|
Читайте также: |
надо было пойти к бригадному генералу или хоть к полковнику и с глазу на
глаз выложить все, что я знал о состоянии Джорджа. А я не пошел. В ту пору в
глазах начальства я отнюдь не был persona grata: --> 1 я
сочувствовал молодой русской революции и поступил довольно опрометчиво, с
жаром высказав это вслух. Так что мои старания скорей всего ни к чему бы не
привели. И потом, разговаривать с командованием о Джордже было делом трудным
и щекотливым, а я устал, очень, очень устал...
Как бы то ни было, через две недели после отъезда Реджи в Мюррен
мерзкая лондонская зима наградила Элизабет каким-то простудным заболеванием,
и что-то там у нее разладилось. За каких-нибудь пять дней она дошла до
настоящего помешательства. У нее будет ребенок! Есть только один выход:
Джордж должен на ней жениться -- и немедленно! Должно быть, после того
вечера с Реджи в ее "подсознании" поселилась мысль о браке. Так или иначе,
вся ее незаурядная энергия вдруг сосредоточилась на одной цели: оказаться в
том самом положении мужней жены, которое она прежде глубоко презирала. Очень
глупо, конечно, но, в сущности, нельзя ее за это осуждать.
Мужчины удивительно черствы и глухи во всем, что касается этих
загадочных женских недугов и маний. Когда у них самих не в порядке печень,
они тотчас начинают брюзжать и жаловаться, но нисколько не сочувствуют куда
более серьезным страданиям спутниц жизни своей. Наверно, они стали бы
отзывчивей, если бы у них внутри оказался этот своеобразный будильник,
заведенный на двадцать восемь дней -- вечная докука, а нередко и мученье:
того и гляди, разладится, поднимет кровяное давление, нестерпимой болью
отравит мозг. Джорджу надо было тотчас потащить Элизабет к гинекологу, а он
повел себя так же глупо, как вел бы себя в этом случае какой-нибудь Джордж
Огест. Он палец о палец не ударил, только глядел разинув рот, когда Элизабет
вдруг начинала злиться и выходить из себя, и огорчался, и приставал с
утешениями, бесившими ее еще больше, и предлагал всякие снадобья и средства,
а Элизабет, топая ногами, кричала, что они никуда, никуда, никуда не
годятся! Разумеется, Генеральный План Идеальных Взаимоотношений Между Полами
предписывает в подобных обстоятельствах немедленно жениться. Но простейшее
благоразумие подсказывает, что сперва надо проверить, в самом ли деле налицо
эти злосчастные "обстоятельства",-- а они и не подумали об этой
предосторожности, так были оба испуганы и подавлены душевным расстройством,
поразившим несчастную Элизабет.
За несколько дней во взглядах Элизабет произошла разительная перемена.
Не страдай она по-настоящему, ее логические выверты и ухищрения показались
бы просто смехотворными. Знаменитый Генеральный План мигом полетел в
корзину, и при помощи быстрых и искусных маневров вся армия доводов Элизабет
была оттянута с передовых позиций Полной Свободы Пола на мощную
оборонительную линию Гинденбурга, возведенную в защиту Безопасности Превыше
Всего, Женской Чести и Законного Брака. Безусловно, и Джорджу и Элизабет
просто смешно было думать о законном браке. Они были другой породы: не
добрые и смирные граждане, а искатели приключений. Они не принадлежали к
тому сорту людей, которые счастливы, если застраховали свою жизнь и купили
дом в рассрочку, если могут по субботам косилкой подстригать газон и возить
"деточек" (отвратительное словечко!) к морю. Они не рисовали себе в будущем
идиллической старости, когда стареющий тупо-самодовольный Джордж будет
восседать рядом с безмятежно-спокойной седовласой матроной Элизабет в саду
перед маленьким домиком, блаженно наслаждаясь созерцанием страхового полиса,
обеспечивающего обоим на остаток жизни верных десять фунтов в неделю. С
радостью сообщаю вам, что и Джорджа и Элизабет бросило бы в дрожь при одной
мысли о подобном будущем. Но Элизабет настаивала на свадьбе -- и, конечно,
они поженились, невзирая на робкие протесты ее родных и на все громы и
молнии, которые метала Изабелла и о которых уже упоминалось.
Внешне законный брак ничего не изменил в их жизни и взаимоотношениях.
Элизабет осталась в своей студии, Джордж -- в своей. Они встречались не чаще
прежнего, и их соединяла все та же влюбленная чувственность, в которую давно
перешла первая восторженная страсть. Одно из важнейших условий Генерального
Плана провозглашало как аксиому, что для любовников весьма нежелательно и
опасно поселиться вместе. Если они достаточно богаты, чтобы жить в большом
доме, каждый на своей половине -- прекрасно; если же нет, надо поселиться на
соседних улицах, не ближе. Суть свободы состоит в том, что каждый
располагает своим временем как хочет, но разве это возможно, если два
человека вечно торчат перед носом друг у друга? Кроме того, совершенно
необходимо каждый день хоть несколько часов проводить врозь, чтобы избежать
пресловутой атмосферы домашнего очага. Пусть любовники будут счастливы
вдвоем каких-нибудь три-четыре часа в день, это куда лучше, чем двадцать
четыре часа кряду быть равнодушными друг к другу или даже несчастными.
Элизабет часто и с жаром повторяла, что двуспальная кровать убивает в
человеке всякое самоуважение и сексуальную привлекательность и притупляет
тонкость и остроту чувств...
Когда их брак был уже непоправимо скреплен всеми формальностями закона
и Элизабет перестала бояться за свое положение в обществе, ей пришло в
голову, что не худо бы посоветоваться с врачом и узнать, как вести себя в
месяцы "ожидания" (как целомудренно выражаются скромные матери семейств из
рабочей среды). Она достала адрес некоего "передового" медика,-- говорили,
что он пользует беременных женщин по самому последнему слову науки. К
величайшему изумлению Элизабет, выяснилось, что она вовсе не беременна! Она
просто не поверила ему, подозревая (это, в общем, довольно естественно), что
почти все доктора в какой-то мере шарлатаны, играющие на невежестве
пациентов; тогда он заявил напрямик, что при теперешнем своем состоянии она
не дождется младенца и до Страшного суда, и, если не взяться сейчас же за ее
легкое недомогание, оно может перейти в тяжелый хронический недуг. После
этого Элизабет снисходительно согласилась с его диагнозом и с его советами.
Джордж, сопровождавший ее к эскулапу, сидел в приемной. Элизабет ушла от
него в кабинет серьезная, сосредоточенная, настроенная весьма добродетельно,
и Джордж ждал, беспокойно листая пересыпанные благоглупостями страницы
"Панча" и ломая голову над нелегкой задачей: как они проживут с младенцем?
Придется, наверно, поступить куда-нибудь на службу и "осесть" в
отвратительной трясине семейного очага. К его немалому изумлению, когда
отворилась дверь кабинета, он услышал прежний веселый смех Элизабет, который
всегда так ему нравился, и ее слова:
Что ж, доктор, если родятся близнецы, вы будете крестным отцом!
В ответ доктор рассмеялся -- совершенно непристойный, жестокий и
неуместный смех, подумалось Джорджу. Элизабет выбежала в приемную.
Все хорошо, милый! -- воскликнула она.-- Ложная тревога! Я так же
беременна, как и ты.
Джордж совершенно растерялся и так ничего и не понял бы, если бы врач,
отведя его в сторону, не растолковал ему коротко, в чем дело; для Элизабет
было бы очень полезно, прибавил он, на время воздержаться от половой
близости.
А на сколько времени? -- спросил Джордж.
Ну, пусть она с месяц выполняет все, что ей предписано, а затем я ее
снова посмотрю. Вне всякого сомнения, она излечится совершенно. Но ребенка у
нее не будет, если не сделать небольшую операцию. Только впредь нужно
остерегаться простуды. Напрасно она осталась на зиму в Англии.
Джордж выписал чек на три гинеи (позже Элизабет настояла на том, чтобы
вернуть ему эти деньги), и они отпраздновали счастливую развязку, пообедав в
ресторане.
Выпьем! -- сказал Джордж.-- Нам повезло, мы все-таки не совершили
тяжкий, непростительный грех -- не швырнули в жизнь еще одно несчастное
существо, которому она совсем не нужна.
Но, пожалуй, самое поразительное в этой занятной истории -- быстрота, с
какой Элизабет оставила добрую старую линию Гинденбурга и вновь заняла самые
передовые посты Свободы Пола. Правда, кое-что изменилось. Хоть она и не
призналась в этом даже самой себе, хоть Джордж и старался этого не видеть,
но в той части, которая касалась Элизабет, Генеральный План рухнул, не
выдержав первого же серьезного испытания. Едва настал час испытания, она в
панике ухватилась за старое-престарое спасительное средство от всех бед; у
нее не хватило стойкости. Ее можно, пожалуй, извинить, можно сказать, что
болезнь на время помрачила ее ум и она, в сущности, не отвечала за свои
поступки. Но это в конце концов просто отговорка -- факт остается фактом:
Элизабет в паническом страхе кинулась под защиту общественных устоев и
чиновника, регистрирующего браки. А когда их связь была узаконена, в
отношениях произошла почти неуловимая перемена. Конечно, вы вправе сказать,
что это не должно было случиться: ведь они жили точно так же, как и прежде,
и по всей видимости точно так же держались друг с другом, и исповедовали ту
же "свободу" -- так не все ли равно, состояли они в законном браке или не
состояли? Но разница была. Она всегда есть. Вы без труда убедитесь в этом,
наблюдая за людьми. Странное дело, стоит влюбленным пожениться, и у них
появляется собственническое чувство, а следовательно, и ревность. Конечно,
зачастую и любовники бывают такими же собственниками и ревнивцами. Но это не
совсем одно и то же. Как правило, любовники -- это, так сказать, не первые
владельцы своей живой собственности, и обычно они предоставляют друг другу
больше свободы и охотно "прощают". А мужья и жены, которые давным-давно друг
другу опостылели, впадают в бешенство от ревности и оскорбленного
собственнического чувства, случайно обнаружив, что их супруг или супруга
полюбили другую или другого. Впрочем, может быть, это -- лишь одно из
проявлений порождаемой браком своеобразной мстительности. И еще одна
любопытная перемена в отношениях Джорджа и Элизабет. Когда Элизабет вновь
заняла позицию Свободы Пола, она, сама того не сознавая, восстановила эту
свободу только для себя, но отнюдь не для Джорджа. Если в дальнейшем Джордж,
как то предусматривал Генеральный План, спокойно примирился с романом
Элизабет и Реджи,-- что ж, превосходно! Это его дело. Но когда пришла
очередь Элизабет так же спокойно примириться с романом Джорджа и Фанни,
оказалось, что это уже совсем другой разговор. Элизабет теперь чувствовала
себя в некотором роде ответственной за Джорджа, а отвечать за него в
переводе на обыкновенный человеческий язык означало -- не выпускать из рук.
Между тем со времени ложной тревоги прошло три месяца -- и Элизабет,
казалось, убежденнее, чем когда-либо, исповедовала "свободу" и самые что ни
есть передовые взгляды. В качестве замужней женщины она могла теперь куда
откровеннее разговаривать на разные темы, которые ныне обсуждаются в каждой
детской, а в ту пору считались крайне неприличными и не должны были даже
упоминаться в присутствии добропорядочных британцев. Она раздобыла где-то
книгу о гомосексуализме и преисполнилась сочувствия к жертвам этой
злополучной склонности. Она хотела даже затеять своего рода крестовый поход
в их защиту и была очень разочарована тем, что Джордж весьма холодно отнесся
к этой затее.
Но это просто смешно! -- возмущалась Элизабет.-- Несчастных людей
преследуют по каким-то обветшалым законам, которые продиктованы
предрассудками иудейских пророков и средневековым невежеством!
Да, конечно, но что же поделаешь? Инакомыслящих преследовали во все
времена. Любопытное совпадение: в нашем языке грубое словцо, которым
называют жрецов известного рода любви, когда-то означало "еретик". А сделать
тут ничего нельзя.
А по-моему, непременно надо что-то делать.
Ну, я думаю, для этого время еще не пришло. Чтобы знание пробило себе
путь в самые твердолобые головы, чтобы рассеялись невежество и суеверие,
нужен какой-то срок. Сначала пусть будут перестроены на достойной основе
обычные отношения между мужчиной и женщиной, а там уж можно будет подумать и
о еретиках в любви.
Но, Джордж, милый, ведь этих людей гонят, ссылают, обливают презрением
за то, в чем они совсем не виноваты, просто они физиологически или
психически не такие, как мы. Может быть, на свете вообще нет людей,
совершенно "нормальных" в сексуальном смысле. И неужели мы должны ненавидеть
и презирать этих бедняг просто потому, что сами мы "нормальные"?
Да, да, конечно. В теории я с тобой вполне согласен. Но когда я умом
пытаюсь отстаивать то, против чего возмущаются мои чувства и инстинкты, от
этого толку мало. Откровенно тебе скажу, не люблю я гомосексуалистов.
Конечно, с моей точки зрения они вольны жить как хотят, но не нравятся они
мне. В сущности, насколько мне известно, я ни с одним и не знаком. Наверно,
и среди наших друзей найдутся такие, но меня это не интересует, а потому я
никогда ничего и не замечал.
Да, но если ты ничего не замечал, это еще не значит, что ничего и нет.
Не будь таким ограниченным, Джордж. Может быть, десятки тысяч людей ведут
самую жалкую жизнь...
Ох, слышал я все это! Но нельзя же в пять минут разрушить
предубеждения, вошедшие в нашу плоть и кровь за многие века. Лично я не
возражаю, пусть эти люди делают что хотят. В конце концов они ведь не грабят
и не убивают. Но я бы им советовал помалкивать, а не строить из себя
мучеников и не лезть в герои.
Элизабет расхохоталась:
Ого! Премудрый Джордж, оказывается, заодно с нашими викторианскими
предками!
Ну и пусть. Я говорю то, что чувствую, и не стану притворяться. Имей в
виду, в этом деле я тебе не помощник.
А по-моему, ты должен еще раз все это обдумать. Напиши парочку
сочувственных статей на эту тему и уговори Бобба их напечатать.
Слуга покорный. Попроси его, пускай сам об этом пишет; ему-то это,
пожалуй, понравится. Начни я такое писать, меня и самого сейчас же
заподозрят. А это у нас в Англии штука опасная, черт подери: подозрения
слишком часто подтверждаются!
На том разговор и кончился.
А между тем война неотвратимо приближалась. Вероятно, она была
неизбежна уже с 1911 года, хотя многих, почти всех, застигла врасплох.
Почему она разразилась? Кто за это в ответе? Об этом уже велись нескончаемые
споры, и историкам грядущих поколений, к их великой радости, еще на века
хватит противоречивых материалов. Нетрудно предвидеть, что в университетах
будут созданы специальные кафедры истории первой мировой войны,--
разумеется, речь идет о тех цивилизованных странах, которые уцелеют после
следующей такой же войны. А нам спорить об этом бессмысленно -- так же
бессмысленно, как снова и снова трагически вопрошать: "Да где же я подхватил
эту ужасную простуду?" Если кто-либо -- один или многие -- сознательно
подстроили эту катастрофу, они, надо полагать, вполне довольны потрясающим
успехом задуманного. Без сомнения, в странах, принимавших участие в этой
войне, мало осталось людей, не затронутых ею,-- и почти никому она не
принесла ничего хорошего. Жизнь каждого взрослого человека распалась на три
части: до войны, война и послевоенные годы. Странно,-- а может быть, и не
так уж странно,-- но очень многие скажут вам, что целые большие периоды их
довоенной жизни совершенно выпали у них из памяти. Довоенное время кажется
доисторическим. Что мы делали, что чувствовали, как жили в те баснословно
далекие годы? Ощущение такое, словно период 1900--1914 годов отошел в
ведение археологии и лишь специалисты, с великими усилиями, по редким
дошедшим до нас знакам и останкам, могут восстановить картину тогдашней
жизни. Тем, кого перемирие застало еще детьми, кто, так сказать, был рожден
в огне войны, просто не понять, в каком безмятежном спокойствии мы пребывали
когда-то, какими были самодовольными оптимистами. А особенно в Англии,--
ведь у французов еще сохранились тревожные воспоминания о 1870 годе; но даже
и во Франции жизнь словно бы наладилась и ничто ей как будто не грозило.
Англия со времен Ватерлоо ни разу не воевала всерьез. Бывали стычки на
границах и в колониях, а война с бурами и Крымская кампания укрепили в
глазах всего мира репутацию Британии как державы сильной и боеспособной.
Однако о битвах подлинно грандиозных уже забыли. Франко-прусская война
считалась просто одним из многих несчастных эпизодов, без которых, видно,
никак не обойдутся отсталые жители европейского континента, а на битву
Американского Севера с Югом смотрели словно в перевернутый бинокль. В
некоторых кругах даже полагали, что эта война -- знак особой милости господа
бога к избранному народу -- к его возлюбленным англичанам: ведь благодаря ей
британский торговый флот восстановил свое неоспоримое господство на морях и
поставил на место жалкую страну-выскочку.
Кто не видел Европы до 1789 года, тот не знает, что такое радость
жизни, говаривал Талейран. Никто, конечно, не осмелится заменить в этом
изречении год 1789 на 1914. Но, несомненно, со времен французской революции
не бывало такого крушения всех ценностей. Бог весть, сколько правителей и
правительств рухнуло при этом землетрясении, а те, что уцелели, из кожи вон
лезут, стараясь и дальше удержаться при помощи древних, испытанных методов
-- угнетения и преследований. И, однако, четырнадцатый год приветствовали
как великое избавление, как очищение от пороков, будто бы порожденных мирной
жизнью! Боже праведный! Три дня торжества победителей порождают столько
пороков и несчастий, сколько так называемым развратителям рода человеческого
не развести и за тысячу лет. Нынешняя молодежь диву далась бы, прочитав весь
тошнотворный вздор, который писали в четырнадцатом -- пятнадцатом годах в
Англии, да и во всех воюющих странах, кроме Франции, где практически вообще
ничего тогда не печатали. (Впрочем, французы с тех пор с лихвой наверстали
упущенное.) "Наши доблестные воины" должны были вернуться домой -- скоро,
очень скоро! -- очищенные и облагороженные резней и вшами, и дать жизнь
поколению, исполненному еще большего благородства, и этому поколению
предстояло пойти по стопам отцов. Должно было совершиться великое
возрождение религиозного духа, ибо мысли людей теперь обращались от всего
суетного и безнравственного к серьезному и возвышенному. У нас должна была
появиться новая, великая литература,-- отсюда мнимая популярность "военных
поэтов", которая сводилась к тому, что родителям убитых солдат предлагалось
раскошелиться на пятьдесят фунтов (хватило бы и пятнадцати), чтобы тиснуть в
печать убогие вирши, достойные внимания разве что в узком семейном кругу. Мы
должны были... но, право, у меня не хватает мужества продолжать. Пусть те,
кого интересует человеческое тупоумие, заглянут в комплекты тогдашних
газет...
Но мы все еще никак не расстанемся с блаженной безмятежностью тех
последних месяцев перед августом четырнадцатого года.
Фанни следила за поразительными метаморфозами Элизабет удивленно и не
без удовольствия -- чувство, с которым мы чаще всего созерцаем несчастья
наших лучших друзей. А главное, ей было жаль Джорджа.
"Ты объявил вендетту живым от имени мертвецов". Да, вы правы, это --
вендетта, кровная месть, меня терзает неотступная жажда отмщения. Да, я
объявляю вендетту. Не за себя. Что я такое? Ничто, о господи, меньше чем
ничто -- шелуха, огрызок на тарелке, мусор, отброс. Нет, это жажда мести не
за себя, это совесть вопиет в пустыне, и ничем ее не успокоить, это река
слез, затерявшаяся в песках. Какое право я имею жить? Сколько их -- пять
миллионов, десять, двадцать? Да разве важна точная цифра? Они мертвы, и все
мы за это в ответе. Да, мы в ответе, будь оно все проклято! Когда я встречаю
сверстника, не искалеченного войной, мне хочется крикнуть ему в лицо: "Как
ты уцелел? Как ухитрился улизнуть? На какую подлость пустился? Почему ты не
погиб, жулик?" Ужасно пережить самого себя, увильнуть от своей судьбы,
засидеться в гостях, когда ты уже никому не нужен. Нет на свете человека,
которому не все равно, жив я или умер -- и я рад этому, очень рад.
Одиночество, ледяное одиночество. Вы, кто пал в этой войне, я знаю: вы
погибли напрасно, вы погибли ни за что, за порыв ветра, но имя пустой
болтовни, во имя идиотского вздора, газетной лжи и воинственной наглости
политиков. Но вы-то мертвы. Вы не отвергли острого, сладостного удара пули,
внезапного взрыва гранаты, вкрадчивой агонии ядовитого газа. И вы от всего
избавились. Вы избрали лучшую долю. "Они повалились наземь, будто целая
орава Чарли Чаплинов",-- сказал рыжий сержантик Дархемского полка. Будто
целая орава Чарли Чаплинов. Изумительный образ! Так и видишь нелепые фигуры
с вывернутыми ступнями -- как они спотыкаются и бессмысленно машут руками и
валятся наземь под точным пулеметным огнем дархемского сержантика. Вот это
герой! За свой подвиг он получил военную медаль. Орава Чарли Чаплинов.
Изумительно! Но почему и мы не были в их числе? Какое мы имеем право жить? А
женщины? О женщинах и говорить нечего: они были великолепны, неподражаемы.
Такая преданность, уж такая преданность! Каким утешением были они для
воинов! О, изумительно, выше всяких похвал! Вы же знаете, за это им дали
право голоса. О, женщины были изумительны! Надежны, как сталь, и прямы, как
клинок. Да, поистине, просто чудо! Что бы мы делали без них? Ну, конечно,
перетрусили бы. Да, женщины были изумительны. На женщин можно положиться, уж
они-то всегда рады дать отпор врагу. О, еще бы. Что делало бы без них
Отечество? Они великолепны, такой пример всем нам!
По воскресеньям над кладбищем по ту сторону Ламанша развевается
британский флаг. Кладбище не так велико, как было в дни деревянных крестов,
но все же могил там немало. Они занимают многие акры земли. Да, многие акры.
И теперь слишком поздно, уже нет тебе места в этой земле, нет самого малого
клочка среди многих акров. Поздно, слишком поздно...
Да, Фанни очень жалела Джорджа и доказывала это чисто женским
деятельным сочувствием. Поздней весной Элизабет "пришлось" поехать на две
недели на север, к родителям. Миссис Пастон -- она всегда неукоснительно
исполняла свой долг и уж конечно сообщала об этом всем и каждому -- писала
дочери аккуратно раз в неделю. Считалось, что для Элизабет каждое такое
письмо -- долгожданная весточка, знак любви и привязанности родных и
знакомых; что милый, непринужденный рассказ о добропорядочной чистой жизни
там, у них (чистая скука!), крепче привяжет Элизабет к родному дому и
охранит от тлетворного влияния выродков и декадентов, которые окружают ее в
Лондоне. А на самом деле чуть не в каждом письме сквозило тайное, лицемерное
стремление нарушить душевный покой Элизабет, пробудить в ней недовольство
собой и своей жизнью. Просто удивительно, какая злоба и ненависть скрывались
за нежными словами, за обычными изъявлениями родительской любви и заботы.
Если миссис Пастон ухитрялась придумать, чем еще можно огорчить и расстроить
дочь, она не упускала случая написать ей, разумеется, предваряя неприятную
новость неизменным: "Не правда ли, дорогая моя, какая жалость!.." Элизабет
иногда отвечала на эти письма, а иногда и не отвечала. С некоторых пор они
были пересыпаны намеками на прискорбное состояние здоровья мистера Пастона.
"Твой дорогой папа никак не избавится от бронхита" (читай -- от насморка);
"он стал очень вялый" (читай -- скука одолела, потому что площадки для
гольфа совсем затопило); "почти не выходит из дому" (да и никогда не
выходил,-- разве только чтобы поиграть в гольф); "он ужасно худеет и седеет,
наш бедный папочка" (поседел он лет пятнадцать назад, но и теперь любил
четыре раза в день плотно покушать); "по всему видно, что он быстро слабеет"
(чистейшая фантазия). Элизабет была очень привязана к отцу и начала всерьез
за него тревожиться, хоть и догадывалась отчасти о стратегических планах
мамаши. Но в том-то и беда молодости, что она не умеет вполне оценить
вероломство и злобу стариков. Элизабет чувствовала, что съездить повидаться
с отцом -- ее долг: будет просто ужасно, если он вдруг умрет, а она так
больше его и не увидит. Она сказала Джорджу, что едет.
Ну конечно, поезжай, если хочешь. Я провожу тебя на вокзал. Когда ты
едешь?
Хорошо, если б ты поехал со мной, Джордж. Папа с мамой обрадуются, им
будет так приятно твое внимание.
Не надо глупить, Элизабет. Я ведь не просил тебя знакомиться с моими
родителями и не понимаю, зачем мне ехать в гости к твоим. Мамаша у тебя,
по-моему, просто ужасная, знаю я этих въедливых мучениц -- сперва они
взваливают на себя тысячу никому не нужных забот и хлопот, а потом ворчат,
что вот, мол, они из сил выбиваются, а их никто не ценит. Отец твой --
ничего, вполне порядочный человек и умеет уважать других. Но ты пойми, я
сделаю вид, что мне очень интересно слушать про гольф, и мы с ним покачаем
головами и повздыхаем, что либеральное правительство такое нехорошее, а
дальше говорить будет совершенно не о чем.
Но мне будет гораздо легче, если ты поедешь со мной.
Не будет тебе легче. Твоя мамаша начнет демонстрировать всем своим
приятельницам, какая мы счастливая парочка, и это будет адская пытка. И
кроме того, тебе легче будет на время приспособиться ко всем их
предрассудкам, если ты не будешь все время чувствовать на себе мой ехидный
взгляд.
Итак, Элизабет уехала, и Джордж остался в Лондоне один.
Ему всегда очень не хватало Элизабет, когда она уезжала, но он не искал
общества и развлечений, а сидел взаперти и работал без передышки, пытаясь
убить время. На пятый день к вечеру он почувствовал, что сыт по горло. Он
решил выйти из дому и звонить подряд всем друзьям и знакомым, пока не найдет
кого-нибудь, с кем можно поужинать. Он только что умылся и надевал чистый
воротничок, когда в дверь студии постучали.
Одну минуту! -- крикнул Джордж.-- Я одеваюсь. Кто там? Дверь настежь,
на пороге Фанни в очаровательном новом платье и лихой широкополой шляпе с
большим пером.
Да это Фанни! Как славно! И как ты чудно выглядишь! Они нежно
поцеловались. Фанни села на кровать.
Я пришла, чтобы ты повел меня ужинать. И если ты собирался куда-нибудь
еще, ничего не выйдет. Позвонишь по телефону и объяснишь, что ты занят.
По правде сказать, я как раз хотел кликнуть клич, кто бы согласился со
мной поужинать, ты пришла очень кстати.
А как Элизабет?
Все хорошо. Я сегодня утром получил письмо. Она ведь гостит у
родителей.
Да, знаю. И долго она там пробудет?
Еще десять дней. Бедняжка, ей, видно, уже надоело до смерти.
А ты чем занимаешься?
Прозябаю в одиночестве. Вот заканчиваю картину, хочешь посмотреть?
И Джордж подтащил к окну мольберт с большим холстом.
Но это очень хорошо, Джордж! Какая сила, какой смелый замысел!
А не слишком получилось жестко и угловато?
Ничего подобного. Это превосходно! Лучшая твоя работа!
И Фанни, соскочив с постели, обняла Джорджа и опять его поцеловала.
Впервые губы ее не были сестрински прохладны и сомкнуты, но раскрыты и
сладостно горячи -- губы соучастницы. Внезапное жаркое желание вспыхнуло в
Джордже, сердце заколотилось, кровь хлынула в лицо. Он притянул Фанни к себе
Дата добавления: 2015-09-03; просмотров: 62 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ДЖ. О. УИНТЕРБОРН 12 страница | | | ДЖ. О. УИНТЕРБОРН 14 страница |