Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Восьмая книга

Читайте также:
  1. I. Сефер ха-Зогар – Книга Сияния
  2. I.2. Кому адресована эта книга
  3. II. Сефер Йецира, или Книга Творения
  4. II. Сифра ди-Цниута – Книга Сокрытия
  5. Quot;О люди, я оставляю вас с двумя ценными вещами, если вы будете им следовать, то никогда не собьетесь с пути. Это Книга Аллаха и Ахль уль-Бейт".
  6. АЛФАВІТНА КНИГА ОБЛІКУ ЗАПОВІТІВ
  7. Арнольд Шварценеггер при участии Билла Доббинса "Новая энциклопедия бодибилдинга". Книга 3 - Упражнения.

Смерть римского проконсула Тиберия Семпрония Гракха и рассуждения автора о том, всегда ли заслуживают порицания жертвы козней и обмана (1—2). Недостаточность частных историй для уразумения таких широко захватывающих событий, как борьба между Римом и Карфагеном и покорение мира римлянами (3—4). Осада Сиракуз проконсулом М. Клавдием Марцеллом и пропретором Аппием Клавдием Пульхром; изобретательность Архимеда в отражении нападений, вынудившая римлян отказаться от приступа (5—9). Поведение Филиппа в Мессении, превращение Филиппа из царя в тирана под влиянием советников (10). Противоречия в характеристике Филиппа, отца Александра, и грубость выражений в сочинении Феопомпа о Филиппе (11—13). Отравление Арата старшего Таврионом по поручению Филиппа (14). Поход Филиппа в Иллирию и занятие Лисса (15—16). Выдача Ахея Антиоху, коварство критян Болида и Камбила; жестокая казнь Ахея; взятие крепости Сард (17—23). Царственные добродетели Кавара, царя фракийцев (24). Царь Армении Ксеркс в Армосате, примирение с ним Антиоха (25). Переход Тарента на сторону Ганнибала; заговорщики Никон, Филемен, Трагиск; занятие города войсками Ганнибала; поведение Ганнибала в городе, взятие Акрополя (26—36). Взятие Сиракуз римлянами (37). Мелкие отрывки (38).

1....Итак, питая смутную надежду, но ясно предвидя угрожающую ему кару, он решился на все 1 (Сокращение ватиканское).

...Римский военачальник Тиберий 2 был хитростью завлечен в засаду и там в мужественной борьбе пал вместе со своими солдатами. По поводу подобных несчастий ошибочно было бы давать всегда одинаковый ответ на вопрос о том, заслуживает ли потерпевший осуждения, или участия. Ибо иные люди разумно принимают все меры предосторожности и все-таки становятся жертвою злодеев, которые не смущаясь нарушают общепризнанные человеческие права. Это не значит, впрочем, что следует робко уклоняться от решения нашего вопроса; нужно только принимать во внимание обстоятельства времени и места и согласно с ними одних начальников осуждать, других оправдывать. Дальнейшее изложение покажет, как понимать мои слова. Лакедемонский царь Архидам, опасаясь властолюбивых замыслов Клеомена, бежал из Спарты; однако вскоре после этого внял увещаниям того же Клеомена и сам отдался ему в руки. Так потерял он власть и погиб, но ничуть не заслуживает жалости потомства. Ведь положение дел ни в чем не изменилось, а властолюбие и сила Клеомена возросли еще больше. Если Архидам сам предал себя в руки людей, от которых раньше спасся было каким-то чудом, то разве он не заслужил постигшей его участи? Точно так же фиванец Пелопид 3 знал вероломство тирана Александра и прекрасно понимал, что для всякого тирана радетели свободы — злейшие враги; сам же он убеждал Эпаминонда встать на защиту народовластия не только у фиванцев, но и у прочих эллинов; наконец, раньше сам ходил в Фессалию, как враг Александра, для ниспровержения его единовластия, — и после всего этого Пелопид дерзнул идти к нему вторично в звании посла. Попав в плен к врагу, он и делу фиванцев сильно повредил, и сам потерял добытую прежде славу, как человек, который доверился людям, менее всего заслуживавшим его доверия. Подобная участь постигла и римского консула Гнея в Сицилийскую войну, когда он по неосторожности отдался во власть врага. То же случалось и со многими другими.

2. Итак, осуждать должно тех людей, которые предают себя во власть противника своею неосмотрительностью, но не тех, которые приняли разумные меры предосторожности. Недоверие ко всем людям без изъятия непригодно в жизни, а потому не должно осуждать человека, который постарался, сколько возможно, обеспечить себе безопасность и потом действовал правильно. Достаточными мерами обеспечения служат: клятвы, дети, женщины, а больше всего честность в прежней жизни противника 4. Поэтому если кто-нибудь примет подобные меры безопасности и все-таки пострадает вследствие людского коварства, то осуждение должно падать не на пострадавшего, но на предателя. Вот почему надлежит выбирать предпочтительнее всего такие меры безопасности, при которых пользующийся доверием не в силах нарушить данное обязательство. Но подобную меру трудно приискать; остается действовать другим способом, именно: поступать во всем как велит рассудок, дабы и в случае ошибки можно было рассчитывать на участие посторонних людей. Это бывало уже с весьма многими; но пример наиболее поучительный и вместе ближайший к настоящему времени дает судьба Ахея. Он не преминул сделать все, чего требовали благоразумие и безопасность, и во всех своих действиях проявил такую предусмотрительность, какая только доступна человеческому уму, и тем не менее сделался жертвою врагов. Но по крайней мере к бедствию, обрушившемуся на Ахея, посторонние свидетели отнеслись с участием и состраданием, а на долю предателей достались хула и ненависть (Сокращение).

3. Мы, кажется, не нарушим общего плана нашего сочинения и не удалимся от поставленной вначале задачи, если остановим внимание читателя на славных подвигах и возвышенных стремлениях двух государств, римского и карфагенского. В самом деле, разве можно не удивляться при виде того, как эти два народа начали столь трудную войну за обладание Италией и не менее трудную за Иберию, как они еще в то время, когда исход борьбы оставался для обеих сторон равно неизвестным, а в настоящем опасности были одинаково велики для обоих противников, — как они тем не менее, не довольствуясь бременем начатых предприятий, подняли спор за Сардинию и Сицилию и не только питали себя надеждами во всех этих начинаниях, но и снабжены были в достаточной мере жизненными припасами и вооружением. Изумление наше будет еще больше, если мы вникнем в подробности. Так, у римлян в Италии было две полные армии под начальством консулов, в Иберии было также два войска, из коих одно, сухопутное, под командою Гнея, и флот под командою Публия. Подобное разделение сил было и у карфагенян. Кроме того, для наблюдения за Элладою и за поведением Филиппа стоял на якоре флот сначала под начальством Марка Валерия, потом Публия Сульпиция. Сверх этого сто пятипалубных судов с Аппием во главе и сухопутное войско под начальством Марка Клавдия следили за ходом дел в Сицилии 5. Точно так же со стороны карфагенян действовал Гамилькар.

4. То, что неоднократно говорено было в начале истории, теперь, я полагаю, вполне подтверждается изложением самых событий. Я говорил, что невозможно понять общего хода событий из отдельных историй. И в самом деле, какая есть возможность, читая отдельно, сами по себе рассказы о происшествиях в Сицилии или Иберии, понять всю важность происшедшего в это время или, что самое главное, уразуметь, каким образом и с помощью каких государственных учреждений судьба осуществила поразительнейшее в наше время и небывалое до сих пор дело, именно: все известные части обитаемой земли подчинила единой могущественной власти. Каким образом римляне взяли Сиракузы, как завладели Иберией, это до некоторой степени можно еще узнать и из отдельных повествований; но без всеобщей истории трудно понять, каким образом римляне достигли мирового господства, каковы были помехи окончательному осуществлению их замыслов, и что с другой стороны и в какое время содействовало им. По тем же причинам нелегко представить себе громадность подвигов и достоинства государственных учреждений Рима. Так, сам по себе рассказ о том, что римляне жаждали обладания одной Иберией или и Сицилией также, что они начали с этой целью сухопутную и морскую войну, не давал бы еще ничего поразительного. Напротив, когда узнаешь, что одновременно с этим то же правительство и государство совершало многочисленные иные предприятия, когда взглянешь на опасности и войны, какие в собственной стране удручали участников всех этих подвигов, тогда только получается ясное понятие об этих удивления достойных событиях, только тогда они привлекают к себе должное внимание. Вот что считали мы долгом сказать тому, кто воображает, что посредством отдельных повествований можно постигнуть смысл всемирной и всеобщей истории (Сокращение).

...Они отрядили несколько критян будто бы для хищнического набега, вручив им нарочито сочиненное письмо (Свида).

5. 6...Когда Эпикид и Гиппократ 8 завладели Сиракузами, то сами прервали дружбу с римлянами и прочих граждан принудили к тому же. Римляне, раньше еще уведомленные о насильственной смерти сиракузского тирана Гиеронима, выбрали в проконсулы Аппия Клавдия, дали в его распоряжение сухопутное войско, а начальство над флотом возложили на Марка Клавдия. Начальники расположились станом невдалеке от города и решили, что сухопутное войско поведет приступ против города со стороны Гексапил 9, а флот против Ахрадины у портика, именуемого Скитским, где стена тянется вдоль моря на собственном основании 10. Приготовив навесы 11, метательные орудия и все прочее, нужное для осады, римляне надеялись при многочисленности рабочих рук покончить с приготовлениями в течение пяти дней и предупредить неприятеля. Но при этом они не приняли в расчет искусства Архимеда 12, не догадались, что иногда дарование одного человека способно сделать больше, чем огромное множество рук. Теперь они убедились в этом по опыту. Город был достаточно крепок тем уже, что облегающая кругом стена покоилась на высотах и поднимающемся перед городом утесе; к ним трудно подойти даже и тогда, если бы осаждаемые не оказывали никакого сопротивления, за исключением немногих определенных пунктов. Кроме того, помянутый выше Архимед заготовил внутри города, а равно и против нападающих с моря такие средства обороны, что защитникам не предстояло нужды утруждать себя непредусмотренными работами на случай неожиданных способов нападения; у них заранее готово было все к отражению врага на всякие случаи 7.

6. Итак, Аппий сделал попытку приблизиться с навесами и лестницами к той части стены, которая с востока упирается в Гексапилы, а Марк с шестьюдесятью пятипалубными судами направился против Ахрадины. Находившиеся на каждом судне люди вооружены были луками, пращами и легкими дротиками, чтобы прогнать врага, нападающего со стенных зубцов. Вместе с тем римляне отняли у восьми пятипалубных судов весла, у одних с правой стороны, у других с левой, открытыми стенками связали суда попарно и, действуя веслами только с наружных боков, стали подвозить к городской стене так называемые самбики 13. Устройство этого осадного орудия следующее: делается лестница в четыре фута ширины и такой длины, чтобы и при установке 14 она достигала верхнего края стены; с обеих сторон ее ограждают и закрывают 15 высокими перилами, потом кладут ее наискось 16 вдоль соприкасающихся стенок связанных между собой судов, так что лестница выступает далеко за корабельные носы. На вершинах мачт укрепляют блоки с канатами. Когда нужно действовать, канат привязывают к верхнему краю лестницы, и люди, стоящие на корме, тянут его на блоке, а другие, находящиеся на передней части корабля, следят за правильным подъемом лестницы и подпирают ее шестами 17. Наконец, при помощи гребцов, размещенных по обеим наружным сторонам, римляне подходят с кораблями к суше и стараются только что описанное сооружение приладить к стене. На вершине лестницы находится доска, с трех сторон огороженная плетнем; на ней стоят четыре человека, которые и ведут борьбу с неприятелем, находящимся на зубцах стены и мешающим установке самбики 18. Как только лестница установлена так, что эти четыре воина возвышаются над стеной, боковые стенки плетня снимаются, и воины тотчас с двух сторон взбираются на зубцы или башни; прочие товарищи их следуют за ними по самбике, надежно прикрепленной канатами к обоим кораблям. Сооружение это не без основания получило такое название: когда машина поднята, то корабль в соединении с лестницей напоминает по виду самбику.

7. Итак, по изготовлении самбики римляне решились подойти к башням. Однако Архимед соорудил машины приспособительно к метанию снарядов на любое расстояние 19. Так, если неприятель подплывал издали, Архимед поражал его из дальнобойных камнеметальниц 20 тяжелыми снарядами или стрелами и повергал в трудное беспомощное положение. Если же снаряды начинали лететь поверх неприятеля, Архимед употреблял в дело меньшие машины, каждый раз сообразуясь с расстоянием, и наводил на римлян такой ужас, что они никак не решались идти на приступ или приблизиться к городу на судах. Наконец Марк, раздосадованный неудачами, вынужден был сделать еще попытку — тайком ночью подойти к городу на кораблях. Когда римляне подошли к берегу на расстоянии выстрела, Архимед употребил другое средство, направленное против воинов, сражавшихся с судов, именно: он велел сделать в стене приблизительно на высоте человеческого роста множество отверстий, с наружной стороны имевших в ширину пальца четыре; у отверстий изнутри стены он поставил стрелков и маленькие скорпионы 21, через отверстия обстреливал корабельных воинов и тем отнимал у них всякую возможность сделать что-нибудь. Таким образом, далеко ли или близко находился неприятель, Архимед не только разрушал все его планы, но и производил в его рядах большие опустошения. Как только римляне покушались поднять самбики, Архимед приводил машины в боевое состояние по всей стене. Все время они оставались невидимы, но лишь только требовалось употребить их в дело, машины изнутри выдвигались над стеною и простирали свои жерла далеко за зубчатые укрепления. Некоторые машины метали камни весом не менее десяти талантов, другие выбрасывали груды свинца. Каждый раз, как только самбики приближались, жерла Архимедовых машин отклонялись вместе с подставкою 22 вправо или влево, смотря по надобности, и при помощи задвижки 23 метали камни в неприятельское сооружение. Вследствие этого не только ломалась машина римлян, но и корабль, и находившиеся на нем солдаты подвергались большой опасности.

8. Некоторые машины отражали нападения неприятеля, защищенного и прикрытого плетнем от стрел, выпускаемых через отверстия в стену; тогда бросаемые камни соответствующей тяжести прогоняли с передних частей корабля нападающих римлян. Кроме того, с машины спускалась прикрепленная к цепи железная лапа 24; управлявший жерлом машины захватывал этой лапой нос корабля в каком-нибудь месте и потом внутри стены опускал нижний конец машины. Когда нос судна был таким образом поднят и судно поставлено отвесно на корму, основание машины утверждалось неподвижно, а лапа и цепь при помощи веревки отделялись от машины. Вследствие этого некоторые суда ложились набок, другие совсем опрокидывались, третьи, большинство, от падения на них передних частей с значительной высоты погружались в море, наполнялись водой и приходили в расстройство. Изобретательность Архимеда приводила Марка в отчаяние; с прискорбием он видел, как осажденные глумятся над его усилиями и какие они причиняют ему потери. Однако подшучивая над своим положением, Марцелл говорил, что Архимед угощает его корабли морской водой, а его самбики как бы с позором прогнаны с попойки палочными ударами. Так кончилась осада сиракузян с моря.

9. Аппий с войском очутился в столь же трудном положении и потому совсем отказался от приступа. И действительно, находясь еще на далеком расстоянии от города, римляне сильно терпели от камнеметальниц и катапульт 25, из коих были обстреливаемы; ибо сиракузяне имели в запасе множество метательных орудий превосходных и метких. Оно и понятно, так как Гиерон дал средства на них, а Архимед изобрел машины и мастерски исполнил их. Итак, когда римляне приближались к городу, часть их была непрерывно обстреливаема через отверстия в стене, о чем сказано выше, терпела урон и не могла продолжать наступления, другие, рассчитывавшие пробиться вперед силою и огражденные плетенками, гибли под ударами камней и бревен, падавших сверху. Много бед причиняли сиракузяне римлянам и теми лапами при машинах, о коих я говорил раньше: лапы поднимали воинов в полном вооружении и кидали их оземь. Наконец Аппий с товарищами возвратился в стоянку, устроил совещание с трибунами, на котором и принято было единогласное решение испытать всевозможные иные средства, но отказаться от надежды взять Сиракузы приступом; согласно принятому решению они и действовали. Так, в течение восьми месяцев римляне оставались под стенами города, и не было такой уловки или отважного дела, перед которыми они остановились, но ни разу уже не осмеливались идти на приступ. Такова чудесная сила одного человека, одного дарования, умело направленного на какое-либо дело. Вот и теперь: располагая столь значительными силами сухопутными и морскими, римляне могли бы быстро овладеть городом, если бы кто-либо изъял из среды сиракузян одного старца. Но так как этот один был среди сиракузян, они не дерзали нападать на город или, по крайней мере, употреблять те способы нападения, отразить которые Архимед был в силах. Полагая, что осажденные при своем многолюдстве вернее всего могут быть вынуждены к сдаче голодом, римляне решили этим способом добиваться цели и потому, пользуясь флотом и сухопутным войском, задерживали подвоз припасов в город морем и сушею. Но вместе с тем римские военачальники 26 не желали понапрасну тратить время под Сиракузами и с целью извлечь из своего пребывания в Сицилии какую-либо выгоду вне этого города разделили войска между собою, причем Аппий с двумя третями их продолжал осаду города, а Марк с остальною третью ходил войною на сицилийцев, действовавших заодно с карфагенянами (Сокращение, Герон, Об осадах. Свида).

10....По прибытии в Мессену 27 Филипп, следуя голосу страсти, а не велению рассудка, вражески разорял страну. Как кажется, он был уверен, что может непрерывно чинить обиды мессенянам, а те будут без ропота и вражды переносить его насилия. И в предыдущей книге, и теперь я вхожу в более подробное изложение мессенских событий не только по тем побуждениям, какие объяснены раньше, но и потому еще, что некоторые историки обходят молчанием насилия Филиппа против мессенян, другие же частью из пристрастия к самодержцам, частью из страха перед ними, не вменяют Филиппу в вину нечестивых деяний его над мессенянами, напротив изображают нам его деяния привлекательными, сочувственными чертами. Впрочем, можно наблюдать, что историки Филиппа впадают в эту ошибку по отношению не к одним мессенянам, но и к прочим народам. Поэтому сочинения их вовсе не исторические; это скорее похвальное слово Филиппу. Я же утверждаю, что не следует ни осуждать самодержцев незаслуженно, ни превозносить их, в чем повинны нынешние писатели; необходимо вести рассказ так, чтобы последующее всегда согласовалось с предыдущим и чтобы характер каждого изображаемого лица оценивался в рассказе по достоинству. Однако, может быть, легко требовать этого и очень трудно исполнить, ибо бывают многообразные обстоятельства и положения, властвующие над людьми в жизни и мешающие им высказать свои убеждения устно или письменно. Вот почему одни из таких писателей заслуживают снисхождения, другие никакого.

11. В этом отношении наибольшего порицания достоин Феопомп 28. Так, в начале своей истории Филиппа он говорит, что сильнейшим побуждением к составлению труда служило для него то, что никогда еще Европа не производила на свет такого человека, каков Филипп, сын Аминта, а вслед за сим, и во введении, и во всей истории изображает его человеком необузданнейшим в отношениях к женщинам до такой даже степени, что и собственный дом свой он пошатнул излишествами в любострастии 29, насколько это от него зависело, выставляет его человеком беззаконнейшим и коварнейшим в обращении с друзьями и союзниками, поработителем множества городов, кои он захватывал обманом или насилием, человеком преданным неумеренному пьянству, так, что даже днем он не раз показывался среди друзей в пьяном виде. Если кто прочитает начало сорок девятой книги Феопомпа, безрассудство историка приведет его в изумление, ибо, не говоря уже о прочем, мы находим у него даже такие выражения: «Если обретался где-либо среди эллинов или варваров» 30, говорит он, — мы сочли нужным привести его собственные слова, — «какой развратник или наглец, все они собирались в Македонию к Филиппу и там получали звание друзей царя. Да и вообще Филипп знать не хотел людей благонравных и бережливых, напротив, ценил и отличал расточительных или проводящих жизнь в пьянстве и игре 31. Он не только давал им средства для порочной жизни, но возбуждал их к соревнованию во всевозможных мерзостях и беспутствах. Каких только пороков или преступлений не было на этих людях? Зато они были далеки от всего честного и благородного. Одни из них, в возмужалом возрасте, ходили всегда бритыми, с выглаженной кожей, другие, хотя и носили бороду, предавались разврату друг с другом. Они водили за собою двух-трех любодеев, а другим предлагали те же услуги, что и любодеи. Поэтому правильнее было бы считать этих друзей не товарищами, но товарками, называть их не воинами, но потаскухами. По натуре человекоубийцы, по образу жизни они были любодеи. Во избежание многословия», продолжает Феопомп, «тем паче, что передо мною столько важных дел, скажу вообще: мне думается, что люди, именовавшиеся друзьями и товарищами Филиппа, были на самом деле такими скотами и развратниками, что с ними не могли бы сравниться ни Кентавры 32 обитавшие на Пелии, ни Лестригоны, жившие на Леонтинской равнине, ни вообще какая бы то ни было тварь».

12. Разве можно не возмущаться такою грубостью и непристойностью в речи историка? В самом деле, Феопомп заслуживает осуждения не за то только, что высказывает мнения, противоречащие задаче собственного его повествования, но и за то также, что он оболгал царя и друзей его, а наибольше за то, что эти лживые известия облекает в срамную и непристойную форму. Если бы речь шла о Сарданапалле 33 или о ком-либо из его сотоварищей, и тогда рассказчику едва ли позволительно было бы прибегать к столь бранным выражениям. Между тем распутный образ жизни Сарданапалла засвидетельствован надписью на его гробнице, гласящею так: «Только и моего, что я съел и сладостно испытал в распутстве и любовных наслаждениях». Что касается Филиппа и его друзей, то нечего бояться, как бы не приписать им изнеженности, малодушия или непотребства; следует остерегаться того только, чтобы не впасть в превознесение этих людей или в противном случае не подыскать соответствующих выражений об их мужестве, выносливости и доблести вообще. Несомненно ведь, что они собственными трудами и подвигами создали из ничтожного царства славнейшую и обширнейшую македонскую державу. Не говоря о том, что совершено в царствование Филиппа, доблестные деяния этих людей и после его смерти, в царствование Александра, прославляются всеми единодушно. Правда, большая доля славы должна принадлежать верховному вождю македонян, Александру, как ни молод он был; однако не менее велики заслуги его соратников и друзей. Эти последние побеждали врагов во многих знаменитых сражениях, выносили необычайные многочисленные труды, опасности и лишения. Обладая огромными богатствами, располагая в изобилии всеми средствами к удовлетворению похоти, они несмотря на это сохранили вполне телесную крепость и по своим душевным свойствам не позволили себе ни малейшего беззакония или подлости. Говоря вообще, все они как при жизни Филиппа, так и после него, в сообществе Александра, обнаружили поистине царственное благородство, самообладание и отвагу. Едва ли нужно называть их по именам. Да и по смерти Александра, когда они оспаривали друг у друга обширнейшие части земли, они приобрели себе славу, которая перешла к потомству в многочисленных сочинениях. Таким образом, если язвительность, с какою историк Тимей говорит о сицилийском владыке Агафокле, имеет еще некоторое оправдание при всей своей неумеренности, ибо он изобличает врага своего, негодяя и тирана, то в ожесточении Феопомпа нет никакого смысла. [13.] И в самом деле, поставив себе задачею написать историю Филиппа, как царя от природы весьма расположенного к добру, он затем взваливает на него все пороки и преступления, какие только можно вообразить себе. Отсюда неизбежно выходит, что или историк говорит неправду и льстит в начале сочинения и в предисловии, или при изложении подробностей он слишком несообразителен и ребячески наивен, если рассчитывает с помощью нелепой и непристойной клеветы войти в большее доверие читателя и тем вернее снискать сочувственный прием своим хвалебным суждениям о Филиппе.

Да и общий план сочинения этого историка никак не может быть одобрен. Ибо, взявшись писать историю эллинов с того времени, на котором остановился Фукидид, и, дошедши в своем рассказе до времени Левктрского сражения 34, то есть до замечательнейших событий в Элладе, он вдруг оставил в стороне и Элладу, и ее начинания, переменил предмет повествования и решил писать историю Филиппа. Между тем было бы гораздо пристойнее и правильнее включить деяния Филиппа в повествование об Элладе, а не наоборот: историю Эллады вводить в рассказ о Филиппе. Если бы кто-нибудь даже заранее обязался писать историю царского владычества, то и тогда он не пропустил бы случая, раз таковой представился, перейти к славному имени и образу Эллады. Но начав с Эллады и уже кое-что рассказав о ней, ни один здравомыслящий человек не стал бы менять свой рассказ на хвалебное жизнеописание самодержца. Что же наконец вынудило Феопомпа закрыть глаза на столь явную несообразность? Наверное, то, что составление истории Эллады было только прекрасным делом, а восхваление Филиппа сулило выгоду 35. Но если еще на вопрос о том, почему он впал в эту ошибку и переменил предмет повествования, Феопомп кое-как и ответил бы, то, я полагаю, он не мог бы уже ничего сказать в оправдание оскорбительных нападок на своих же друзей и вынужден был бы согласиться, что грубо нарушил свой долг (О добродетелях и пороках).

14....Филипп попытался было разорить страну мессеян, когда они стали его врагами, но не мог причинить им большего вреда; зато по отношению к самым близким друзьям он проявил величайшую подлость. Так, вскоре после того, как Арат старший выразил недовольство его поведением в Мессении, Филипп отравил его при посредстве Тавриона, ведавшего по поручению царя делами Пелопоннеса. Для людей посторонних происшествие это было сначала тайною, ибо яд был из тех, которые действуют не тотчас, но через некоторое время и только причиняют недомогание отравленному. Арату, однако, известна была причина болезни, как выяснилось это из нижеследующего: от всех скрывая правду, он не удержался перед одним из слуг своих, Кефалоном, с которым был особенно близок. Этот последний заботливо ухаживал за больным Аратом и заметил, что попавшая на стену слюна окрашена кровью. «Кефалон», сказал Арат, «это расплата Филиппа за нашу дружбу». Есть что-то возвышенное и трогательное в этом самообладании человека, когда жертва преступления больше, нежели виновник его, смущена подобною наградою за благожелательное участие во многих важных делах на пользу Филиппа. Так как Арат много раз занимал у ахеян высшую должность и много раз оказывал важные услуги народу, то по смерти удостоен был высших почестей 36 и от родного города, и от союза ахеян, именно: ахеяне установили в честь его жертвы, подобающие герою, и иные способы чествования, увековечивающие имя усопшего; поэтому, если только умершие сохраняют сознание, Арата должна радовать благодарная память ахеян о вынесенных им при жизни трудах и опасностях (Сокращение).

15....Давно уже помыслы Филиппа обращены были на Лисс и его кремль, и, увлекаемый жаждою захватить эту местность, он направился теперь туда с войском. После двухнедельного перехода, когда теснина осталась позади, Филипп расположился лагерем вдоль реки Ардаксана 37, невдалеке от города. Но он видел, что окружающие Лисс стены прекрасно защищены с моря и с суши, частью самою природою, частью искусством человека, что по соседству находящийся кремль Лисса поднимается высоко и сильно укреплен, и никак нельзя рассчитывать взять его приступом; поэтому Филипп совершенно отказался от мысли овладеть Акролиссом, но не терял надежды относительно города. Филипп заметил, что пространство между Лиссом и отрогами Акролисса достаточно просторно для нападения оттуда на город, а потому решился дать здесь небольшое сражение и прибегнуть к военной хитрости, каковой требуют обстоятельства. [16.] Предоставив македонянам один день отдыха, он в это время обратился к ним с подобающим увещанием, и потом наибольшую и лучшую часть легковооруженного войска еще до рассвета скрыл в поросших лесом лощинах над упомянутой выше промежуточной полосой земли со стороны материка; сам на следующий день с пелтастами и остальными легковооруженными пошел на город с противоположной стороны, обращенной к морю. Обошедши город кругом и достигши описанного выше пункта, он делал вид, что отсюда пойдет к городу на приступ. При известии о появлении Филиппа в Лиссе собрались значительные силы из всей окрест лежащей Иллирии; Акролисс иллирийцы считали хорошо укрепленным и потому оставили в нем весьма малочисленный гарнизон. Таким образом, лишь только македоняне приблизились, иллирийцы смело кинулись из города толпами, рассчитывая на численный перевес своих сил и на укрепленность местоположения. Между тем царь поставил пелтастов на равнине, а легковооруженным отдал приказ идти вперед к высотам и завязать там жестокий бой с неприятелем. Войска исполнили приказание, и некоторое время сражение оставалось нерешительным; но затем царские войска оборотили тыл благодаря численному перевесу неприятеля и неудобствам местности. Когда те отступили к пелтастам, жители города, воспрянув духом, двинулись вперед, вслед за бегущими спустились в равнину и начали дело с пелтастами. Гарнизон Акролисса видел, как Филипп мало-помалу один за другим уводил назад свои отряды, принял это за полное отступление и, полагаясь на природную укрепленность города, незаметно для себя покинул стоянку; затем небольшими отрядами гарнизон оставлял Акролисс и ринулся извилистыми тропинками на ровную низменность в уверенности, что немедленно последует бегство неприятеля и что добыча уже чуть не в руках. Но в это самое время легковооруженные, находившиеся в засаде со стороны материка, незаметно поднялись и смело пошли в наступление, в одно время с ними пелтасты поворотили назад и ударили на неприятеля. Смущенные этим лисские иллирийцы начали отступать врассыпную и искали спасения в городе, но гарнизону, который покинул Акролисс, путь к отступлению отрезан был поднявшимся из засады отрядом. Благодаря этому произошло нечто неожиданное: Акролисс был взят тотчас, без битвы, а Лисс пал на следующий день, хотя лишь после жестоких сражений и необычайно отважных приступов македонян. Таким образом Филипп сверх всякого ожидания овладел Лиссом и Акролиссом, вследствие чего покорены были все окрестные жители и большинство иллирийцев добровольно уступило ему свои города. И в самом деле, после взятия этих твердынь не было крепости, которая могла бы устоять против натиска Филиппа, и не оставалось надежного убежища для сопротивлявшихся (Сокращение).

17. 38...Болид, критянин по происхождению, долгое время жил при царском дворе* в должности начальника; он считался человеком большого ума и неукротимой отваги и по опытности в военном деле, казалось, не имел себе равного. Заручившись после нескольких бесед его доверием, снискав его расположение и преданность, Сосибий открыл ему свой план. Он сказал Болиду, что при настоящих обстоятельствах самая большая услуга, какую можно оказать царю, это совместное с ним изыскание мер к освобождению Ахея. Болид выслушал это, сказал, что подумает, и удалился. Поразмыслив наедине, он два-три дня спустя явился к Сосибию и заявил, что принимает дело на себя. При этом он сказал, что жил в Сардах довольно долго и знает расположение города, что начальник критского отряда, служащего у Антиоха, Камбил, не только земляк ему, но и родственник и друг. Случилось к тому же так, что этому самому Камбилу и состоящим под его начальством критянам доверен был один из сторожевых постов у задней стороны Акрополя. Свойства местности не допускали здесь никаких сооружений, и она охранялась только непрерывным присутствием Камбила и подчиненных ему людей. Сосибий остался доволен этим сообщением. Он понял, что Ахей или вовсе не будет избавлен от постигшей его беды, или, если избавится, то, вернее всего, при помощи Болида, а не кого-либо иного; так как Болид обнаруживал большое усердие к делу, то и приступили к осуществлению плана. Так, Сосибий дал Болиду денег вперед для покрытия всех расходов по исполнению предприятия и обещал в случае успеха выдать ему большую сумму денег, к тому же щедрыми обещаниями он возбуждал в Болиде самые смелые надежды на получение наград от царя и от спасенного Ахея. Охотно принимаясь за дело, Болид не медлил более и вышел в море, снабженный тайным верительным письмом 39 на Родос к Никомаху, который, казалось, питал к Ахею отеческую нежность и доверие, а также в Эфес к Меланкому. При посредстве этих самых людей Ахей вел сношения с Птолемеем и все свои внешние дела.

18. Болид явился на Родос, затем прибыл в Эфес, сообщил свои планы поименованным выше личностям, заручился их готовностью поддерживать его, потом отправил одного из своих подчиненных, некоего Ариана, к Камбилу под тем предлогом, что он послан из Александрии набирать наемников и желает переговорить с Камбилом о некоторых неотложных делах; поэтому просит Камбила назначить время и место, где и когда можно им сойтись без свидетелей. Ариан скоро свиделся с Камбилом, передал ему поручения Болида; тот охотно принял предложение, назначил день и назвал определенное хорошо известное место, куда и обещал явиться ночью, затем отпустил Ариана. Болид, как истый критянин, изворотливый от природы, обдумывал каждый шаг, тщательно взвешивал каждое соображение. Наконец, при свидании с Камбилом, как условлено было с Арианом, Болид вручил ему письмо, по прочтении коего они стали рассуждать как настоящие критяне. Они вовсе не думали ни о спасении несчастного, ни об исполнении обязательства перед людьми, которые дали им поручение; они думали только о своей безопасности и о собственных выгодах. Оба были критяне и потому быстро пришли к соглашению. Общее решение их состояло в том, чтобы поделить между собою десять талантов, выданных вперед Сосибием, план свой открыть Антиоху, привлечь его в соучастники, пообещать, что они выдадут ему Ахея, если он даст им денег и пообещает в будущем наградить их достойным образом. Когда решение было принято, Камбил взял на себя переговоры с Антиохом, а Болид обязался отправить через несколько дней Ариана к Ахею с секретным письмом от Никомаха и Меланкома и просил соучастника позаботиться о том, чтобы Ариан мог беспрепятственно проникнуть в Акрополь и выйти оттуда. Если, рассуждали они, Ахей одобрит этот план и ответит Никомаху и Меланкому, то Болид сам доведет дело до конца и явится к Камбилу. Во всем условившись, они разошлись, и каждый занялся тем, к чему обязывал их уговор.

19. Как только представился удобный случай, Камбил сообщил царю задуманный план. Антиох с величайшею радостью принял это приятное, неожиданное предложение и обещал все, но сначала не доверял и потому стал расспрашивать о подробностях плана и о средствах к выполнению его. Удостоверившись и воображая, что предприятию этому как бы помогает само божество, он настойчиво упрашивал Камбила заняться осуществлением плана. Болид со своей стороны точно так же улаживал дело с Никомахом и Меланкомом. Эти последние, не подозревая ни малейшего коварства, тотчас изготовили для Ариана письмо к Ахею, написанное, как это делалось у них обыкновенно, условленными знаками и отправили его. В письме они убеждали Ахея довериться Болиду и Камбилу. Ариан при содействии Камбила проник в Акрополь и вручил письмо Ахею. Так как Ариан участвовал в предприятии с самого начала, то в состоянии был дать точные объяснения по всем пунктам, хотя ему предложено было множество замысловатых вопросов о Сосибии и Болиде, о Никомахе и Меланкоме, больше всего о Камбиле. Однако Ариан выдержал испытание чистосердечно и без малейшего смущения потому главным образом, что сам не знал, в сущности, намерений Камбила и Болида. Как ответы Ариана, так еще больше секретное письмо Никомаха и Меланкома не оставляли в Ахее никакого сомнения; он изготовил ответ и тотчас отпустил Ариана обратно. После многократного обмена письмами Ахей наконец вверил свою судьбу Никомаху, так как у него не оставалось иной надежды на спасение, и просил его прислать в безлунную ночь вместе с Арианом Болида, в руки которому он и отдаст себя. План Ахея был таков: прежде всего выбиться из нависших над ним опасностей, потом, никому не давая знать заранее, устремиться в Сирию. Он был вполне уверен, что своим появлением среди сирийцев, внезапным и неожиданным, пока Антиох находится еще под Сардами, вызовет в стране общую смуту и найдет радушный прием как у антиохийцев, так равно в Келесирии и Финикии.

20. Итак, лаская себя подобными надеждами и планами, Ахей ждал с нетерпением прибытия Болида. Между тем Меланком и Никомах по получении письма через Ариана и по прочтении его отправили Болида в путь с подробными наставлениями и с обещаниями щедрой награды в случае успеха предприятия. Болид послал вперед Ариана и, предупредив Камбила о своем прибытии, ночью явился в условленное место. Здесь они пробыли один день, условились относительно подробностей исполнения задачи и на следующую ночь вошли в стоянку. План их был приблизительно таков: если случится так, что Ахей выйдет из Акрополя один или в сопровождении одного спутника, кроме Болида и Ариана, тогда его нечего бояться, и он легко может быть захвачен людьми, помещенными в засаде; если же он выйдет в сопровождении многолюдной свиты, задача исполнителей будет труднее особенно потому, что им желательно захватить Ахея живым, чему Антиох придавал большое значение. Поэтому, рассуждали они, Ариан, выведя Ахея за собою, должен будет в этом случае идти впереди, как человек, знающий тропинку, по которой он ходил уже взад и вперед. Болид должен следовать позади всех и, когда дойдут до того места, где Камбил подготовит засаду, здесь схватят Ахея; таким образом, Ахею нельзя будет ни уйти, пользуясь смятением или темнотою ночи и лесом, ни кинуться с отчаяния в пропасть, и они, согласно своему плану, доставят его живым в руки врага. Когда все было условлено и Болид явился к Камбилу, в ту же самую ночь Камбил один препроводил Болида к Антиоху, при котором тоже не было никого. Царь принял их радушно, подтвердил данные раньше обещания и настоятельно убеждал обоих не медлить более. Тотчас после этого они возвратились в свою палатку, а перед рассветом, ночью еще, Болид вместе с Арианом поднялся на гору и взошел в Акрополь.

21. Радостно 40 и ласково встретил Болида Ахей, подробно расспрашивал о всех частностях дела и при виде человека, наружность и голос которого обличали достаточную силу для столь трудной задачи, он то ликовал в надежде на скорую свободу, то снова впадал в уныние и тревогу при мысли о предстоящих трудностях. Дело в том, что, обладая несравненным умом и большим житейским опытом, Ахей все еще не решался вполне довериться Болиду. Поэтому он стал говорить, что ему нельзя выйти из Акрополя тотчас, что он вместе с Болидом пошлет вперед трех-четырех друзей своих, и, когда они сойдутся с Меланкомом, тогда и он соберется в путь. Ахей, таким образом, принимал все меры предосторожности, но он забывал, что желает, как говорят, перехитрить плута 41. Действительно, Болид приготовился ко всем изворотам, какие только могут быть придуманы противником. И вот с наступлением ночи, в которую он обещал отрядить вперед своих друзей, Ахей послал Ариана и Болида к воротам Акрополя и велел там дожидаться, а тем временем должны были прийти к нему его будущие спутники. Те повиновались. Тогда Ахей сообщил о своем решении жене Лаодике, которую поразила неожиданность предприятия, и она лишилась чувств; некоторое время он употребил еще на то, чтобы утешить и успокоить жену речами об ожидающем их светлом будущем. После этого с четырьмя спутниками, хорошо одетыми, Ахей вышел; сам он оделся в первое попавшееся убогое платье, придававшее ему вид бедняка. Одному из друзей своих Ахей велел отвечать за него на все вопросы Ариана и Болида, спрашивать их обо всем, что нужно будет, и говорить, что все прочие спутники — варвары.

22. Когда они подошли к Ариану, этот последний, как человек сведущий, взялся быть проводником их, а Болид, согласно усвоенному сначала плану, замыкал шествие в тревоге и смущении. Правда, он был критянин и должен был всего ожидать от противника 42; но по причине темноты Болид не мог разглядеть Ахея и не только не видел его, но даже не был уверен, тут ли Ахей. Дорога, по которой они спускались, шла круто и большею частью была неудобна, местами попадались весьма опасные обрывы. С приближением к каждому такому месту спутники то поддерживали Ахея, то отводили назад, ибо и здесь не могли отказать ему в обычной почтительности. Благодаря этому Болид скоро догадался, который из пяти человек — Ахей и каков он на вид. Когда они приблизились к тому месту, о котором условлено было с Камбилом, Болид дал знак свистком; поднявшиеся из засады люди схватили всех спутников, а сам Болид кинулся на Ахея, и стиснул его вместе с плащом, под которым тот держал руки: он опасался, как бы Ахей, сообразив, что творится, не решился покончить с собою; а он имел меч при себе под плащом. Но быстро окруженный со всех сторон, Ахей сделался добычею врагов и тотчас вместе с друзьями своими отведен был к Антиоху. Между тем царь давно уже с тревогою и нетерпением ждал исхода предприятия. Свиту свою он отпустил и с двумя-тремя телохранителями ждал в палатке, не смыкая глаз. Но когда Камбил с товарищами вошли в палатку и посадили на землю скованного Ахея, Антиох оцепенел от изумления и долго хранил молчание; наконец, тронутый видом страдальца, заплакал. Произошло это, так мне по крайней мере кажется, оттого, что Антиох постиг всю неотвратимость и неисповедимость ударов судьбы. Дело в том, что Ахей был сыном Андромаха, брата жены Селевка, Лаодики, женат был на дочери царя Митридата, Лаодике, стал владыкою всей Азии по сю сторону Тавра. И вот в то время, когда и его собственные войска, и войска врагов полагали, что он находится в укрепленнейшем в мире месте, Ахей, скованный, во власти врагов, сидел здесь на земле, и еще никто ничего не знал о случившемся, кроме самих предателей.

23. Когда на рассвете друзья царя стали собираться по обычаю в палатку и собственными глазами увидели это зрелище, все они переживали то же, что и царь: изумленные, они не верили своим глазам. Затем собрался совет и после долгих рассуждений о том, какой казни подвергнуть Ахея, решил: прежде всего отрубить несчастному конечности 43, потом отсечь голову, труп зашить в ослиную шкуру и пригвоздить к кресту. Когда решение было исполнено и весть об этом распространилась в войске сирийцев, по всей стоянке поднялось такое ликование и торжество, что Лаодика, знавшая в Акрополе только об уходе мужа, догадалась о случившемся по беспокойному движению в войске. Впрочем, вскоре явился к Лаодике глашатай, сообщил ей об участи Ахея и потребовал отказаться от дальнейшего сопротивления и очистить Акрополь. Первое время защитники ничего не отвечали и разразились плачем и стенаниями не столько по расположению к Ахею, сколько потому, что несчастие было так необычайно и неожиданно для всех; потом, придя в себя, осажденные поняли всю затруднительность и беспомощность своего положения. Между тем Антиох, покончив с Ахеем, не переставал наблюдать за крепостью в том убеждении, что сами осажденные, скорее всего солдаты, доставят ему случай завладеть им; так и случилось. В среде осажденных начались распри, они разделились на партии, из которых одна примкнула к Ариобазу, другая к Лаодике; стороны не доверяли друг другу и вскоре обе сдались Антиоху, выдали и крепость.

Так кончил жизнь Ахей. Хотя он сделал все, что требовалось предусмотрительностью, но пал жертвою вероломства людей, которым доверился. Потомство извлечет из этого примера двоякий весьма полезный урок, что, во-первых, никому не следует доверяться легко, во-вторых, что не подобает заноситься в счастии, памятуя, что мы люди и что нас может постигнуть всякое несчастие (Сокращение).

24....Царь фракийских галатов, Кавар 44, наделенный от природы истинно царским великодушием, обеспечил свободу плавания для купцов, идущих в Понт, а византийцам оказал важные услуги в войнах их с фракийцами и вифинами (О добродетелях и пороках).

25....Полибий в восьмой книге своей истории рассказывает, что галат Кавар, во всех отношениях человек достойный, был развращен льстецом Состратом, уроженцем Халкедона (Афиней).

...В царствование Ксеркса в городе Армосате 45, лежащем в так называемой Прекрасной равнине между Евфратом и Тигром, царь Антиох вознамерился взять этот город осадою и расположился подле него лагерем. При виде сооружений царя Ксеркс сначала искал спасения в бегстве, но спустя некоторое время раскаялся в том, опасаясь, что с переходом столицы в руки неприятеля он может и совсем потерять царство 46, послал сказать Антиоху, что желает вступить в переговоры с ним. Верные друзья Антиоха не советовали ему выпускать из рук юношу, убеждали захватить город и передать власть Митридату, сыну родной сестры его. Однако царь не внял советам друзей, вызвал юношу к себе, примирился с ним и даже сложил с него большую часть дани, которую должен был уплатить Антиоху отец Ксеркса. Теперь же он получил от Ксеркса триста талантов, тысячу лошадей и столько же мулов с упряжью, возвратил ему всю власть и выдал за него сестру свою Антиохиду. Истинно царским великодушием, какое он обнаружил в настоящем случае, Антиох снискал себе дружбу и расположение всех жителей страны (О добродетелях и пороках).

26. 47...Возгордившись в счастии, тарентинцы призвали к себе эпирота Пирра. Дело в том, что всякий народ, в долгом пользовании свободою и могуществом склонен бывает к пресыщению благополучием и начинает искать себе господина, а приобретя такового, вскоре чувствует ненависть к нему, потому что замечает в своем положении большую перемену к худшему. Так случилось тогда и с тарентинцами (Сокращение ватиканское).

...Лишь только весть об этом пришла в Тарент и Фурии, народ возроптал (Свида).

...Прежде всего заговорщики вышли из города под предлогом хищнического набега на врага и приблизились ночью к стоянке карфагенян; все прочие укрылись подле дороги в лесу, а Филемен и Никон подошли к укреплениям. Стража захватила их и препроводила к Ганнибалу; пленные не объясняли, ни кто они, ни откуда, и выражали единственное желание говорить с военачальником. Будучи вскоре приведены к Ганнибалу, они заявили, что желают говорить с ним наедине. Ганнибал дал им это свидание с полною готовностью; тогда, оправдывая себя и родной город, они высказали многочисленные разнообразные жалобы на римлян, дабы Ганнибал не подумал, что задумано такое дело без достаточного основания. Ганнибал на первый раз поблагодарил их, выразил полное сочувствие их решимости и отпустил, попросив прийти к нему для новых переговоров возможно скорее. Теперь он посоветовал, когда они отойдут на значительное расстояние от стоянки, оцепить стадо, выгнанное ранним утром на пастбище, вместе с находящимися при нем пастухами, и спокойно возвращаться в город; что касается безопасности их, то Ганнибал сам принимал на себя заботу об этом. Действовал он так с целью выиграть время для лучшего испытания юношей, а в то же время дать согражданам их доказательство того, что они как будто и в самом деле выходили за добычей. Никон и Филемен так и сделали, а Ганнибал радовался случаю, который может привести его предприятие к благополучному концу. Что касается Филемена и Никона, то они с большею еще ревностью отдались своим замыслам, во-первых, потому что переговоры удались, во-вторых, Ганнибал охотно принимал их предложение, в-третьих, наконец, потому что большая добыча не оставляла места подозрению в их согражданах. Часть добычи они продали, другая пошла на угощение, и они не только не утратили доверия тарентинцев, но еще приобрели себе многих сторонников.

27. После этого заговорщики вторично вышли из города, причем до мельчайших подробностей поступили так же, как и в первый раз, и заключили договор с Ганнибалом. Согласно условию, карфагеняне обязывались освободить тарентинцев, ни под каким видом не облагать их данью и не обременять какими-либо иными тяготами 48, но с переходом города в их руки карфагеняне получали право грабить римские дома и подворья. Тут же принят был условный знак, по которому карфагенская стража свободно пропускала бы их в стоянку, как только они явятся. Благодаря этому Никон и Филемен получили возможность часто видеться с Ганнибалом, удаляясь из города под предлогом то хищнического набега 49, то охоты. Когда все было готово к осуществлению плана, толпа сообщников выжидала благоприятного момента, а Филемена послали на охоту. Дело в том, что он был страстный охотник, и потому сложилось мнение, что для Филемена нет в жизни более приятного занятия, как охота. Вот почему заговорщики возложили на него задачу — дичью снискать себе благосклонность прежде всего начальника города, Гая Ливия 50, потом стражи, охранявшей башню у так называемых Теменидских ворот 51. Приняв на себя это поручение, Филемен каждый раз возвращался с дичью, которую или сам добывал охотой, или же получал из склада, нарочно заготовленного для него Ганнибалом. Часть дичи он дарил Гаю, а другую отдавал привратной страже, и та охотно открывала ему калитку. Выходил он из города и возвращался в город большею частью ночью под тем предлогом, что боится неприятеля, на самом же деле потому, что приспособлялся к исполнению предлежавшей задачи. Филемен до того уже подружился 52 с привратной стражей, что не встречал с ее стороны ни малейшей задержки, и каждый раз, как только давал знать о своем приближении свистом, калитка перед ним открывалась. Тогда заговорщики стали выжидать дня, когда римский начальник города, по их расчету, должен был с раннего утра находиться вместе с несколькими товарищами в так называемом Музее подле рынка, — и условились с Ганнибалом действовать в этот день.

28. Ганнибал давно уже притворялся больным, дабы римляне не удивлялись, что в течение довольно долгого времени он остается все на том же месте; теперь он притворялся 53 больше прежнего. Стоянка Ганнибала находилась на расстоянии трех дней пути от Тарента. С наступлением условленного дня Ганнибал выбрал из конных и пеших воинов наиболее поворотливых и отважных, всего тысяч десять человек, и приказал взять с собою припасов на четыре дня. Перед рассветом он велел сниматься с места 54 и двинулся в поход ускоренным шагом. Он распорядился, чтобы человек восемьдесят нумидийской конницы шли впереди всего войска стадий на тридцать и делали набеги по обеим сторонам пути; таким образом, рассчитывал Ганнибал, никто не заметит главного его войска; попадающиеся по пути неприятели или взяты будут в плен, или, убежав в город, будут рассказывать, что это не более как набег нумидийцев. Когда нумидийцы приблизились к городу стадий на сто двадцать*, Ганнибал велел своим войскам расположиться пообедать вдоль реки, текущей в глубоком овраге и потому неприметной. Здесь он собрал начальников и, не открывая им настоящего своего плана, только убеждал всех их доказать прежде всего храбрость, ибо никогда еще не ожидала их такая награда, как теперь; потом, говорил он, каждый начальник обязан в пути строго держать своих подчиненных под командою и жестоко наказывать всякого, кто покинет свое место в строю, наконец, слушаться его приказаний и ничего не делать по собственному усмотрению, исполнять лишь то, что он прикажет. С этими словами Ганнибал отпустил начальников, а с наступлением сумерек двинулся с передовым отрядом в поход, рассчитывая к полуночи достигнуть городской стены. Проводником служил Филемен, для которого был заготовлен дикий кабан на случай, если понадобится.

29. Гай Ливий, как и предвидели юноши, с раннего утра находился вместе с друзьями в Музее; чуть не в самый разгар попойки на закате солнца он получил известие о набеге нумидян на окрестности. Не предполагая ничего другого, он призвал несколько начальников и велел им выступить к рассвету с половиною конницы, чтобы помешать опустошению окрестностей неприятелем; теперь еще меньше, чем прежде, он мог предполагать широкие замыслы у Ганнибала. Между тем Никон и Трагиск с сообщниками, когда стемнело, все собрались в городе и поджидали возвращения Ливия и его товарищей. Так как попойка началась с утра, то Ливий и другие пировавшие скоро поднялись из-за стола. Большинство заговорщиков поджидало его в некотором расстоянии, а другие юноши направились толпою навстречу Гаю, забавляя друг друга шутками, совершенно как люди, возвращающиеся с пирушки 55. Так как Ливий и друзья его были под влиянием вина больше возбуждены, чем заговорщики, то за встречею их тотчас последовали смех и шутки с обеих сторон. Повернув назад 56, заговорщики отвели опьяневшего Ливия домой, где он и лег почивать; оно и понятно: попойка длилась целый день, и Ливию в беззаботном веселье и на мысль не приходила какая-либо забота или опасность. Тогда Никон и Трагиск соединились с прочими юношами, образовали три отряда и заняли стражей удобнейшие проходы к рынку, дабы не оставаться в неизвестности относительно того, что приходило извне и что творилось в городе. Стража была поставлена и у дома Гая, ибо заговорщики хорошо знали, что при малейшем подозрении римляне прежде всего обратятся к Ливию, и все мероприятия будут исходить от него. Когда участники пирушки разошлись по своим домам и производимый ими шум улегся, когда весь город погрузился в сон, ночь проходила, а надежды заговорщиков не ослабевали, тогда они собрались в одно место и приступили к исполнению замысла.

30. Между юношами Тарента и карфагенянами состоялся следующий уговор: Ганнибал должен подойти к городу с восточной стороны, обращенной к материку, в направлении к так называемым Теменидским воротам, и возжечь огонь на могиле, именуемой у одних могилою Гиакинфа, у других Аполлоновою 57, а Трагиск и его сообщники должны со своей стороны возжечь огонь в городе, лишь только заметят огонь карфагенян. Затем Ганнибал и карфагеняне, потушив огонь, должны мерным шагом направляться к городским воротам. По заключении уговора юноши прошли через населенную часть города к кладбищу. На восточной стороне города Тарента находится множество могил, потому что покойники хоронятся у них даже в настоящее время внутри городских стен согласно известному древнему изречению оракула. Говорят, некогда божество изрекло тарентинцам, что лучше и полезнее для них будет жить совместно с усопшими 58. Изречение оракула тарентинцы поняли так, что они наилучше устроят свою жизнь, если покойников будут оставлять внутри городских стен, почему и погребают умерших по настоящее время внутри городских ворот. Итак, помянутые выше юноши по достижении могилы Пифионика ждали с тревогою, что будет дальше. Когда же Ганнибал с войском приблизился к городу и подал условный знак, заговорщики с Никоном и Трагиском во главе при виде огня воспрянули духом и зажгли ответный факел, а когда заметили, что карфагеняне потушили огонь, то стремительно, бегом бросились к воротам. Они желали до прихода карфагенян перебить поставленную на башне стражу, а карфагеняне, как было условлено, шли тихим шагом. План удался, стража была захвачена благовременно, и тогда как одни из заговорщиков заняты были избиением стражи, другие рубили запоры. Ворота быстро раскрылись, и тут же вовремя подоспел с войском Ганнибал: он верно рассчитал потребное для перехода время, так что с приближением к городу вовсе не потребовалось остановки в пути 59.

31. Так, вступление карфагенян в город совершилось согласно уговору без всяких препятствий и при полнейшей тишине. Поэтому заговорщики полагали, что главная часть предприятия их удалась, и они смело уже направились к площади по широкой улице, ведущей от Глубокой. Конницу в числе не менее двух тысяч человек Ганнибал оставил за стеною, желая иметь ее в запасе против нападения извне, а равно на случай каких-либо неожиданностей, неразлучных с подобными предприятиями. Приблизившись к площади, Ганнибал остановился с войском и нетерпеливо ждал вестей о Филемене, опасаясь, как бы не потерпеть неудачи с этой стороны. Дело в том, что когда карфагеняне зажгли огонь и решили идти к воротам, они в то же время послали к соседним воротам Филемена с кабаном на носилках и около тысячи человек ливиян: Ганнибал желал, чтобы согласно первоначальному плану успех предприятия обеспечен был разом в нескольких пунктах, а не в одном только 60. И вот когда Филемен подошел к стене и по обыкновению свистнул, явившийся тотчас страж спустился к калитке. Находясь по ту сторону ворот, Филемен попросил открывать поскорее, так как им тяжело нести дикого кабана, и страж с радостью поспешил открыть ворота в надежде воспользоваться плодами счастливой охоты Филемена, так как часть добычи всегда доставалась и на его долю. Занимая при носилках переднее место, Филемен вошел в калитку первым, за ним последовал другой носильщик в одежде пастуха, как бы один из поселян, затем вошли еще двое, поддерживавшие дичь сзади. Когда все четверо очутились по сю сторону калитки, они положили на месте впустившего их стража, пока тот благодушно осматривал и ощупывал кабана; потом спокойно и не торопясь пропустили в калитку следовавших за ними воинов, впереди всех ливиян, человек триста. Вслед за сим одни стали рубить запоры, другие умертвили помещавшуюся на башне стражу, третьи с помощью условных знаков звали за собою ливиян, находившихся пока за стеною. Когда и эти вошли беспрепятственно, Филемен направился, как было условлено, к площади. При виде Филемена с войском Ганнибал возликовал, ибо предприятие удалось так, как он желал, и приступил к завершению дела.

32. Ганнибал отделил тысячи две кельтов, образовал из них три отряда, из коих каждому дал в руководители двух юношей-заговорщиков. Вместе с ними он отрядил и несколько своих начальников, приказав занять удобнейшие проходы к площади. Как только это было исполнено, Ганнибал велел туземным юношам охранять и щадить встречных граждан, издали громким голосом приглашать тарентинцев оставаться в покое, так как им не угрожает никакая опасность; напротив, начальникам карфагенян и кельтов он отдал приказ убивать попадающихся на пути римлян. Те и другие разошлись в разные стороны, чтобы исполнить полученные приказания. Когда вторжение неприятеля стало известно тарентинцам, крики и необычайное смятение распространились по всему городу. Весть о неприятельском вторжении дошла и до Гая, но он был пьян и чувствовал себя ни на что негодным; поэтому он тотчас вместе со слугами вышел из дому и дошел до ворот, ведущих к гавани, затем, когда страж открыл калитку, проскользнул в нее, завладел одним из стоявших в гавани челноков, сел в него вместе со слугами и переплыл к Акрополю. Тем временем Филемен и сообщники его, запасшись римскими трубами и подыскав людей, расположились подле театра и заиграли тревогу. Римляне вооруженные устремились по обыкновению к Акрополю, что отвечало расчетам карфагенян, ибо римляне выходили на улицы в беспорядке и врассыпную, наталкивались то на карфагенян, то на кельтов, и в большом числе гибли под ударами врагов.

33. Что касается тарентинцев, то даже утром следующего дня они спокойно оставались в своих жилищах, все еще не зная, что такое происходит 61. Благодаря звукам трубы, а также тому, что в городе не было совершено ни насилия, ни грабежа, тарентинцы воображали, что движение это исходит от римлян 62. Только когда увидели, что на улицах валяется множество убитых римлян, что несколько галатов снимают доспехи с трупов римлян, у них зародилась мысль, что в город вошли карфагеняне. Ганнибал с войском уже расположился на площади, а римляне укрылись в Акрополе, который раньше уже был занят их гарнизоном. Между тем совсем рассвело, и Ганнибал через глашатая звал всех тарентинцев на площадь безоружными. Молодежь, расхаживая по городу, возбуждала граждан к свободе и успокаивала их уверением, что карфагеняне пришли освободить их. При этих словах все тарентинцы, какие только были преданы римлянам, удалились в Акрополь, остальные, безоружные, собрались на зов глашатая, и Ганнибал обратился к ним с ласковою речью. Тарентинцы, восхищенные неожиданным счастьем, приветствовали единодушно всякое слово Ганнибала, который затем распустил собравшихся и приказал, чтобы каждый из них по возвращении в свой дом поспешил начертать на дверях надпись «Тарентинца», но под угрозой смертной казни запретил ставить такую надпись на римских жилищах. После этого он выбрал наиболее ловких рабочих 63 и велел им разрушать жилища римлян, отмеченные для них отсутствием надписи; остальное войско для прикрытия рабочих он держал в строю.

34. Грабежом собрано было множество всевозможных пожитков, и количество добычи отвечало ожиданиям карфагенян. Следовавшую засим ночь они провели под открытым небом вооруженные, а на другой день Ганнибал держал совет с тарентинцами и решил оградить город от Акрополя стеною, дабы тарентинцам нечего было бояться утвердившихся в Акрополе римлян. Он занялся прежде всего возведением вала, параллельного стене Акрополя и находящейся под стеною канаве. Прекрасно зная, что враг не останется в покое и направит в эту сторону свои силы, Ганнибал держал наготове отборнейшую часть войска в том убеждении, что для успеха в будущем нужнее всего запугать римлян и ободрить тарентинцев. Так как римляне при возведении первого вала стали тревожить карфагенян с уверенностью в успехе и отвагой, Ганнибал оказал им лишь слабое сопротивление и тем возбудил воинственный пыл римлян; но когда вслед за тем большая часть римлян устремилась 64 через канаву, он приказал своим войскам ударить на врага. Произошло жестокое сражение, как и следовало ожидать, ибо войска дрались на небольшом пространстве, со всех сторон огражденном стенами. Наконец римляне были оттеснены и оборотили тыл; многие нашли смерть в самой схватке, большинство было опрокинуто в канаву и там погибло.

35. Теперь Ганнибал беспрепятственно оградил город валом и держался спокойно, ибо успех предприятия отвечал его желаниям. Неприятеля он запер и вынудил оставаться внутри укрепления в страхе не только за собственную безопасность, но и за Акрополь, гражданам же Тарента он внушил такую самоуверенность, что они чувствовали в себе достаточно силы справиться с римлянами и одним без карфагенян. После этого Ганнибал велел на некотором расстоянии от палисада параллельно ему и стене Акрополя вырыть канаву 65 со стороны города, и потом по краю канавы, обращенному к городу, сделать насыпь и на ней возвести другой палисад, что создавало оборону, по силе немного разве уступающую обыкновенной городской стене. Кроме того, по сю сторону земляной насыпи вдоль ее, в направлении к городу, он оставил свободным небольшое пространство и на нем решился возвести стену, идущую от Спасительной до Глубокой. Благодаря этому получались сооружения достаточные сами по себе, даже без людей, для защиты тарентинцев. Для охраны города и стены Ганнибал оставил на месте значительный лучший отряд конницы, а сам расположился лагерем на расстоянии стадий сорока от города вдоль реки, которую одни называют Галесом 66, а большинство Эвротою; название свое река получила от Эврота, текущей у лакедемонян. Так как тарентинцы составляют колонию лакедемонян и несомненно находятся в родстве с ними, то в городе и его окрестностях есть много подобных указаний на связь их с лакедемонянами. Усердно и быстро работали тарентинцы при содействии карфагенян, так что стена вскоре была кончена, после чего Ганнибал решился овладеть и самим Акрополем.


Дата добавления: 2015-08-13; просмотров: 109 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Пятая книга 2 страница | Пятая книга 3 страница | Пятая книга 4 страница | Пятая книга 5 страница | Пятая книга 6 страница | Пятая книга 7 страница | Шестая книга 1 страница | Шестая книга 2 страница | Шестая книга 3 страница | Шестая книга 4 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
СЕДЬМАЯ КНИГА| ДЕВЯТАЯ КНИГА

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.02 сек.)