В Москву.

Притащились мы в Вязьму на закате дня. Остановились где-то в районе вокзала. Привокзальная площадь в то время напоминала базарную площадь большого села. Площадь по всему периметру была застроена, по-моему, ещё дореволюционными особнячками с палисадниками и высокими тенистыми деревьями. Вот в одном из таких проулков между домами, мы и приютились, не зная толком, что делать дальше. Сопровождающие наши наказали нам сидеть на телеге, а сами пошли на разведку. На наше счастье погода была сухая и тёплая. Мужики вернулись перед самым заходом солнца, с мрачными физиономиями и молчаливые. Один из них сказал, что его кум живёт совсем рядом и, что у него можно переночевать и пристроить наш транспорт. Действительно, не прошли мы и ста метров от площади, как подошли к небольшому, довольно опрятному домику с воротами и калиткой. Мне, почему-то, сразу вспомнился мой московский дом, и на душе стало муторно. У «кума» мы поужинали, харчами нас деревенские снабдили изрядно. За ужином мы узнали самые удручающие новости. Что было правдой, а что «непроверенными слухами», понять было не возможно. Всей информацией владел, конечно «кум». По его словам выходило, что немцы уже чуть ли не под Смоленском, а от Смоленска до Вязьмы всего-то 150 километров. Что немцы будут в Вязьме не позднее, чем через неделю, и что немцы бомбят Вязьму ежедневно, как по расписанию, 3 раза в день. Что вся Вязьма забита воинскими эшелонами, и что поезда на Восток ходят не по расписанию, а как придётся. Что все кто хочет уехать в сторону Москвы, сутками сидят на платформе 1-го пути и ждут, когда, что подвернётся. Но, не смотря на такие неутешительные новости, мы с Райкой, измотанные тяжёлой дорогой, повалились на, постеленные нам на полу какие-то полушубки, и заснули мертвецким сном. На фото: Типичная довоенная застройка Вязьмы. Ниже современный железнодорожный вокзал.

Рано утром нас подняли и, позавтракав на скорую руку, мы все вчетвером отправились на вокзал. Мы не знали, где в настоящее время находятся немцы, но то, что мы увидели собственными глазами, повергло нас в состояние близкое к панике. Первое, что мы увидели, это привокзальную площадь, полностью забитую подводами и гудящей толпой людей. Оказалось, что, пока мы безмятежно спали, из Смоленска и районов, к нему прилегающих, прибыло большое количество беженцев. Первый раз в жизни я услышал и узнал это ужасное слово «беженец». Вокзал был битком набит людьми, пытавшимися узнать, как и когда можно уехать на Москву. Сумятица и неразбериха были ужасные. Перрон 1-го, пассажирского пути, тоже был до отказа заполнен людьми, пытающимися уехать в Москву. Нас с Райкой и наших сопровождающих охватило чувство полной безысходности и отчаяния. Самые мрачные слухи, поведанные нам вчера за ужином «кумом», полностью оправдались. Пока мы, с потерянным видом, ходили вокруг вокзала, не зная, что предпринять, я в первый раз в жизни услышал, раздирающий душу, звук сирены воздушной тревоги. Первое впечатление и ощущения, охватившие меня, словами передать невозможно. Если вы, когда-нибудь, видели, что происходит в муравейнике, если в него воткнуть палку и начать раскапывать его? То же самое произошло на вяземском вокзале и вокруг него. Плач детей, истошные крики женщин, крики патрульных солдат, ругань из-за перепутанных, второпях, узлов и чемоданов, тревожные гудки паровозов на станционных путях, осипшие крики станционных служащих, пытающихся кого-то призвать к порядку, и всё это под неумолкающий вой сирены. Ведь, для подавляющего большинства всех этих людей, всё, что происходило в стране и на этом привокзальном пространстве, было совершенно не понятно, необъяснимо и ужасно! И самое страшное заключалось в том, что понять всё это и объяснить не мог никто. Никто людям ничего не объяснял, никто ими не руководил, вся власть куда-то исчезла. Люди были предоставлены сами себе, а подавляющее большинство были женщины и дети. А потом, послышался нарастающий гул, приближающихся самолётов, и сразу вслед за этим раздался леденящий душу вой. Мы ещё не знали, что это за звук, но уже опытные люди закричали, что немцы бомбят станцию. Потом мы узнали, что немцы применяли бомбы со специальными стабилизаторами, которые при падении издавали ужасный вой. Раздались взрывы бомб, где-то на железнодорожных путях в отдалении от вокзала. Весь народ, что был на вокзале и привокзальной площади, в панике кинулся в ближайшие улицы и переулки привокзального посёлка. Мы тоже побежали вслед за ними. Весь этот ужас продолжался всё время пока мы безуспешно пытались уехать в Москву. Немцы бомбили Вязьму ежедневно, 2-3 раза в день. Утром и днём обязательно, вечером, пока мы были там, только один раз. На привокзальной площади появилось несколько воронок, разбитые телеги и убитые лошади. Вязьма представляла собой самый крупный железнодорожный узел на подступах к Москве. Кроме того, через неё проходило подавляющее большинство воинских эшелонов на запад, к фронту. Поэтому немцы с таким остервенением и бомбили её. Человек, по-видимому, не может долго находиться в состоянии стресса. Природа наделила его способностью адаптироваться к любым ситуациям. В силу вступает инстинкт самосохранения. После двух бомбёжек, мы уже знали, что нам делать при звуке сирены. Какой-то умудрённый опытом пожилой солдат посоветовал нам прятаться при налетах в воронках от бомб, сказав, что в одну воронку две бомбы не попадают. Наверное, был знаком с теорией вероятности. На третий день нашему «куму», через своих знакомых служащих на станции, удалось узнать, что на исходе дня на 1-й путь подадут пассажирский состав для отправки беженцев на Москву. После обеда, мы все четверо разместились на главном перроне вокзала. Но этими сведениями обладали, видимо, не мы одни. До заката солнца оставалось не больше часа, а состава всё не было. Вдруг толпа загудела, и мы поняли, что к перрону подают состав. Мы находились, где-то, в середине перрона и состав медленно проходил мимо нас. То, что началось после его остановки, описать не возможно. Такого безумия толпы я не видел никогда. Вся кричащая, ревущая и визжащая толпа перрона мгновенно разделилась на отдельные обезумевшие груды людей, атакующих смежные двери вагонов. Нас могли запросто растоптать в этом безумном стаде людей, но наши мужики вовремя выхватили нас из этой свалки. Вечная им память и пожизненная благодарность! Все мы стояли молча, и почти безучастно смотрели на это безумие. Между толпами людей, атакующими двери вагонов, было свободное пространство, и к нескольким окнам вагонов можно было свободно подойти. Наверное, Пресвятая Богородица, моя покровительница, подтолкнула меня к одному из окон ближайшего к нам вагона. Я подошёл к окну и увидел в нем лицо женщины, внимательно смотрящей на меня, и почувствовал, что у меня по щекам текут слёзы. Женщина быстро встала с сиденья, открыла окно и спросила меня:

- Мальчик, что с тобой, ты откуда?

- Я из Москвы, мне нужно домой, меня там ждёт мама!

- Господи! Я же тоже москвичка! Слушай, попроси кого-нибудь подсадить тебя в окно, здесь есть пока место!

- Я не один, со мной девочка, тоже москвичка!?

- Так, давайте вместе, только быстрее, пока ещё окна свободны!

- Тётенька, миленькая, с нами взрослые, они помогут, я сейчас! Я опрометью кинулся к своим. Но они следили за моим разговором с женщиной из вагона, и побежали ко мне навстречу. «Кум» оказался мужиком сообразительным, подхватив меня за талию, он поднял меня на уровень окна. Я тоже был парень не промах, с проворством обезьяны, я оказался в вагоне. Встав ногами на приоконный столик, я по пояс свесился из окна и, схватив Райку за руки, с помощью подсаживающего её «кума», втащил её в вагон! Оба мужика просветлели лицами, когда поняли, что с нами всё в порядке. Подали в окно наши вещички, перекрестили нас, попрощались и, не дожидаясь отправки, пошли выбираться из этого пекла к себе в деревни. Мы с Райкой забрались на третьи, багажные, полки и не вылезали от туда, до самой Москвы. Нам повезло, как может повести только один раз в жизни. Волею Провидения мы попали в вагон и доехали быстро и без бомбёжек, поскольку грузились почти в темноте, а ехали ночью. Измученные безысходностью нашего положения и постоянными бомбёжками, устроившись на своих полках под самым потолком, мы заснули мертвецким сном, проспав до самой Москвы. Прибыли мы на Белорусский вокзал ранним утром. Очень тепло и с сердечной благодарностью попрощались с нашей спасительницей. Вышли на привокзальную площадь, сели на трамвай и доехали до Театральной площади. Здесь наши пути расходились, мы попрощались и каждый отправился своей дорогой. Я дошёл до площади Дзержинского и здесь, у Политехнического музея, была конечная остановка моего трамвая № 27, на котором я и доехал до Заставы Ильича. До дома было, рукой подать. Прыгнул на ходу, на шедший по Рогожскому валу, трамвай, и через 10 минут был у ворот своего родного дома! На фото: Белорусский вокзал.

Когда я уезжал в деревню на всё лето, то ключи от московской квартиры с собой не брал. Подойдя к двери, я с нетерпением начал названивать в звонок. Дверь долго не открывали, потом послышались шаги и бабкин голос произнёс:

- Кто там?

- Ба! Это я, Слава!

Шаги опять возобновились, и дверь открыла бабка, с лицом совершенно изумлённым и смотрящим на меня, как на приведение.

- Батюшки Светы! Ты откуда ж это взялся!

- Как откуда! Из деревни! Только что с Белорусского приехал.

- Господи! Да, что же это за напасть такая! Мать-то, два часа назад поехала на Белорусский, за тобой в деревню собралась! Славка, быстрее на вокзал, может ещё успеешь, поезд захватить!

Судьбе моей, видимо, было угодно, задать мне ещё один урок для укрепления моей воли и устойчивости, к различным жизненным передрягам. Не заходя домой, я со всех ног, бросился обратно на вокзал. Как добирался я туда, не помню. После расспросов у носильщиков, выяснил, что поезд, толи на Вязьму, толи на Калугу ушёл минут двадцать тому назад. Я вышёл всё-таки на перроны дальнего следования, все пути были пусты. Теперь я был в Москве, дома, а мама поехала неизвестно куда и зачем!

Я покинул вокзал и возвратился домой. Дед, по случаю болезни, пришёл домой рано и узнав о всём случившемся, спросил мен

- Славка! А чего же Шурка телеграмму не дала в Москву, что они тебя отправили?

- Дедушка! Когда в деревне узнали о войне, там такое началось! Про телеграммы никто и не вспомнил. Наверное, и в Вязьме можно было отправить телеграмму. Но там тоже были все, как чумовые, нас же бомбили по два, а то и три, раза в день. Я про всё забыл, а мужикам нашим, вообще, всё это было невдомёк.

- Господи! Мать-то жалко, как она туда доберётся, а про обратную дорогу и думать-то страшно, после твоих-то рассказов. Ну, да ладно, Бог милостив, будем ждать.

Не по-детски взрослые мысли стали одолевать меня. Я действительно очень боялся за судьбу своей матери. Видев в Вязьме весь этот ужас своими глазами, я не мог себе представить, как она оттуда выберется. Я очень чётко представил себе, что она может остаться в деревне и попасть к немцам, или их разбомбят по дороге туда или обратно. Я пошёл к деду и поделился с ним своими страхами. Он посмотрел на меня ласково, что бывало довольно редко, и спокойно сказал:

- Ладно внук, не горюй, я сказал, Господь милостив. А завтра кажись выходной, пойдём с тобой в церковь, поставим свечку Николаю Угоднику, покровителю путешествующих, и помолимся о благополучной дороге рабы божьей Надежды.

- А это поможет?

- Обязательно, молитва ребёнка никогда не остаётся не услышанной. Иди, отдыхай, на тебе вон, лица нет. И не думай больше об этом. Всё будет хорошо. Наберись терпенья, становись парень взрослым, времена теперь не детские.

- Я знаю, дедушка, я буду стараться.

Так окончательно закончилось моё детство. А мне было 10 лет и 10 месяцев.

Что же я увидел, чему научился и что понял за эти мои неполные 11 лет?

Я уже писал, что самые яркие впечатления, а, следовательно, и воспоминания связаны у меня с деревней и с моей воспитательницей, Шурочкой, так я её называл, когда хотел «подлизаться» к ней по какому-либо поводу. С мамой я виделся редко, в силу жизненных обстоятельств, о которых я уже упоминал. Простота и искренность деревенской жизни, моего детского и взрослого окружения там, сделали мой характер значительно открытей и отзывчивей. Я научился и проникся осознанным чувством необходимости с уважением относиться к старшим, поддерживать товарищеские отношения со сверстниками, уважать чужое мнение и желание, я научился радостному восприятию жизни, когда я был здоров, я был постоянно весел. За прошедшие годы мне хорошо объяснили, а я хорошо усвоил, что в жизни хорошо и что плохо. Мне повезло, меня в детские годы окружали и общались со мной очень хорошие люди. Доброжелательность и искренность вызывали в детской душе созвучную ответную реакцию. Чего только стоила тётя Нюня. Я никогда в жизни больше не встречал такой ласковой всепрощающей доброты. Я до конца своих дней не забуду её певучий ангельский голос. Я всегда, с готовностью и большоё охотой выполняя все её просьбы, у меня даже мысль не появлялась каким-то образом увильнуть от её просьбы.. Последующая жизнь подтвердила полезность всех приобретённых мною навыков. Я научился самостоятельности и ответственности за свои поступки. Я искренне и на всю жизнь полюбил Природу. Я уже писал, что с трудом переживал зимний московский период, с нетерпением ожидая весны и отправки в Мухино. Всё это не могло не оказать влияние на мои увлечения: рыбалка, охота зверовая и грибная. Меня приучили к полезному труду. С 7-8 летнего возраста, по просьбе тёти Нюни, я выполнял не сложные работы по хозяйству. Например: отнести вечером, после пригона скотины, пойло корове; приготовленную для поросёнка еду; загнать овец в хлев на ночь; принести воды с речки; нарубить дров; прополоть гряды на огороде; собрать яйца из куриных гнёзд; пойти в лес и навязать свежих веников; отнести квашню в речку на отмочку и прочее. Последнее мероприятие было самым интересным. Квашня, это небольшой ушат, примерно на ведро воды, в котором постоянно, из года в год, ставили хлебы. Его нельзя было мыть после каждой выпечки, чтобы не потерять закваску. Но один раз в месяц его отмачивали в реке и отмывали начисто. Ушат ставился на глубину своей высоты, а чтобы его не унесло течением, внутрь клали камень. Не проходило и нескольких минут, как ушат битком наполнялся мальками всех пород рыб, буквально через час-полтора ушат был вычищен мальками до блеска. После такой процедуры ушат просушивали, но не полностью, чтобы не рассохся. Теперь надо было идти по деревне и искать, у кого взять закваски. Закваска в деревне не выводилась, дрожжей здесь не знали. Все эти повседневные занятия, по обязанности или по доброй охоте, не только не утомляли меня, но наполняли меня какой-то веселящей бодростью. Я был постоянно весел и жизнерадостен. Эта счастливая пора уже никогда не вернётся.

8. Первые дни военной Москвы, до эвакуации.

Моё детство ещё не кончилось, но оно стало взрослым. Бегство из деревни, страх пережитый в Вязьме, возвращение в Москву и боязнь потерять мать, по трагической случайности, всё это не могло не наложить определённый отпечаток на моё поведение и восприятие окружающего. Обычная моя весёлость пропала, я стал замкнутым и не по детски серьёзным, даже во двор выходил редко и с неохотой. Так продолжалось целую неделю. На фото: Танки на улицах Москвы, на фронт. У уличного репродуктора.

Наконец вернулась мама, почти вся седая. На неё страшно было смотреть, но,Слава Богу, всё осталось позади и мы все были вместе. Её рассказ, пронял даже нашу бабку, относящуюся ко мне и маме с откровенной прохладцей. Из её рассказа мы поняли, что в день моего приезда и её отъезда, мы одновременно находились на вокзале какое-то время, но судьба распорядилась по- своему. Ей повезло, в этот день, в Вязьму уходил состав за беженцами, и многие, как и она ехали на выручку своим родственникам и детям, так же, как и я, оказавшимися в том районе. Я уже упоминал, что в Вязьме в это время было много деревенских подвод из разных деревень, и ей удалось найти мужиков, отправлявшихся в сторону Кикина, села в 3-х километрах от Мухина. Не трудно себе представить реакцию деревенских, когда они поняли, что, женщина, кричащая с противоположного берега реки, и просящая перевоза, моя мать. Её встретила Шура со всеми домочадцами. Начались бесконечные вопросы и объяснения вперемешку с безутешными слезами. Каким-то образом выяснили, что от Тёмкина до Калуги поезда ещё ходят. Это та самая ж/д ветка, что соединяла Калугу с Вязьмой через Тёмкино и Исаково, по которой мы в мирное время доезжали до Исакова и на подводе отправлялись в Мухино. От Кикина до Исакова и Темкина расстояния были примерно одинаковы. А поскольку этот участок дороги шёл не на запад, а на юго-восток, поезда по нему ещё ходили. На следующий день маму проводили до Кикина и показали дорогу на Темкино, куда она и отравилась пешком. В Калуге она тоже, как и мы в Вязьме, просидела несколько дней, пока не удалось сесть не московский поезд. Но ей не повезло, состав шёл до Москвы в дневное время и их бомбили несколько раз в течение этого дня. Во время налётов поезд останавливался, а пассажиры разбегались по разного рода придорожным укрытиям, и падали на землю где кого заставала бомбёжка. После таких переделок, в которых побывали мы с матушкой, военная Москва показалась нам самым спокойным местом на земле. Военная Москва сразу преобразилась, люди перестали смеяться, многие школы закрылись, переоборудованные в госпиталя, колхозные рынки почти опустели, на улицах появились военные патрули. По вечерам в небо Москвы поднимались аэростаты, при налётах немецкой авиации всё небо было покрыто лучами прожекторов. Налёты на Москву происходили, в основном, в вечернее время. Сигналы воздушной тревоги и голос Левитана присутствовали теперь в нашей жизни постоянно. Бомбоубежищ в нашей округе не было. Жильцы дома во время налетов прятались в дровяном сарае, на первом этаже дома, где жили Полунины и Матчинские. Он находился, как раз, в углу их флигеля и нашего 2-х этажного сарая. Стопроцентная братская могила при попадании бомбы. Мы, дворовые мальчишки, воспринимали всё происходящее не так серьёзно, как взрослые, а может быть, даже с некоторым интересом. Во время налётов немецкой авиации, вместо того, чтобы сидеть в прогнившем и сыром сарае со свечкой, мы выскакивали на улицу, а лучше на Рогожский вал, где был лучше обзор неба, и внимательно следили за перемещением лучей прожекторов по небу. Когда в перекрестье попадал немецкий бомбардировщик, и вокруг него начинали вспыхивать разрывы зенитных снарядов, мы приветствовали это радостными криками. Ну, а уж если снаряд попадал в самолёт, то нашему буйству не было конца. Мы всей ватагой бежали во двор и сообщали эту новость тем, кто сидел в убежище. На моё счастье, дед вообще никогда не ходил в «убежище», и поэтому все мои «подвиги» совместно с дворовыми ребятами наблюдала только моя мама, а её увещевания на меня не действовали. Часто приходилось дежурить на чердаках для борьбы с зажигалками. Немцы, очень много сбрасывали зажигательных бомб. А вся старая московская застройка имела деревянные перекрытия, от чего часто возникали пожары. Поэтому во всех московских домах были созданы бригады МПВО (Местной противовоздушной обороны). На членах этих бригад были красные повязки и противогазы. На всех чердаках находились ящики с песком, специальные клещи для захвата зажигалок и лопаты. Поскольку наш чердак принадлежал нашей семье, то и дежурить приходилось нашей семье, а это были в основном я и мама. На фото: Москва начала войны. Коровы на Театральной площади.

В нашем районе разрушений от бомбёжек почти не было, Немцы бомбили в основном центр Москвы и крупные предприятия. Вокруг Москвы и в самом городе, было много средств ПВО, и прицельно бомбить немцам не получалось. Иногда сбрасывали бомбы, где попало, лишь бы уйти живыми. Так одна бомба упала на «девятке», метрах в двухстах от нашего дома, а одна на Рогожской заставе, прямо на площади. Мы утром, конечно, побежали смотреть, но там уже всё было прибрано. Доходили слухи, что в некоторых местах разрушения были значительные, но туда нас не пускали, да мы и сами не очень туда стремились. Так проходили наши военные дни, прошли июль, август и сентябрь. В начале октября положение под Москвой обострилось, немцы были на подступах к Москве. На нашей улице, на углу с Малой Андроньевской, была швейная фабрика «Москвашвей», главный корпус которой выходил, как раз на нашу Пролетарскую, 4-х этажное здание, в половину улицы длиной. А вся фабрика занимала почти полквартала. Говорили, что с началом войны она полностью перешла на пошив армейского обмундирования. На её крыше, на специальных платформах, были установлены зенитки. От этих зениток, по мнению наших дворовых жителей, было больше вреда, чем пользы. Когда в нашем районе, в небе появлялись немецкие самолёты, эти зенитки открывали шквальный огонь. А когда самолёты проходили над нашим районом, то все осколки от зенитных снарядов сыпались, естественно на землю и на крыши наших домов. Поэтому в районах размещения зенитных орудий, крыши домов напоминали дуршлаги. Дед в это время уже серьёзно болел, на работу ходил скорее по привычке, чем по необходимости. У него что-то было с желудком, он на поясе носи что-то вроде патронташа, в ячейках которого помещались маленькие пузырёчки с мелкими пилюльками. Впоследствии я понял, что у него был рак желудка, а лечился он гомеопатическими средствами. Мне было очень жаль его, но всякого рода проявления к нему внимания и озабоченности он не терпел, человек он был исключительно волевой.

Прошу у читателя извинения за вынужденное возвращение в прошлое моего детства, без которого невозможно понять некоторые моменты из нашей семейной, в основном довоенной, жизни. Я много раз упоминал, что очень часто оставался дома по вечерам в полном одиночестве. Происходило это после Шуриного замужества, когда мне было 7 лет от роду. Мама, дед и бабка работали, а по вечерам частенько ходили в гости. Дед, не смотря на свою внешнюю суровость, на самом деле был человеком весьма общительным и хлебосольным. Бабка работала в магазине «Гигиена», были такие до войны, на Рогожской заставе. Мама работала кассиром в сети мелкооптовых магазинов на Красной Пресне, как раз, напротив Московского зоопарка. Эти магазины обслуживали детские дома, детские сады, школьные буфеты и даже Московский зоопарк. Ездить к ней на работу было долго и далеко, на 2-х трамваях. От Рогожской заставы на 27 до площади Дзержинского, там у него было кольцо, вокруг Политехнического музея. С этого же круга на Пресню шёл 22 номер, через центр Москвы до Красной Пресни. Дорога занимало больше часа, по тем временам это ужасно долго. Но в этом был большой резон. Во-первых, сотрудникам этой сети магазинов разрешалось покупать свою продукцию по оптовым ценам, действующим для организаций. А, во-вторых, нормы на списание естественной убыли основных видов продукции были таковы, что злоупотреблять своим положением сотрудникам не было никакой необходимости. В то время люди жили и вели себя скромно, не в пример современным ненасытным хищникам. Я очень любил ездить к маме на работу, сначала с Шурой, а став постарше и один. Меня там любили во всех отделах. Отдел, где помещалось рабочее место мамы, был мясной и гастрономический, и меня это мало интересовало. Но, зато, в 50 метрах от этого отдела находился отдел кондитерских изделий и фруктов. Отправляясь в такие «командировки», я старался надеть на себя одежду с большим количеством карманов. В мамином отделе главным продавцом был дядя Вася, толстый, румяный и большой шутник, он был моим главным покровителем. Увидев меня, он громко кричал

- Славка, друг, привет! Вылезай из матерной будки, пошли грабить вкусный отдел!

Я выходил из тесного помещения кассы и мы шли на улицу, наискосок, через дорогу в кондитерский отдел и фруктов. Там меня встречали как дорогого гостя и набивали мне карманы всякой всячиной. Мои карманы наполнялись конфетами, печеньем, изюмом, пастилой. А если это была осень, то перепадали и яблоки и мандарины, особенно мною любимые. Кстати сказать, когда я болел то ли корью, то ли скарлатиной, в течение трёх недель болезни, кроме мандарин, я ничего не ел. По этой причине, даже при небольшой маминой зарплате в питании у нас недостатка не было. На фото: На улицах Москвы в октябрьские дни.

Часто случалось так, что дед с бабкой уходили в гости, а маменька с очередным претендентом на место мужа на концерт или театр. И я оставался не просто в большой пустой квартире, а один на всём этаже, вместе с чердаком и крышей, где по вечерам любили задавать свои «концерты» коты и кошки. Вот в такие-то мои одиночные сидения в квартире, я и выработал методу изгонять из себя страх пением. Я иногда так уставал от этого занятия, что буквально валился на кушетку и засыпал. Эта методика оказалась настолько эффективной, что больше никогда и нигде я не боялся оставаться один, даже в темноте. И этот, приобретенный опыт, мне тоже, впоследствии, пригодился.

Положение в военной Москве с каждым днём всё обострялось. Так прошли июль, август и сентябрь. Наступил октябрь, через Москву на фронт шли войска не только по железной дороге, но и своим ходом, фронт был уже недалеко. Каждый день в Подмосковье отправлялись москвичи, призванные на трудовой фронт, в основном женщины, пожилые мужчины и школьника старших классов. Шли в колоннах, в телогрейках и ватных штанах и с лопатами на плече и с противогазами. По городу распространялись самые невероятные слухи. И что Правительство всё бежало из Москвы, и что Москва вся заминирована, и что Москвы скоро сдадут немцам и всё в таком духе. К нам домой постоянно стал наведываться участковый милиционер с требованием эвакуироваться из Москвы, Дед с бабкой категорически отказались, дед был уже совсем плох. Он от них отстал. А когда, 16 октября в Москве началась настоящая паника, с разгромом магазинов, массовым бегством руководителей мелких торговых предприятий, грабежами и разбоем, ГКО во главе со И.В. Сталиным был издан специальный приказ, о пресечении всех этих явлений, вплоть до расстрела на месте преступлений. Массовое бегство ответственных работников торговли и их семей с награбленным казенным имуществом и сейфами с деньгами началось с раннего утра 16-го октября по шоссе Энтузиастов, старой Владимировке, дороге, ведущей на восток страны. Рабочие завода «Серп и Молот» организовали заслоны в районе Рогожской заставы. Всех беглецов останавливали, автотранспорт и имущество конфисковывали, сейфы с деньгами передавали органам милиции и местной власти, а паникёров и беглецов нещадно били, с последующей передачей властям.

Передовые отряды немецких войск в это время находились в районе Кунцево, это была ближайшая окраина Москвы. В Москве, по слухам, было полно немецких шпионов и диверсантов, устраивавших все беспорядки и панику. Наконец к нам домой заявился участковый и в категорической форме потребовал нашей с мамой эвакуации. Дед позвал нас к себе, они с бабкой ещё перед войной переселились в столовую, отделив от неё часть площади огромным столовым буфетом, и сказал:

-Надежда! Вам надо уезжать, ничего не поделаешь, эвакуации подлежат все женщины с детьми, это приказ, поезжайте с Богом. Господь милостив, соберите всё, что надо, тёплое не забудьте, в зиму едете, пока здесь Зинка с Юлькой, они вам помогут добраться до вокзала. Александра, дай им денег, сколько есть, ну с Богом, может ещё и свидимся! Начались суматошные, бестолковые, как обычно бывает в таких случаях, сборы. Собраться в дорогу, которая неизвестно где кончится и сколько продлится не просто. Мы ведь не представляли, на какое время мы уезжаем, в какой регион страны нас направят. Одни вопросы и не одного ответа. Прощание было очень тяжёлым, как на смерть. Все плакали, даже дед не удержался, я никогда его таким не видел. Потом мы поняли его состояние, он-то знал, что больше нас не увидит.

9. Насильственное выселение из Москвы – Эвакуация.

Милиционер вручил маме какую-то бумагу и сказал, что завтра с утра к нам во двор придет грузовая машина и вместе с нами заберёт ещё несколько семей подлежащих эвакуации. По этой бумаге-ордеру мы найдём свой эшелон на Казанском вокзале, а остальное всё решит начальник эшелона. А Зинка с Юлькой, это бабкины дочь и внучка, очень хорошие люди, в отличии от её ростовской дочери, Глафиры. Действительно, на следующий день, рано утром к дому подъехала полуторка, забрала три собравшиеся семьи и мы отправились на Казанский вокзал. Нас провожала Зина, Юлька осталась дома, для неё не было места. Подвезли нас к какой-то товарной платформе, где стоял наш эшелон. Эшелон состоял из «теплушек», двухосных товарных вагонов, оборудованных на обе стороны 3-х ярусными сплошными нарами. В центре «теплушки» стояла чугунная «буржуйка», а у стенки, противоположной входной двери, ящик с каменным углем и чурками дров. Мы приехали в числе первых и смогли устроиться на нижних нарах у стенки. Погрузка продолжалась до второй половины дня. Когда будет отправлен наш эшелон и куда нас повезут, никто не знал. Такая система информации была до самого пункта назначения. Как сказал, ехавший с нами дед, умудрённый опытом ещё гражданской война:

- Не кручиньтесь милыя, дале Расеи не увезут! На фото: Рузаевка.

Но это философское замечание, как-то не очень успокоило переживающих женщин. Всё-таки кто-то нашёл начальника эшелона. Им оказалась женщина средних лет, видимо из партработников и объяснила, что везут нас в Башкирию, маршрут до Уфы. Погода была самая осенняя, с моросящими дождями и мокрым снегом. Огонь в «буржуйке приходилось поддерживать, практически постоянно, на улице было уже холодно. Наконец мы почувствовали, как к нашему эшелону подали паровоз. На улице начало уже темнеть, в теплушке зажгли свечу в стеклянном вагонном фонаре. Паровоз засвистел, несколько раз дернул состав, и мы медленно тронулись с места и поехали в тёмную и промозглую неизвестность. В вагоне было душно, воздух спёртый, со всех концов этого «Ноева ковчега» на колёсах, доносились стоны, храп, вопли маленьких детей и перебранка, не могущих никак угомониться обозлённых на весь мир людей. На каких-то станциях, мы подолгу стояли, казалось, что ночь никогда не кончится. Представьте себе, что на полу, а нары от него ничем не отличались, лежат люди уложенные, как сельди в консервной банке, вплотную, один возле другого. Ноги согнуть нельзя, нет места, чтобы повернуться на другой бок, нужно приложить немалые усилия. И все эти действия сопровождаются постоянным выражением неудовольствия. А если, вдруг, кому-то приспичило в туалет, то это было, буквально, наказанием Господнем. Дело в том, что всё пространство между левой и правой «спальными половинами», тоже было занято беженцами, как мы теперь назывались в официальных отчетных документах, сидящими не чемоданах и тюках вокруг вагонной печки. И всё это свалилось на людей сразу, безо всякой подготовки к таким диким условиям. Везли нас по совершенно непонятному графику. Перегоны между остановками были неравномерные, остановки неизвестные по времени. А людям надо было отправлять естественные надобности, принимать пищу, бегать на остановках за кипятком, в неизвестном направлении и всё это при полном отсутствии информации о продолжительности стоянок. Так, наверное, возили людей только в концлагеря. И эта пытка продолжалась более 2-х суток. Утром 3-го дня наш эшелон встал на запасном пути, какой-то крупной станции, похожей на город. Это была Уфа. К средине дня до нас доходит слух, совершенно удивительный и уму не постижимый способ информирования людей, что Уфа нас не принимает, и, что нас будут переправлять в другое место. Куда и когда, естественно, тоже не известно! Каждый такой дорожный слух обрастал самыми невероятными дополнительными слухами же. То есть, вся организация, таких масштабных мероприятий, как эвакуация населения, предприятий промышленности, передислокация войск и объектов тыла, при теперешних моих знаниях и представлениях, в то сумбурное время, представляло собой ярко выраженный идиотизм при полном отсутствии компетенции у людей, допущенных до этой проблемы. Надо ещё к этому добавить, что питание людей, следовавших в подобных эшелонах, совершенно не было организовано. В этом смысле люди были полностью предоставлены сами себе. Домашние запасы подходили к концу. А в таких эшелонах следовали, в основном, старики и женщины с детьми всех возрастов. Наконец, вдоль эшелона прошли представители железной дороги во главе с начальником эшелона и объявили, что сейчас будет роздано по буханке хлеба и 10 кусков сахара на человека, после чего эшелон отправится в г. Бугульму, Татарской АССР. Бугульма расположена в 200 км. западнее Уфы, т.е. нас повезли обратно на запад. Утром следующего дня, после более чем 3-х суточных мытарств, нас привезли в окончательный пункт назначения, г. Бугульму, расположенную на Бугульминско-белебеевской возвышенности у начала Уральских гор. Был уже конец октября, мелкий моросящий дождь, на привокзальной площади грязь по колено, а все беженцы в туфельках и ботиночках. Начали распределять, кого куда. Нам с мамой досталось ехать в деревню Баряшево. Оттуда была подвода с возницей, молодой женщиной, звали Анной. Оказалась нашей будущей хозяйкой, к которой и определил нас председатель колхоза на постой. В эту деревню, почему-то, нас с мамой определили только одних, никого туда больше не нарядили. Но из Бугульмы уехали не сразу. Нас тут тоже проволынили, как это и положено на Руси, не менее 2-х суток, всё это время мы «жили» в эшелоне, в городе нас размещать было негде. Да мы и не стремились к временному переселению. В эшелоне нас от холода и дождя спасала «теплушка» с «буржуйкой».

Дата добавления: 2015-08-18