Уинтерборнтрижды приказывал каждому унтер-офицеру, чтобы учили людей остерегатьсявражеских стрелков. Как-то утром во время поверки немцы обстреляли ихснарядами с горчичным газом. О том, как опасен газ, Уинтерборн твердилсолдатам до изнеможения. И вот два снаряда упали у самого бруствера; подругую сторону, на стрелковой ступени находились в это время шестеро солдат;в минуту разрыва они пригнулись было, а потом тупо уставились на ярко-желтуюворонку, недоумевая, отчего это так странно пахнет. Трое отравились газом --и двое не выжили. Каждую ночь Уинтерборн тащился из окопа в окоп по своему огромномуучастку, проверяя, все ли на местах. Однажды утром, когда уже рассвело, онпошел проверить секреты, даже не пытаясь урвать хоть час для сна, словночуял неладное. Постов было четыре, они укрывались там, где когда-то былапередовая, отделенные один от другого расстоянием примерно в сотню ярдов. Натретьем посту он увидел только шесть винтовок, приставленных к стенке окопа,и -- ни души. Всех захватили в плен подкравшиеся втихомолку вражескиеразведчики, а ведь было уже совсем светло! Вероятно, все спали. ВзбешенныйУинтерборн велел вестовому привести смену, а сам остался на страже. Вестовойпропадал целую вечность, а вернувшись, робко доложил, что сержант отказалсяприйти. Уинтерборну совсем не хотелось, чтобы о захваченном в плен отделенииузнали на других постах: еще перепугаются все насмерть. Оставлять на постувестового было бессмысленно -- едва дождавшись, когда командир повернется кнему спиной, он наверняка побежит на другие посты и поднимет панику.Уинтерборн поспешил назад; оказалось, вестовой передал его распоряжение дотого путано и бессвязно, что сержант попросту ничего не понял и велелпереспросить ротного и вернуться с точным и ясным приказом. Конечно,подполковник и на этот раз обвинил в случившемся Уинтерборна и опятьпригрозил военно-полевым судом. Тот стал возражать, они разругались, и послеэтого батальонный начал преследовать Уинтерборна с удвоенным пылом. Когда,проведя первые три недели на передовой, рота получила четыре дня отдыха,Уинтерборн был уже совсем подавлен и измучен,-- он и не думал, что можно дотакой степени вымотаться. После нескончаемых окриков и топтанья в темноте,разведя всех по квартирам, он как подкошенный свалился на свою парусиновуюкойку. Он проспал четырнадцать часов подряд. Несомненно, Уинтерборн слишком принимал все это к сердцу, все казалосьему трагедией. Положение, в которое он попал, жестоко обостряло грызущую егоболезненную тревогу. Судьба, всегда склонная к злым шуткам, как нарочно,поставила его в такие условия, что он непрестанно терзался душой и телом,выбивался из последних сил -- и все впустую. Быть может, ему просто неповезло, потому что по алфавиту он оказался в конце списка и послали его вбатальон, так скверно сформированный и отданный под команду такого бурбона.Офицерскую школу мы кончили почти одновременно; но у меня все шло довольногладко, а на него валились все шишки. Его одолевали мрачные раздумья, всеказалось беспросветным и безнадежным: личная жизнь пошла прахом, в армии егоположение -- хуже некуда, союзные войска снова и снова отступают, и похоже,что война будет длиться вечно, и даже если он уцелеет, никогда у него нехватит сил начать новую жизнь. Да еще его сразу опять послали в М., скоторым для него неразделимы были такие трагические воспоминания, и оттоговдвое трудней было обуздывать издерганные контузиями нервы. Бессонница,неотвязная тревога, потрясения, лихорадка, которая возобновилась, едва онвернулся на фронт, безмерная усталость, вечно подавляемый страх,-- все этопривело его на грань безумия, и лишь гордость и привычка владеть собой ещепомогали ему держаться. Он потерпел крушение, и его кружило, как щепку, вбешеном водовороте войны. Тянулись дни, недели, месяцы. Уинтерборн жил, точно в бреду. Что бы онни увидел, что бы ни услышал, в мозгу отдавалось одно: Смерть, Смерть,Смерть. Всюду на полях сражений были гибель и смерть, казалось, они вошли внего, и теперь в жилах течет отравленная кровь. Он жил среди искромсанныхтрупов, среди останков и праха, на каком-то адовом кладбище. Рассеянноковырнув палкой стенку окопа, он задевал ребра человеческого скелета.Приказал вырыть за окопом новую яму для отхожего места -- и триждыприходилось бросать работу, потому что всякий раз под лопатами оказывалосьстрашное черное месиво разлагающихся трупов. Однажды туманным утром онподнялся на высоту 91, где, наверно, при свете дня никто не бывал с тех пор,как ее отбили у немцев. Вокруг была непривычная тишина, все окутал густойтуман. Вблизи фронт словно замер, но и с севера и с юга доносились отзвукиожесточенной канонады. Мертвая, опустошенная земля, изрытая воронками, вржавых обрывках колючей проволоки, и повсюду валяются скелеты в стальныхкасках, в клочьях истлевшего тряпья -- то серого, то цвета хаки. Воткостлявые пальцы скелета все еще сжимают обломок заржавелой винтовки; вотзияет полусгнивший башмак, и в нем виднеются тонкие кости с узловатымисуставами. Вот скелет, искалеченный разрывом,-- череп расколот надвое, зубыраскидало по пласту обнажившегося мела; силой взрыва монеты и металлическийкарандаш вогнало в берцовые кости. В бетонном пулеметном гнезде три немецкихскелета повисли на пулемете, умолкшее дуло которого все еще смотрит вамбразуру. К пулеметчикам подобрались сзади и закидали их фосфорнымигранатами -- такая граната прожигает человеческую плоть, от нее не спастись.На обнаженном запястье скелета, на ссохшемся кожаном ремешке еще держатсяразбитые часы... Клубился туман, и в воздухе, сотрясавшемся от грома далекойканонады, медленно плыли его белые пряди, точно тени убитых; а Уинтерборнвсе стоял, безмолвный, застывший, и смотрел на последние достиженияцивилизованного человечества. На их участке предпринята была вылазка. Из окопа Уинтерборн следил заогневой завесой, прикрывавшей отряд, посланный в расположение врага. Ночнуютьму разрывали осветительные и сигнальные немецкие ракеты. Яростноогрызалась немецкая артиллерия, минометы и пулеметы. Ветром несло клубы дымаи удушливого газа. Нескончаемо длилось тягостное ожидание; и вот, едвадержась на ногах, возвратились офицер и трое солдат -- в крови, почерневшиеот дыма, одежда изорвана о колючую проволоку. Вылазка не удалась. На передовую с базы прислали особую химическую команду, и онаобстреляла противника минами Стокса; каждая из нескольких тысяч мин несласмертоносный заряд ядовитого газа. Выпустив последнюю мину, гости поспешилиубраться восвояси. На передовую обрушился ответный огонь немецкойартиллерии. А на другое утро Уинтерборн видел в бинокль, как немцы наносилках уносили своих мертвецов. На "ничьей земле" упал английский аэроплан. Пилот был еще жив,Уинтерборн видел, как он пытался выбраться из кучи обломков. Вражескийпулемет дал по нему очередь, и он бессильно свесился через борт кабины.Аэроплан вдребезги разбила своя же артиллерия, чтобы немцы не моглииспользовать его конструкцию. Их передвинули на другой участок. Опасались вражеской атаки, и, когдастемнело, рота принялась укреплять поврежденные проволочные заграждения на"ничьей земле". Внезапно немецкий фронт на протяжении полумили вспыхнулсплошной полосой огня. Послышался нарастающий свист и вой -- и вокруг стреском разорвались тысячи химических снарядов. Многих убило прямымпопаданием, ранило разлетающимися осколками. Каждый, кто больше двух развдохнул смертоносный газ, был обречен. Миновала ночь, забрезжил медленный,туманный рассвет, а по ходу сообщения все еще шагали санитары; тела наносилках были недвижимы, на губах выступила пена. Немецкие атаки выдохлись, началось мощное контрнаступление союзныхвойск. Полумертвые от голода немецкие армии были отброшены в своюнеприступную крепость--на линию Гинденбурга. Канадскому корпусу великолепнымштурмом удалось взять рубеж Дрокур -- Кеан. И вот Уинтерборн снова на Сомме, в этой чудовищной пустыне, преследуетотступающего врага. Ночью они прошли по дороге Бапом -- Камбрэ, наскоровыкопав неглубокие ямы в песчаном откосе, устроились на ночлег. В бледномсвете луны разоренная земля лежала оледенелая, застывшая, как сама Смерть.Это безмерное запустение подавляло, люди говорили шепотом. При свете днястало видно, что все вокруг завалено мусором, оставшимся после разгромленныхнемецких армий. Изувеченные танки, орудия на разбитых колесах выступалисреди недвижного океана взрытой снарядами земли, точно остовы затонувшихкораблей. Всюду под ногами -- шинели, потрепанные ранцы, винтовки, фляжки,противогазы, гранаты, каски, лопаты и кирки, брошенные в минуту паническогобегства. Ночью в небе встало зарево -- пылал Камбрэ, и черным горбомвырисовывалась на багровом фоне гора Бурлон. Выгнали немцев из Камбрэ, двинулись дальше, от деревни к деревне;вражеский арьергард, отступая, непрерывно бил по ним из орудий и пулеметов.Немецкие пулеметчики -- осколки великолепной армии первых военных лет --погибали на посту. Охваченная паникой немецкая пехота целыми подразделениямисдавалась в плен. Трое суток кряду рота Уинтерборна шла впереди других по незнакомойместности; он вел ее ночами, по компасу, а мысли его путались. Нестерпимойпыткой было идти в непроглядной тьме сквозь град снарядов и все времяопасаться, что вот-вот по тебе застрочит из засады вражеский пулемет. Рота сбоем врывалась в деревни, больше четырех лет пробывшие под властью немцев.Перепуганные жители забивались в погреба или, обезумев от ужаса, бежали кудаглаза глядят. Спустя час после рассвета, после короткого, но яростногоартиллерийского обстрела, рота заняла деревню Ф. На дорогах вокруг нее шагунельзя было ступить -- всюду мертвые немцы, разбитые повозки, искалеченныетрупы лошадей. Убитые немецкие солдаты валялись посреди улицы, среди грудчерепицы и кирпича. В каком-то саду крестьянин, потерявший рассудок, рылмогилу жене, которую разорвало снарядом. В разрушенной сельской школеУинтерборн подобрал на полу книгу, это оказался Паскаль -- "Мысли охристианстве", Часть Камбрэ война сровняла с землей еще в 1914 году, остался печальныйпамятник: собранные в кучи обломки. Другую часть уничтожил пожар. Науцелевших улицах многие дома были разграблены. Мебель переломана, картины ифотографии сорваны со стен, подушки вспороты штыками, занавеси рассечены,ковры изрезаны в куски. Перепортив все, что только попалось под руку, немцысваливали вещи в кучу посреди комнаты, мочились и испражнялись на них.Уинтерборн заглянул, по крайней мере, в десяток домов, и всюду было одно ито же. За Камбрэ деревни разграбить не успели, но грязь была неимоверная,гудели тучи мух. Иные домики, стоявшие на отшибе, были выпотрошены допоследней крохи. В одном таком домишке Уинтерборн увидел изможденнуюфранцуженку и двух полумертвых от голода детей -- у них не осталось ничего,буквально ничего, кроме соломы. Он отдал им свой неприкосновенный запаспровизии и двадцать франков. Женщина взяла их, лицо ее застыло в тупойбезнадежности. Уже недалека была бельгийская граница. Вечером третьего ноябряУинтерборн с двумя десятками солдат ворвался в деревню К., с другого ееконца поспешно отступали немцы. Приказ был -- по возможности занять деревнюи остановиться здесь на ночлег. Уинтерборн расквартировал роту, расставилкараулы и охранение, потом решил осмотреть погреба. Немцы были мастераставить подрывные ловушки, которые взрывались при неосторожномприкосновении, а кроме того, Уинтерборн хотел удостовериться, что в погребахне укрылись неприятельские солдаты и не нападут потом на спящих врасплох. Онспускался в каждый погреб с электрическим карманным фонариком и скороубедился, что опасаться нечего. Немцы бежали в такой спешке, что кое-где впогребах остались винтовки и снаряжение. Полы были устланы соломой. В одномпогребе Уинтерборн увидел на столе неоконченное письмо, оборванное наполуслове. В другом валялся огромный черный пес,-- видно, хозяин пристрелилего из боязни, что он попадет в чьи-нибудь недобрые руки. Подполковник объяснял по карте план предстоящего боя, офицерызаписывали. Приказ был излишне подробный, но ясный и четкий. Кончили околополовины четвертого, а в половине седьмого назначена была атака. НаканунеУинтерборн поднялся в пять утра, и с тех пор непрерывно был на ногах.Хотелось спать, глаза резало, голова была такая тяжелая, что он с большимтрудом понял и записал приказ. Он еле выводил слова дрожащим, неузнаваемымпочерком, путал и пропускал буквы. Подолгу не мог разобраться в ссылках накарту и выводил батальонного из себя, снова и снова его переспрашивая. У них оставалось около часу до выхода на боевые позиции. Остальныеофицеры поспешили к себе, чтобы немного вздремнуть. Уинтерборну отчаяннохотелось спать, но сон не шел. При одном мысли о том, что снова надодраться, хотя бы и с разбитым, потерявшим всякую надежду немецкимарьергардом, он цепенел от ужаса. Как выдержать еще одно огневоезаграждение? Он пытался написать Фанни и Элизабет, но на уме было другое, онне мог собраться с мыслями, не мог связать нескольких самых простых фраз. Онсидел на стуле, который принес ему денщик, и, подперев голову руками,остановившимся взглядом смотрел на солому, на мертвого черного пса. Онжаждал одного: покоя. Ему нужен, ему необходим покой. Он не может большевынести, у него не осталось ни капли сил и энергии. Быть бы скелетом из тех,что лежат на высоте 91, безыменным трупом, каких много валяется сейчас наулице. У него даже не хватило мужества взять револьвер и застрелиться, ипрезрение к себе стало последней каплей, переполнившей чашу его отчаяния. Они построились повзводно на деревенской улице, и каждый офицер вмолчании повел свой взвод к отведенному участку. Уинтерборн со взводомуправления шел следом и проверял, так ли разместился каждый взвод, каквелено. Он пожал руку каждому офицеру. Хорошо помните приказ и рубеж, который вам надо занять? Да. Прощайте. Зачем так? Лучше -- до свнданья! Прощайте. Он вернулся на свой командный пункт и стал ждать. Взглянул насветящиеся стрелки ручных часов. Двадцать пять минут седьмого. Через пятьминут -- атака. Эту холодную ноябрьскую ночь заполняла необычайная тишина.Тысячи людей, сотни орудий стояли друг против друга, готовые к бою, нокругом не слышалось ни звука. Он прислушался. Все тихо. Вестовой что-тошепнул сигнальщику, тот шепотом ответил. Еще три минуты. Тишина. СердцеУинтерборна сильно билось -- быстрей, чем тикали часы, которые он поднес куху. ТРРАХ! Точно оркестр по знаку дирижерской палочки, загрохотали тысячиорудий на севере и на юге. Тьмы как не бывало, всюду -- слепящие вспышкивыстрелов, земля содрогается от страшных ударов, в воздухе воют и визжатснаряды. Вспыхнула огнями немецкая передовая, и, в свой черед, заговориланемецкая артиллерия. Бросаясь вперед, Уинтерборн успел увидеть, какдвинулись в атаку первые отделения его роты, потом все смешалось в дыму игрохоте рвущихся снарядов. Он видел, как покачнулся и упал его вестовой,когда между ними разорвался снаряд; потом исчез капрал,-- его разнеслоснарядом в клочки. Уинтерборн добежал до выемки, где проходила дорога, легна краю и стал всматриваться в рассветную мглу. Ничего не видно, только дым,и он рванулся дальше. И вдруг со всех сторон -- немецкие каски. Он схватилсяза револьвер. Потом заметил, что немцы безоружны и высоко подняли трясущиесяруки. Строчили немецкие пулеметы, непрестанно свистели пули. На ходу онувидел нескольких убитых солдат своей роты. Одно отделение уничтожил тяжелыйснаряд -- все, до последнего человека. В других местах мертвецы лежалипоодиночке. Убит Джеймсон; убит Холлиуэл; а вот сразу трое убитых -- сержантМортон, Тейлор и Фиш. Уинтерборн выбрался на шоссе, отсюда до рубежа,который им надо было занять, оставалось всего триста ярдов. Бешеныйпулеметный огонь не давал его роте ступить ни шагу дальше. Офицеры и солдатыприжались к земле, солдаты палили из винтовок, пулеметы расстреливали лентуза лентой, ранен был второй вестовой Уинтерборна. Он корчился на земле истонал: Ради бога, добейте меня! Добейте! Не могу! Пытка! Добейте меня! Словно что-то сломалось в мозгу Уинтерборна. Он почувствовал, чтосходит с ума, и вскочил. Пулеметная очередь стальным бичом яростно хлестнулаего по груди. Вселенная взорвалась, и все поглотила тьма. ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА ГЛАВНОЕ КОМАНДОВАНИЕ СОЮЗНЫМИ АРМИЯМИ СТАВКА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО 12.XI.1918. ОФИЦЕРЫ, УНТЕР-ОФИЦЕРЫ И СОЛДАТЫ СОЮЗНЫХ АРМИЙ! Вы упорно сдерживали неприятеля, долгие месяцы вы с неизменной энергиейи решимостью атаковали его. Вы выиграли величайшую битву в истории, исполнили священный долг:спасли свободу всего мира. Вы вправе гордиться собой. Вы овеяли свои знамена неувядаемой славой. Потомки вам благодарны. (Подпись) Ф. Фош, Маршал Франции, Главнокомандующий союзными армиями.

Эпилог

Дата добавления: 2015-09-03