Глава восьмая НОЧЬ ПОСЛЕ БОЯ

Очнувшись, Турецкий долго не мог понять, где он находится. В глазах все расплывалось, он видел перед собой лишь какое-то неясное серое пятно. Следующим его ощущением было мягкое покачивание, возможно, он находился в автомобиле. Затем на сером фоне появились расплывчатые цветные проблески. Турецкий снова закрыл глаза, а когда открыл их снова, пятно стало более отчетливым — Саша понял, что это лицо. Теперь он узнал его — это был Слава Грязнов.

Турецкий хотел спросить, чем кончилось столкновение, но губы не слушались его, и он смог только прошептать:

— Ну что?

Отбили, — серьезно сказал Слава, — он уехал в Кремль. А дядя... — он замолчал.

— Что с ним?

— Пропал, — ответил Грязнов и отвернулся.

— Я ему крикнул, чтобы он в лес бежал, — прохрипел Турецкий.

— В лесу искали. Нет его. Там ребята остались, может, найдут его. Живого или мертвого, но надо найти.

— А Руденко? — снова спросил Турецкий.

— Уехали. У них там же машины стояли чуть подальше. Перетрусили, видать. Я даже подумал на миг, что они одолевают, а они по машинам — и нет их. Но теперь-то им не уйти. Президент первым делом доложит обо всем Шилову, чтобы тот почистил свои ряды.

Пока они ехали, Саша еще несколько раз ненадолго впадал в забытье.

Наконец машина остановилась, и голос Грязнова сказал:

— Ранен он, доктор. Много крови потерял.

— Сейчас мы им займемся.

Теряя сознание, Турецкий чувствовал, что чьи-то сильные руки вытаскивают его из автомобиля. Он понял, что его привезли в больницу.

Следующее, что он помнил, — прикосновение жестких рук медсестры, делавшей ему укол, и ее полусовет-полуприказ:

— А теперь спать!

— Вишь, покричал — так его сразу в медсанчасть переводят. Демократия! — шутливо сказал Кудряшов открывшему дверь Кериму. — Во как нынче.

Тот без всяких особых сантиментов втолкнул Саруханова в камеру, гремя ключами, запер дверь и удалился, насвистывая.

Сергей лег на койку. Он ощущал какое-то странное головокружение, как будто катится вниз по скользкой ледяной горке и не может остановиться или как будто падает в пропасть. Все это время в Бутырках он держался и вот сегодня не выдержал.

Однако у него теплилась надежда, что этот новый следователь сдержит слово и его переведут в лазарет. Как его звали? Меркулов? О таком Саруханов не слышал. Слышал о каком-то Турецком, который ведет дела об убийствах банкиров, но Гамик Карапетян банкиром, увы, не был. Поэтому его и передали этому дубу Шведову.

И опять потянулось время — длинное и скучное, как бесконечный серый лист, как магнитофонная лента, выброшенная из окна каким-то идиотом и второй год болтающаяся на тополе под окнами его дома. «Вот так и сходят с ума в одиночках», — подумал Саруханов. Однако попасть в общую камеру с уголовниками ему хотелось еще меньше.

Сколько прошло времени, он не знал — может, час, а может, и день.

Внезапно в коридоре послышались шаги. Они приблизились к камере Саруханова и остановились. «Неужели?» Сердце забилось. Саруханов, выпрямившись, сел на койке.

Загрохотали ключи, и дверь со скрипом открылась. На пороге стоял молодой здоровый тюремщик, которого Саруханов видел в первый раз. За ним маячили еще двое.

— Саруханов, с вещами! — приказал здоровяк.

Вещей у него было совсем немного, и через пару секунд он уже стоял в дверях.

Здоровый тюремщик повел его по коридору, в конце которого опять дежурил Керим. Увидев Саруханова с вещами в руках, он сказал:

— Лазарет ведут, да? Повезло тебе, парень.

— Какой лазарет! — воскликнул мордатый. — Придумаешь тоже!

Сердце Сергея упало. «Начинается», — подумал он.

Вместе с конвоирами он прошел дальше по коридору. Затем главный открыл дверь камеры и без лишних слов впихнул Саруханова внутрь. Тот обо что-то споткнулся и кубарем влетел в камеру. Дверь сзади с шумом захлопнулась. Вокруг раздался гогот.

Первое, что почувствовал Саруханов, — удушающий запах немытых тел. Он открыл глаза и посмотрел по сторонам. На него глядели четверо и хохотали.

— Эй ты, косоногий, чего зенки пялишь! — сказал один с жутким лицом садиста-маньяка. — Чего вылупился?

Саруханов ничего не ответил.

— Басмач, барахло проверить? — услужливо спросил еще один.

— Валяй, — разрешил главный.

От группы отделился неприятный тип — низкорослый и щуплый, сопровождавший каждое свое движение противными ужимками и гримасами.

— Ну-ка, миляга, покажи шмоточки, — обратился он к Саруханову и, протянув руку, схватил его сумку.

— Не трогай, не твое, — ответил Саруханов.

— Хавальник закрой, язык выпадет! — рявкнул тип и вдруг противно завизжал: — Басма-ач, он не дае-ет! Он Косого обидеть хочет!

— А мы сейчас с ним по-другому поговорим. — Басмач поднялся с нар, на которых сидел, и оказался человеком очень большого роста и физической силы. Исподлобья глядя на Саруханова, он подошел к нему и что было сил ткнул ладонью в подбородок. Сергей упал, продолжая держать сумку в руках.

— Ах ты жмот! — Косой ткнул Саруханова носком ботинка в ребра. Было безумно больно. Косой нагнулся и теперь уже без всякого сопротивления со стороны Сергея взял у него из рук сумку с вещами.

— Ну что, Басмач, это в общак? — спросил он, вытряхнув содержимое на нары. Шотландский свитер, две пары носков, зубная щетка, паста, другие мелочи.

— Угу, — проворчал Басмач, уже успевший сесть на место. Ясно было, что вещи Саруханова ему безнадежно малы. — Такой дохляк, мне с него навару нет.

— Может, на целкость армяшку проверим? — сказал один.

— Не-е... Ты, Чума, как хочешь, а я черных не люблю, у них верзуха больно мохнатая,

— Ну что, фраер, очко-то играет? — поднялся Чума со своего места.

Саруханова бросило в дрожь. Он почти не сомневался, что эти люди убьют его, должны убить, получили разрешение или даже указание убить. Но если они его сначала опустят... Случилось то самое, о чем он только час назад говорил в кабинете следователя. Вот вам и лазарет.

И Сергей, не размышляя, принял решение. Пусть убивают, сделать из него петуха он не даст. Сначала пусть убьют.

Он, не замечая боли, поднялся на ноги и отошел к двёри. Это была единственная позиция, откуда он мог видеть все, что происходит в камере.

— Не подходи, — прохрипел он.

— Ишь ты недотрога — «не подходи»! — нараспев прогнусавил Косой.— Наша дама из Амстердама! Придется вмазать.

Саруханов молча сверлил его ставшими совершенно черными глазами. Он сжался в комок, готовый броситься на любого, кто подойдет к нему первым. Он знал, что сейчас будет готов на все — будет бить, впиваться в глаза, рвать волосы, бить в пах. Пусть сначала забьют насмерть.

— Ну, фраерок наглеет, будет ему глухой форшмак, — прокомментировал прежде молчавший рыжий парень лет двадцати пяти.

На лицах всех четырех появилось выражение азарта. Глаза, ранее казавшиеся подернутыми пеленой, теперь горели. Стало интересно. Басмач снова поднялся с нар и пошел на Саруханова. Тот не стал дожидаться удара и внезапным выпадом ударил противника в глаз. Басмач только охнул, на скуле показалась кровь.

— Ах так! — заревел он, и его голос был больше похож на рев раненого животного, чем на человеческий. Он навалился на Саруханова и подмял его под себя, так что, казалось, разом хрустнули все кости.

«Конец!» — успел подумать Сергей.

Турецкому редко снились сны, а возможно, он их просто не помнил, когда утром вскакивал от резкого звонка будильника, поспешно умывался и бежал туда, куда в этот день было необходимо бежать.

И вот сегодня, когда будильника не было и, значит, можно было спать сколько угодно, ему снились тревожные, беспорядочные сны. Мелькали Президент, Слава Грязнов, Меркулов. Потом почему-то появилась уборщица из Мосгорпрокуратуры. Моисеев наставительно говорил: «Это, Саша, настоящий валютный заговор. Тс-с-с! Слышишь?» Скрипнула дверь, послышалось какое-то шуршание. Турецкий еле втиснулся в какую-то узкую щель и, пригибаясь, стал петлять между деревьями; сзади слышались тяжелые шаги, размеренные, но становившиеся все громче, торжествующий голос хохотал и кричал: «Ага! Попался!» Его догоняли, он убегал, хотя сам не понимал от кого. Этот кто-то становился все ближе... Саша оступился, покатился по косогору, потом земля исчезла, была только черная пустота, в которую он стремительно падал... И вдруг все кончилось. Он был жив, шаги пропали, он лежал на спине где-то на зеленом лугу, и над ним склонилось прекрасное женское лицо. Татьяна. Таня.

— Татьяна. Таня, — прошептал Турецкий.

— Как ты? — послышался знакомый голос.

Турецкий открыл глаза. Он лежал на больничной кровати. Тело ломило, особенно пекло плечо. И над ним действительно склонилось лицо — лицо Татьяны Бурмеевой.

— Это сон? — спросил Турецкий.

— Вряд ли, — ответила Таня. — Мне лично никогда еще не снилась больница.

— Это здорово! — сказал Турецкий. — Нет, не то, что тебе не снилась больница. А то, что ты пришла.

— Мне недалеко было идти, — улыбнулась Таня. — Подняться на один этаж и сделать несколько шагов по коридору. Мы соседи.

Турецкий попытался приподняться на локте, но плечо пронзила такая боль, что он сморщился и опустился обратно на подушку. Таня смотрела на него глазами, полными сострадания. Теперь она совершенно не была похожа на ту холодную и неприступную красавицу, с которой Турецкий говорил несколько дней назад. Она стала иной — мягкой, доброй, отзывчивой. И при этом совершенно не перестала быть красивой, напротив. Турецкому захотелось обнять ее, прижать к себе и не отпускать никогда-никогда.

— Таня, — только и сказал он.

Она протянула руку и нежно коснулась его лица. Он поцеловал кончики ее пальцев.

— Никогда не думала, что следователь может быть таким... — задумчиво проговорила Татьяна.

— Каким? — спросил Саша.

— Таким... как ты.

— Наклонись ко мне, — попросил он.

Она присела на край, и ее лицо склонилось над его лицом, он почувствовал, как на его лоб упали ее густые волосы, и ощутил на губах вкус ее губ.

— Это что такое! — послышался рядом сердитый голос. Татьяна отпрянула, и Турецкий увидел в дверях дежурную медсестру. — Нашли чем заниматься в больнице! Это же военно-полевая хирургия!

Татьяна смущенно смотрела на сестру, а Турецкий почему-то только рассмеялся.

— Именно. Это же не школа благородных девиц и даже не инфекционная больница, — сказал он.

— Ну я пойду, — сказала Таня.

— Приходи еще, — попросил Турецкий, — пожалуйста.

Саруханов, как ни странно, не чувствовал боли, ощущение было такое, как будто пинают, бьют, молотят по мешку с песком, хотя и понимал, что этот мешок — его собственное тело.

Внезапно он упал назад. Опора, на которую навалилась его спина, исчезла. Саруханов вдруг понял, что у него закрыты глаза. Он попытался открыть их, но все заволокло красной пеленой, и он снова закрыл их. Как сквозь вату, он услышал бормотание:

— Ты его мало-мало убивай. Ай, нехорошо!

— Глохни, вертухай, шнифты выбью! — раздался рык Басмача.

— Керим пугать не надо. Керим пуганый, — прозвучал ответ.

Затем Саруханова потянули за ноги, тянули долго, потом он почувствовал, как кто-то брызгает ему в лицо холодной водой. Он снова попытался открыть глаза — красная пелена немного рассеялась. Над ним склонилось лицо тюремщика Керима.

— Живой, — констатировал он. — И куда тебя теперь? Лазарет?

— Не надо в лазарет, — прохрипел Саруханов, — там все равно прибьют.

— Кто прибьет? — спросил Керим.

— Кому надо, тот и прибьет. Говорил я следователю.

— Ай-яй, — пробормотал Керим, — лазарет тебя надо, а нельзя. Старый камера тебя посажу, там никого. Будешь лежать, не помрешь?

— Постараюсь.

— Только тихо-тихо ходить надо, — предупредил Керим. — Молчать. Чтобы сам своих шагов не слышал. Пусть думают, что ты умер.

Идти, к счастью, было недалеко. Керим открыл дверь, и Саруханов оказался в своей одиночке, той самой, которую оставил совсем недавно. Какой родной и спокойной она ему показалась!

Он лег на койку. Теперь все тело начало болеть. Шок прошел. Было очень больно, причем не снаружи, а где-то внутри. «Отбили, сволочи, все нутро. Умру, наверно, — спокойно подумал Саруханов. — Но зато я им не дался».

Дата добавления: 2015-08-13