Глава восьмая ФОТОГРАФИЯ

Прошло уже несколько дней мучительного позорного заточения. Теперь Президента уже не удивляло то, что мир так до сих пор и не имеет понятия о преступлении против главы Российской Федерации. Дьявольская хитрость врагов лишила его даже надежды на то, что за него заступится Запад — пусть даже в такой косвенной форме, как замораживание кредитов.

Теперь радиоприемник и телевизор в его комнате, которую он сам про себя называл «камерой», неизменно включались всякий раз, когда по ним транслировали телепередачи, так или иначе связанные с именем Президента России.

Радио угнетало не так. Положа руку на сердце, Президент вынужден был признаться себе, что и его собственные речи обычно звучали не лучше — как-то отрывисто, без обертонов и эмоций. Двойник копировал его довольно точно.

Куда хуже были телепередачи. Видя на экране телевизора копию самого себя, но себя тупого, самодовольного, временами какого-то замороженного, Президент сжимал кулаки в бессильной ярости. Становилось безумно стыдно оттого, что граждане России и весь остальной мир видят его ТАКИМ. И хотя рассудком он понимал, что стыдно должно быть вовсе не ему, но не раз замечал, что краснеет, когда лжепрезидент смотрел в камеру с каким-то восторженно-идиотическим выражением на лице.

Но мало того, он проводил политику! И хотя настоящий глава государства прекрасно понимал, что его двойник — лишь марионетка в чужих руках, послушная кукла, исполняющая все, что ей скажут, он все же не мог не негодовать на этого недалекого человека.

Однако мысли его занимал вовсе не отставной майор из Приморского края. Куда чаще Президент думал о тех, кто его предал. К несчастью, а возможно, и к счастью, по натуре он был простосердечным человеком, привыкшим доверять людям и тому, что они говорят. И надо сказать, когда-то ему действительно казалось, что его окружают честные, порядочные люди, многих из которых он и по сей день считал своими друзьями. Так было еще во времена Свердловских общежитий и коммуналок. Но чем выше он поднимался по общественной лестнице, тем больше вокруг появлялось людей, которые улыбались ему, льстили, а на поверку оказывалось — держали за пазухой камень.

Президент вспомнил, каким ударом оказалось для него, когда он, попав в опалу еще при последнем Генсеке, вдруг ощутил вокруг себя полный вакуум. Телефон на столе замолчал; те, кто еще вчера трезвонил с утра до вечера, видимо, забыли его номер.

Зато позвонили старые товарищи по общежитию — те, которые и не думали проявляться, пока он был большим начальником. Именно они поддержали в трудную минуту.

А еще Семья. Жена, дочери, старушка мать.

Это было первое потрясение, самое сильное. За ним последовали другие, и хотя к предательству Президент так и не смог привыкнуть, но поражался все меньше и меньше. Даже когда люди, вместе с ним мужественно защищавшие здание российского правительства, вдруг оказывались не просто предателями, а мелкими врунами, которые говорят в глаза одно, и за глаза совершенно другое, даже когда в прошлом скромные профессора истории или политэкономии, побыв год-другой «рупорами демократии» в «Огоньке» и «Московских новостях», на поверку оказывались рядовыми демагогами.

Одни быстро отходили от политики, заграбастав под свой институт пару помпезных зданий в центре Москвы, под себя лично — какую-нибудь партийную дачку с мезонином (между делом и у детей их каким-то чудом появлялась недвижимость: у кого в Ницце, у кого в Санта-Барбаре, а то и на Беверли-Хиллз). Впрочем, академическими занятиями они тоже не манкировали, но вся их наука сводилась к чтению лекций за океаном. Лекции эти (как докладывали те, кому положено) были пусты и однообразны, и ни один университет больше трех-четырех не выдерживал. Спасало обилие университетов, и у некоторых гастроли длились больше года.

Другие ограничивали свой вклад в науку основанием какой-нибудь новой академии, назначали себя там действительными членами и не слезали с трибуны, целиком окунаясь в политические дрязги. Ни в старый Верховный Совет, ни в теперешнюю Думу Президент ходить не любил. А когда присутствовал на заседаниях, все время опасался, как бы не оказаться свидетелем мордобоя с матюками. Соратники по августу девяносто первого проявляли себя ничем не лучше, чем хамоватый «юрист по отцу».

Президент устал от разочарований. Он постепенно смирялся с тем, что такова человеческая природа. «Наша главная задача — воспитание нового человека», — вспомнил он одну из сторон триединой задачи построения коммунизма. Как все это казалось просто и логично слушателю Высшей партийной школы. И не вызывало никаких сомнений. Только теперь, пройдя всю горькую школу работы на руководящих должностях, вплоть до самой верхней, Президент осознал всю утопичность этого постулата.

Человек своекорыстен, честолюбив, нечестен.

— Нет! — сказал Президент и тут же спохватился, что говорит вслух.

«Нет, — подумал он, — есть своекорыстные, честолюбивые люди, готовые идти по головам и предать любого, если это будет им выгодно. Но есть и другие». И в этом он также не мог сомневаться. Потому что всегда находились те, кто шел за ним несмотря ни на что.

Но как отличить одних от других?

В этом, как теперь понимал Президент, была его проблема. Он сам, человек честный и простосердечный, привык доверять людям. И ему было трудно различить потенциального предателя в том, кто еще ничем не скомпрометировал себя.

«Что там говорить, — тягостно думал он, томясь в своей камере, — не умею я разбираться в людях. Приходится это признать. Это ясно».

В такой ситуации было бы очень легко озлобиться на весь свет, видеть предательство и врагов в каждом — и в далеком, и, особенно, в близком. А как следствие этой тотальной подозрительности развернуть целую сеть подслушиваний и подглядываний, причем за одними шпионами непременно Должны были следить другие. Сталин этим и кончил. Настоящей паранойей, манией преследования. Неужели в России это неизбежный удел вождя, как в восточной деспотии?

Не хотелось в это верить.

Ведь это значило бы, что народ России обречен на вечное рабство, что никакого демократического правового государства здесь построить нельзя по определению.

Но ведь есть, есть и другие. Такие, каким был Андрей Дмитриевич Сахаров. Есть Солженицын, который, романтик, оторванный от реальности, но честный человек. Есть, наконец, Гайдар... Президент вспомнил лицо своего молодого премьер-министра, когда объявлял тому об отставке. «Вот только выберусь отсюда... — решил он. — Выберусь — легко сказать».

Ведь никто, кажется, и не подозревает, что во главе страны стоит самозванец, поддерживаемый кучкой заговорщиков.

«А как же Фаина? — подумал Президент. — Жену-то не проведешь. А дочери? А внук? Скорее всего, их как-нибудь нейтрализовали. Отправили на отдых, да мало ли что».

Мысли о родных, об их судьбе были особенно тяжелы.

«А может быть, смириться и подписать все, что они хотят? — время от времени мрачно думал Президент. — Выйти отсюда, и тогда...»

Но приходила и другая мысль: «Если подпишу, то не выйду отсюда уже никогда».

Подписать такое назначение — все равно что подписать свой смертный приговор.

Действительно, если вице-президентом станет нужный ИМ человек, то именно он, минуя всякие выборы, автоматически становится Президентом Российской Федерации, если с нынешним Президентом что-то случается. А сомнений в том, что может быть подготовлена любая случайность, не оставалось. Смогли же они взять Президента в плен.

Президент не знал, и, разумеется, не мог знать одного очень важного обстоятельства — подмена его двойником вовсе не была частью коварного плана. Люди, пытавшиеся отвести от него смертельную опасность, сами невольно помогли заговорщикам.

Не знал Президент и того, что вовсе не американский президент и не мировое сообщество, а люди, о многих из которых он никогда не слышал, делают все, чтобы помочь ему.

На следующий день Князев был потрясен злодейским убийством, совершенным накануне вечером. В трех километрах от города был найден с простреленной грудью Павел Афонин, служащий князевского мясокомбината. Он лежал в кустах совсем недалеко от шоссе, и его труп обнаружили рано утром супруги Тихомировы, которые остановились около этих кустов по просьбе супруги. Женщина сделала буквально несколько шагов и наткнулась на лежавший лицом вниз труп. Тихомировы вызвали милицию, труп идентифицировали быстро и не менее быстро установили, что Афонин поздно вечером возвращался домой из Мстеры на собственной машине «Москвич» с номером «И56—29ВЛ». Домой он, однако, не приехал, машины на месте происшествия также не было, из чего милиция заключила, что он был убит с целью угона машины.

Произошло и еще одно куда более мелкое происшествие, которое не всколыхнуло город, но в действительности имело к убийству Афонина самое прямое отношение.

На привокзальной площади была припаркована «БМВ» светло-серого цвета, который в техпаспорте обычно значится как «сафари». Такие машины в Князеве видели не часто. Так вот, «БМВ» появилась там поздно вечером в понедельник, и по крайней мере целые сутки к ней никто так и не подошел. Заметили это немногие, ведь на привокзальной площади народ все время меняется, однако есть и люди, которые постоянно там толкутся. На бесхозную иномарку первыми обратили внимание продавщицы семечек. «Дождется парень, угонят его машину», — говорили они, представляя себе владельца эдаким высоким щеголем в широком драповом пальто с белым шарфом вроде героев рекламы, кладущих деньги в банк.

Однако прошел вторник, а к иномарке так никто и не приблизился, после чего у одного из вечно слонявшихся по площади дедов не выдержали нервы и он заявил о бесхозной машине в милицию.

При проверке оказалось, что «БМВ» зарегистрирована в Москве, но под тем же номером числится еще одна машина — «Ока», принадлежащая инвалиду второй группы. Иномарку с фальшивым номером отогнали во двор князевского отделения ГАИ, где она и осталась. Возникло подозрение, что убийство Афонина и появление бесхозной иномарки — события связанные, однако было совершенно непонятно, зачем людям угонять простецкий «Москвич» и бросать собственную «БМВ».

По всей Владимирской и в соседних Горьковской и Ивановской областях начались поиски «Москвича», принадлежавшего Афонину.

Только после этого Турецкий вернулся в Москву.

Старейший криминалист Москвы Семен Семенович Моисеев долго и внимательно рассматривал фотографию, сначала просто через очки, затем через увеличительное стекло.

— Семен Семенович, этих людей мы разыскиваем, а снимок был сделан сорок лет назад. Есть ведь приемы, позволяющие определить, как должно выглядеть это лицо через тридцать-сорок лет?

— Конечно, вы правы, Саша, есть такие приемы, — Моисеев покачал головой, — они основаны на общей теории старения тканей лица. Но, — он снял очки и положил их перед собой на стол, — они могут дать только очень приблизительную картину. Что там говорить, возьмите хотя бы жировые отложения. Они могут изменить лицо почти до неузнаваемости. Поправьтесь вы килограммов на сорок, и с вами на улице перестанут здороваться даже ваши близкие друзья. Преступники, правда, редко пользуются таким методом, потому что нарочно поправиться очень трудно.

Он снова посмотрел на фотографию.

— Можно, конечно, прогнозировать пополнение во многих случаях, но не во всех, поверьте мне. Сколько худощавых лиц за сорок лет превратились в лица с двойным подбородком, я вас спрашиваю? Множество! Значительно меньше округлых стали худыми, в основном это происходит из-за желудочных болезней.

— Так вы считаете, Семен Семенович, что ничего не получится?

— Ну нет, этого я не говорил, Саша, что вы, — Моисеев улыбнулся. — Попробуем, посмотрим. Я так понимаю, что вам это надо срочно?

— Хорошо бы получить уже вчера, да только...

— Если надо вчера, будет завтра, — ответил Моисеев. — А сегодня мы сделаем несколько копий этой вашей карточки, вдруг что случится. Как я догадываюсь, негатив утрачен.

— Увы, — развел руками Турецкий.

Тем более. Приходите часа через два, будет готово.

Двух часов, которые ему дал Моисеев, Турецкому хватило на то, чтобы заехать домой и повидаться с Ириной. Он звонил ей пару раз из Князева, но, как всегда, ограничивался лишь самыми общими фразами.

— Господи, Сашка, как я рада, что ты жив, — заплакала Ирина.

— Да что ты, с чего ты взяла, глупенькая моя?

— Знаешь, я уже поняла, чем меньше ты рассказываешь, тем опаснее дело, — ответила Ирина. — А последнее время ты только молчишь. Поэтому я и боюсь.

— Я обязательно расскажу тебе все, только не сейчас, — пообещал Турецкий. — Хорошо?

— Ну вот ваши карточки, узнаете? — Моисеев с улыбкой протянул Турецкому три одинаковые фотографии.— По-моему, стало лучше. Современное оборудование, Саша.

Турецкий взглянул на новые фото. Точнее, это были уже не фото, а лазерные распечатки с компьютера. Они стали, во-первых, в полтора раза крупнее оригинала, отпечатанного сорок лет назад в Князеве, кроме того, были убраны царапины, пятна и прочие дефекты, увеличена резкость, так что предметы и лица оказались значительно четче. И если бы не платья и прически конца пятидесятых, по качеству это изображение можно было бы легко принять за фотографию из современного западного журнала.

— И вот вам мой совет, Саша, — сказал Моисеев. — Возьмите эту фотографию и пойдите с ней в милицию. Нет, не к Романовой. Найдите старого участкового или оперуполномоченного, паспортистку, наконец, которая работала сорок лет назад там, где жили эти ребята.

— Но сорок лет прошло, Семен Семенович!

— Так и что же? Саша, вы хотите сказать, что те, кто работал сорок лет назад, уже лежат в могиле? Тогда и мне, значит, пора, я ведь сорок лет назад уже работал в Коминтерновской райпрокуратуре Москвы. И не первый год. Мне было уже за тридцать. А что вы думаете, сколько мне лет сейчас? Конечно, — продолжал он, — люди эти вышли на пенсию, могли уехать куда-то, но попробовать стоит, очень даже стоит. Если эти мальчики, а особенно вот эти, они уж и не мальчики, — Моисеев указал пальцем на двух других молодых людей, сидевших рядом со Скронцем, Пупотей и девушками, — как-то у них фигурировали, то они, конечно, их вспомнят. Может быть, даже очень и очень интересное. Попомните тогда старого Моисеева.

— Спасибо, Семен Семенович, вы мне подали просто гениальную мысль.

«Тимирязевская академия, — размышлял Турецкий, листая ведомственный справочник. — Это, пожалуй, семьдесят четвертое. Вот: Ивановская, 30».

Начальник семьдесят четвертого отделения принял Турецкого сразу. Выслушав его просьбу, он задумался, а потом сказал:

— Я-то здесь по вашим меркам человек новый, меня самого семь лет назад перевели сюда из двадцать первого. Есть тут у нас одна сотрудница, она с молодости здесь, со всеми знакома, и вообще, как при «застое» говорили, «рабочая династия», а память — не надо ни компьютера, ни картотек. — И набрал номер местного телефона:

— Зинаида Дмитриевна, зайдите на минутку.

Он еще не кончил говорить, когда открылась дверь и вошла пожилая секретарша.

— Коллега из прокуратуры интересуется историей сорокалетней давности. Вы, я думаю, скорее сообразите, кто бы мог ему помочь? — попросил начальник.

Выслушав Турецкого, она задумалась на минуту:

— Боюсь, вы немного ошиблись адресом. Формально этот пруд целиком на нашей территории, но тот берег пруда попал к нам более-менее случайно.

— Да, знаете ли! — перебил ее начальник. — Бред какой-то! Когда этот Железнодорожный район учредили?

— В семьдесят седьмом.

— Значит, наше отделение чуть ли не двадцать лет страдает. Четную сторону начала Большой Академической оставили в Тимирязевском районе, а добираться до нее надо через Железнодорожный. Можно и напрямую, но или через Тимирязевский парк, или вплавь, через пруд. У нас один умник назвал этот кусок Калининградом: знаете теперь, чтобы на поезде попасть в Калининградскую область, надо чуть ли не литовскую визу получать. Жилых домов в этом «Калининграде» почти нет, но стадион «Наука» — наш, пляж — наш. Сплошная головная боль! Моя карьера началась с того, что у одного академика на пляже карманы обчистили, он эту шантрапу заметил, подбежал, схлопотал по морде, а они дорогу перешли и уже в Железнодорожном районе. Мужик дотошный, умудрился через пять минут с лодочной станции до меня дозвониться, всю компанию описал. Я звоню в шестнадцатое, а там идиот какой-то: «К нам сигналов не поступало, свяжитесь с райотделом»...

Турецкий реагировал молча, хотя, конечно, не мог не посочувствовать.

— Ну, извините, что я встрял... Наболело! Всю жизнь из Копена в Гаген через Крыжополь...

— Так вот, — продолжала Зинаида Дмитриевна. — Парк ТСХА и раньше был на нашей территории, но наша сторона — студенты, а вас интересует шпана — из Выселок, из Лихобор, может, из Коптева. Наша семья в Лихоборах живет с пятьдесят восьмого. Я-то, понятно, ребенком была, а покойный отец — он в нашем отделении опером работал — вот он бы вам помог. А так вам скорее в шестнадцатое надо ехать... Вам бы Селедкина найти... Если жив.

— Селедкина?

— Да нет, это мой отец его так звал. Они с отцом дружили и друг друга по отчеству звали. Отца — Петрович, а того — Поликарпыч. А «поли» — значит «много», вот отец и привязался: и за глаза, и в глаза — как только ни звал, то Многорыбин, то Полураков, а чаще всего — Селедкин: тот на закуску всегда копченую селедку брал... Петр Поликарпова Бобрецов. Он в шестнадцатом опером был. Жив ли?.. Борис Иваныч, позвоните в шестнадцатое.

Начальник уже набирал номер:

— Виктор? Угадал. Ну, как там у вас? Да нет, патрульно-постовая на этот раз ни при чем, в «Калининграде» спокойно. Ты такого Петра Поликарпыча не застал? Ну да!.. Иди ты!.. Ну хорошо, сейчас не до анекдотов. Тут у меня Турецкий из Горпрокуратуры; он к тебе за рекомендациями подъедет. Ну, ладно, бывай! — Положив трубку, он обратился к Турецкому: — Александр Борисыч, судя по всему, это как раз тот, кто вам нужен. Но, должен вам доложить, мужик, судя по всему, непростой... Счастливо. Желаю успеха! — И протянул руку. Потом набрал номер по внутреннему: — Прохорчук! Подкиньте товарища из Горпрокуратуры до шестнадцатого. На Плотине тормознитесь, места покажете.

Дата добавления: 2015-08-13