Глава двадцать первая СТАРИКИ

Как позже написали в некрологе, нелепый случай настиг Алевтину Викторовну Нечипоренко в собственном доме, в прихожей. Была суббота, и дочь с внуками отправилась закрывать на зиму дачу. Оставшись одна, Алевтина Викторовна проспала до половины двенадцатого, потом выпила кофе с остатками вчерашнего торта и решила наведаться в ДЛТ. По агентурным данным, там как раз должны были появиться французские сервизы из жаропрочного стекла. Розовые, и зеленые.

Наведя перед зеркалом красоту (а что, очень даже неплохо для пятидесяти двух лет!), она открыла дверь на площадку... И вот тут-то «нелепый случай» поднялся с лестничной ступеньки, на которой терпеливо сидел, и легкой походкой двинулся к ней мимо лифта.

— Алевтина Викторовна? — полуутвердительно осведомился он, подходя. Она никогда раньше не видела этого человека, но чутье безошибочно подсказало ей, что сейчас будет. Смерть распространялась вокруг него, как углекислый дым от куска сухого льда на коробке с мороженым. Алевтина Викторовна хотела захлопнуть дверь, но не успела. На работе — естественно, за глаза — ее называли «БиГаля» за гренадерский рост и внушительную комплекцию. Мужчина был гораздо меньше и легче, и толчок в плечо показался ей совсем не сильным, но отлетела она обратно в прихожую как пушинка.

— Вот... — она потащила из сумки цеплявшийся за что-то кошелек с деньгами, язык заплетался. О том, чтобы кричать, и речи быть не могло. — Вот... на, возьми... все возьми...

— Лучше бы ты это в детдом отдала, который обворовала... Но поздно.

Ей показалось, будто он сделал какое-то движение, и мир разлетелся вдребезги, опрокидываясь в тишину. Позднее эксперты пришли к выводу, что удар нанесли тяжелым предметом — гаечным ключом либо монтировкой, замотанной в тряпку. На самом деле киллер действовал просто рукой. Он не пошел в квартиру и даже не потрудился прикрыть за собой дверь. Просто спустился по лестнице и выкинул в ближайшую помойку тонкие кожаные перчатки. Пускай милиция на здоровье приобщает их к делу. Если только раньше перчатки не приватизирует какой-нибудь бомж.

Убийце некуда было спешить, и он отправился на Финляндский вокзал пешком через весь город. На Невском проспекте продавали новомодные булочки с длинными сосисками и кетчупом. Он протянул продавщице три пятисотенные и отошел за ларьки, где не так дул ветер.

— Дяденька, оставь сосиску, — возник перед ним профессиональный беспризорник. Киллер молча показал ему кукиш.

Он уже скомкал салфетку и оглядывался в поисках урны, когда из подворотни вырулили четверо охламонов постарше, лет по шестнадцать-семнадцать. Давешний попрошайка держался поодаль, заинтересованно наблюдая. Киллер щелчком отправил бумажный шарик под ноги четверке и приглашающе улыбнулся. В этот момент ему было наплевать на все и на всех. Стая инстинктивно почувствовала это и удалилась так же ненавязчиво, как и возникла.

Когда влюбляешься, становятся интересными самые разные вещи — как эта женщина выглядела маленькой девочкой, в какую школу ходила, каковы из себя ее родители и много всего другого, о чем по отношению к любому другому человеку и не задумываешься.

Эти совершенно не относящиеся к делу мысли лезли в голову Саше Турецкому, когда он поднимался по лестнице самого непрезентабельного пятиэтажного дома в Кузьмин­ках. Да, по всему видать, родители Татьяны были людьми вполне среднего достатка, если не ниже среднего. Хрущовская панельная пятиэтажка говорила сама за себя. Богатые люди в таких не живут. Четвертый этаж без лифта. Вот лест­ница, по которой Татьяна ходила девочкой.

Турецкий постарался отогнать от себя это наваждение и, подойдя к пятьдесят третьей квартире, позвонил. Ему долго не открывали, затем послышался испуганный вопрос:

— Кто?

— Я из прокуратуры, — железным голосом ответил Турецкий. — Если вы приоткроете дверь, я покажу вам свое удостоверение.

Внутри завозились, закрывая дверь на цепочку, затем щелкнул замок, и в образовавшуюся щель Турецкий увидел внимательные темные глаза.

Турецкий вынул удостоверение и в развернутом виде представил старику.

«Дедушка», — решил он.

— Проходите, — сказал старик. — Хотя нам уже звонили из милиции и мы все сказали.

— И все же я хотел бы побеседовать с вами лично, — ответил Турецкий, когда старик провел его в комнату и усадил в кресло, — Вообще о Бурмееве, о его отношениях с Татья­ной. Вы ведь знаете, что у него раньше была другая семья.

— Сейчас позову жену, — сказал старик, — нам будет вместе легче отвечать. Мы так волнуемся за Таню. Она у нас одна.

«Неужели все-таки отец!» — удивился Турецкий.

Старик вышел и через несколько минут вернулся вместе с женщиной, которую Турецкий при всем желании не мог бы назвать старухой. Это была пожилая женщина, еще очень хорошо сохранившаяся. Настоящая северянка — серые глаза и очень красивое тонкое лицо, она совершенно не походила на своего мужа-средиземноморца. Поразительно, но Татьяна была одновременно похожа на обоих своих родителей. От матери она унаследовала аристократическую тонкость лица, гордую посадку головы, густоту волос, от отца — разрез черных глаз, смуглую матовость кожи, какой-то восточный колорит. Она была значительно красивее каждого из них. Они были обычные люди, она — красавица. Но счастье ли это? Турецкий подумал, что ведь и у него растет дочурка. Хотел бы он, чтобы она выросла такой знойной красоткой, как Татьяна? Да нет, пожалуй, нет. Пусть лучше будет обычной красивой девушкой.

— Скажите, — помолчав, спросил Турецкий, — Татьяна была счастлива с мужем?

Родители переглянулись. Затем, словно они посовещались без слов, заговорила мать:

— Я думаю, Таня была довольна этим браком. Не скажу, что очень счастлива, по довольна. Леонид любил ее, он был очень порядочный человек. Мы потрясены его гибелью, и для Тани это, конечно, большой удар. Бедная девочка.

— Но у него была другая семья, — напомнил Турецкий.

— Браки распадаются, — развела руками мать, — это происходит повсюду. К тому времени, когда Леонид встретил Таню, его брак существовал уже только на бумаге. Кроме того, с женой и сыном он поступил, по-моему, вполне благородно. Он обеспечил их до конца дней. Согласитесь, что при разводе это происходит далеко не всегда.

Турецкий понял, что здесь он попал в цитадель защитников Татьяны, которые будут отстаивать ее правоту до последней капли крови. Разумеется, о ее связях, тем более об изменах мужу вряд ли он сможет получить здесь какую-то информацию, даже при условии, что им что-то известно. Эти люди, конечно, с детства носили ее на руках. Тем более для отца она явно поздний ребенок, к таким мужчины привязываются больше. Сколько лет ему было, когда она родилась, соображал Турецкий. Лет пятьдесят, наверно, или что-то около того. В принципе ничего особенного. А жена его моложе лет на двадцать, тоже, в сущности, совершенно неудивительно.

«Интересно, были ли они довольны этим браком?» — спрашивал себя Турецкий, рассматривая старика Христофориди и его жену.

— Но вы были довольны, когда Татьяна вышла за Леонида Бурмеева?

Родители ответили сразу, вернее, почти сразу. Но был момент заминки. Они переглянулись. После этого заговорил отец. Он как-то весь выпрямился и, глядя прямо на Турецкого, сказал:

— В первый момент нам не понравилось, что за Таней ухаживает женатый мужчина. И я думаю, это не понравилось бы решительно любым родителям. Но когда мы узнали Леонида ближе, мы одобрили этот брак. Да. Он оказался очень хорошим мужем, любящим, внимательным. Таня прекрасно обеспечена.

— Вы часто бывали у нее после того, как она вышла замуж? — спросил Турецкий.

— Ну, — на лице старика появилось какое-то выражение, которое Турецкий не сразу понял, — не так чтобы очень часто. Обычно она сама навещала нас.

«Так, — подумал Турецкий. — Их туда не очень-то приглашали. Старик на это до сих пор обижен».

— Но после гибели Леонида вы виделись, — сказал он. — Ну да, конечно, вы же навещали дочь в больнице. Вы знаете ее диагноз, знаете, что она выписалась?

Мать оба раза кивнула головой, затем, как будто внезапно вспомнив о чем-то, поспешно сказала:

— Да, нам звонили из милиции, сказали, что она выписалась.

— А вы этого не знали?

Старик скорбно покачал головой:

— Она нам не сообщала.

— Где она может быть?

— Я не знаю, — твердо ответил старик.

«Врешь, старая лиса, знаешь», — подумал Турецкий.

«Знаю, но не скажу», — как бы говорили смотревшие на него в упор темные глаза.

Наступила пауза. Турецкий понимал, что хозяева ждут, что сейчас он с дежурным: «Извините за беспокойство» — встанет и удалится. Разговор с Турецким был неприятен им не только потому, что это был допрос, но главным образом из-за того, что им приходилось кривить душой, а попросту говоря, врать. Врать, выгораживая свою дочь. Более, чем что-либо другое, их молчание убедило Турецкого в том, что Татьяну не похитили из больницы и не увели силой. Она ушла оттуда сама и, скорее всего, тогда в палате Турецкого уже прекрасно знала, что никакого «скоро» не будет.

Да так ли ведут себя родители, чья дочь действительно исчезла? Они бы засыпали самого следователя вопросами, горевали бы, причитали, а не хранили такое вот вежливое казенное молчание. «Они, безусловно, знают, где Татьяна», — понял Турецкий. Его мозг работал с быстротой компьютера, ищущего нужный файл. Она может скрываться у кого-то из своих друзей или любовников, которых родители знать не могут. Единственная подруга, оставшаяся от старых времен, — это Аллочка Зуева. Все остальное окружение Татьяна поменяла, как только из Христофориди превратилась в Бурмееву. Если это так, родители, скорее всего, ничем не помогут. Но есть шанс, что она скрывается у кого-то из родственников, ведь они есть.

Пауза затянулась. Родители Татьяны продолжали выжидательно смотреть на молодого человека, который никак не хотел уйти. Турецкий сделал какое-то движение, которое они в первый момент приняли за то, что он собирается наконец подняться. Однако вместо этого следователь вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое лист бумаги. Это был фоторобот «социолога Игоря».

— Вам знаком этот человек? — спросил Турецкий, показывая портрет.

— Нет, — совершенно искренне ответил отец, — никогда его не видел.

Мать Татьяны также не узнала изображенного на фотороботе человека. Как показалось Турецкому, говорили они совершенно чистосердечно, он, впрочем, и не ожидал, что Татьяна стала бы знакомить родителей с подобными людьми.

— Ну что ж, тогда все понятно. — Турецкий небрежно сунул портрет «Игоря» в боковой карман, давая понять, что допрос закончен. В глазах Татьяниных родителей появилось выражение облегчения.

Уже начиная собираться, Турецкий заметил:

— Я, признаться, принял вас сначала за Таниного дедушку, Иван Афанасьевич.

— Неудивительно, — покачал головой старик. — Все был молодой, а вдруг глянул в зеркало — белый как лунь. Когда Танюшка родилась, я еще смотрелся молодцом. Пятьдесят пять лет мне было.

— Как? — Турецкий наморщил лоб. — Так вам...

— Семьдесят девять, скоро разменяю восьмой десяток, — ответил Иван Афанасьевич.

— Ну тогда вы просто прекрасно выглядите, — сказал искренне пораженный Турецкий.

— Да у них в роду все долгожители, — сказала Елена Александровна, — ведь жива еще его мать, Танина бабушка.

Только тут Елена Александровна поняла, что сказала что-то лишнее. Муж, сверкнув глазами, посмотрел на нее, и она осеклась. Турецкий сделал вид, что не заметил наступившего неловкого молчания, и как можно более небрежно сказал:

— Ну так, конечно, климат. Она же, наверно, не в Москве живет.

— Конечно, — поспешил согласиться старик. — Она живет в Витязеве, это около Анапы. Надо действительно в этом году навестить старушку. Ведь ей уже сто один год.

— Не знаю, хотел бы я дожить до такого возраста или нет, — покачал головой Турецкий. — Скорее нет.

— Вы бы видели нашу бабушку, — махнула рукой Елена Александровна, — она прекрасно двигается, еще по дому многое делает, сама спускается... — она снопа осеклась.

— Сама спускается с крыльца во двор, — подхватил ее неоконченную фразу муж. - Там, знаете, принято делать такое высокое крыльцо. И вот она спускается, кормит кур, деятельная еще.

— Ну что же, извините, что задержал вас. — Турецкий поднялся, больше не расспрашивая ни про Татьяну, ни тем более про бабушку.

Танины родители вышли его провожать в прихожую.

— Вы, наверно, беспокоитесь о дочери, — сказал Турецкий.

— Еще бы, конечно! — поспешил уверить его Иван Афанасьевич. — Сердце все время не на месте.

«Это точно», — отметил про себя Турецкий. Закрывая за собой дверь, он буквально видел сцену, которая разворачивалась сейчас в квартире Христофориди: Танины родители сначала облегченно вздыхают, а затем старик начинает ругать жену за то, что та чуть не проговорилась.

Время было еще не позднее, можно снова зайти на Петровку или отправиться на Мыльников, чтобы переговорить со Станиславским, но Саша Турецкий вдруг почувствовал, что силы его вот-вот оставят. «Права была Шура», — мрачно подумал он и поехал домой.

Дата добавления: 2015-08-13