Троекратно целовал меня и протягивал рубль, на ириски.

В период отхода от НЭПа, в начале 30-х годов, в стране появляется много всякого года крупных промышленных и сельскохозяйственных объединений, одним из которых и был «Моссельпром», «воспетый», в своё время В.Мояковским. Одним из способов реализации своей продукции, была лоточная торговля.

Теперь уже точно не помню, накануне или в день Пасхи, наверное, всё-таки в день Пасхи мы с дедом шли в храм освящать пасху, кулич и пасхальные крашеные яйца. Храм Сергия Радонежского (Троицы Живоначальной) в Рогожской слободе на Андроньевской площади, почти на берегу Яузы. От нашего дома в получасе ходьбы. А бабушка Александра Ильинична, оставалась дома и они вместе с Шурой топили русскую печь и готовили пироги, ну и всё остальное, что полагалось к праздничному столу, на разговенье. Возвращались мы с дедом незадолго до обеда, и немного отдохнув от благочестивого похода, садились за праздничный стол. К праздничному обеду обязательно приезжали гости. Часто приезжали бабушкина дочь Зина со своей дочкой Юлькой, которая была на три года старше меня и относилась ко мне как старшая сестра, иронично благожелательно. Жили они в подмосковной Перловке и поэтому приезжали довольно часто. Иногда из Нижнего приезжал двоюродный брат деда, Семён. Для меня это всегда было большой радостью, потому, что он очень любил меня, и в свои короткие посещения, буквально доводил меня и себя до полного изнеможения бесконечными играми и забавами. Самым любимым его занятием, а моей забавой, было подбрасывание меня к потолку. Семён был на много моложе деда и последний всегда выговаривал Семёну опасение в отношении «сворачивания мне шеи». Но я в такие моменты был по - настоящему счастлив, хотя ещё и не осознавал, что это такое. Счастье, видимо, всегда кратковременно и долго владеть человеком не может. В такие моменты душа человека испытывает максимальное, эмоциональное напряжение, а это, естественно, долго продолжаться не может. Если бы это состояние продолжалось долго, это было бы уже не счастье, а повседневная действительность. В семье меня, конечно, любили, но каждый по своему, а настоящее душевное тепло я ощущал только в общении со своей няней, дорогой, и на всю жизнь любимой, Шурочкой! Пусть простит меня моя незабвенная матушка и взыскательный читатель. Я не знаю, хорошо это или плохо, но я совершенно не могу лгать, и считаю эту человеческую слабость для себя оскорбительной, что–то вроде проявления слабости. Это видимо срабатывала генетика. Ещё неосознанное, детское чувство собственного достоинства, гордости и осознания своей личности, не совсем заурядной. Это, совершенно нормальное мироощущение и осознание своего места в этом мире, которое, видимо, было совершенно естественным для моих питерских предков, которых я никогда не видел, а слышал от матери только самое дурное, но совершенно не знакомое и не понятное моей родной и любимой матери.

Через много лет, я понял, как мне кажется, почему мой отец ушёл от матери. А, она по простоте душевной, в каком-то разговоре, опять-таки, на тему о непорядочности моего отца, заявила буквально следующее:

- А, Вы знаете, что он мне однажды, вроде бы в шутку, заявил:

- Надюша, а ведь до революции, я мог бы взять тебя только в кухарки!

Это была, конечно, непозволительно циничная и не корректная шутка в отношении любимой женщины, но став взрослым человеком, я осознал, что это было правдой. В интерьере нашей комнаты чётко прослеживался мещанский дух: слоники на комоде, глиняные копилки, коврики с лебедями, подзоры на кроватях и проч. Но моё отношение к маме от этого не изменилось. Матерей вообще не выбирают, они даются нам Господом.

Вижу опять насупленные брови читателя, как это можно так о матери. А вы думаете, что я от этого испытываю положительные эмоции? Не смотря ни на что, я любил свою мать такой, какая она представлялась мне, и в детстве и в отрочестве и в юности. И только став совершенно взрослым и самостоятельным человеком, и сам, испытав в жизни всякое, я понял, до чего может довести, так называемая, истеричная с надрывом, «безумная» любовь матери одиночки к своему единственному сыну. Это явление не редкостное и удостоилось даже отражения в художественной литературе.

На подробностях останавливаться не следует, просвещённый читатель легко найдёт аналогии.

Такая материнская, «безумная» любовь к единственному сыну, всегда эгоистична, и направлена на объект любви как на свою пожизненную собственность, как бы сейчас сказали, «ренту пожизненного содержания». Такой юноша этого не замечает, купаясь в лучах материнской любви, до тех пор, пока его не коснется другая любовь, всёпоглощающая и неотвратимая как судьба, не признающая никаких компромиссов. Вот, тогда и наступает самый тяжёлый и неизбежный духовно-эмоциональный конфликт, в центре которого стоят две любящие и любимые женщины, а жертвой этих обстоятельств, становится любящий сын и муж! Не приведи Господи, кому-либо оказаться в подобной ситуации.

А мамочка продолжала упорно искать себе спутника жизни. У неё были две закадычные, ещё по гимназии, подружки, тётя Дуся с дочерью Райкой и тётя Нина с уже взрослым сыном и обе без мужей. Жили они на Тулинской улице, теперешней,Сергия Радонежского. Дуся жила в небольшом 2-х этажном флигеле, которые,собственно, и составляли тогда всю эту улицу. Помню только, что это был первый этаж и весьма большая комната, хорошо обставленная и даже с пианино. Райка демонстрировала нам на нём своё искусство. Это была моя первая «невеста», во всяком случае, так считали наши родители. Нина с сыном Алексеем, тогда ему было лет 13, и чем он занимался, я не помню, но помню, что относился ко мне с большой симпатией, как к младшему брату, жили в отдельно стоящем маленьком, прямо-таки игрушечном, флигельке, думаю, что дореволюционном домике сторожа или дворника. Встречались мы часто, и у них и у нас. Как все женщины, они любили поговорить о своей, ещё не закончившейся молодости, и как это может повлиять на судьбы их детей. Главным оратором на эту тему выступала моя матушка, и главным аргументом была её, не состоявшаяся семейная жизнь и, что крест на себе она ставить не собирается. Всё это произносилось со страстной убеждённостью и безусловной верой в её светлое будущее. Но, самое интересное, в этом восторженном контексте совершенно отсутствовала моя скромная личность. Подруги, не особенно разделяя взгляды моей маменьки на проблему повторного замужества, в первую голову ставя интересы своих детей. Нам с Райкой было уже по 5, а Алексею, вообще, целых 13. На что маменька безапелляционно парировала, что она из-за меня «зарывать себя в могилу» не собирается, а любовь её ко мне от этого не уменьшится, да и Славику нужен мужской пригляд. Эти постоянные встречи проходили почти до самой войны. А моё участие в них прекращалось с наступлением весны, когда я отправлялся в своё любимое Мухино.

Не подумайте, что это всё придумано мною для красного словца и в упрёк матери. Ничего подобного. Эти разговоры я слышал очень часто, при разных обстоятельствах и в разных ситуациях. И моя детская память не могла это не запомнить, потому, что это касалось меня непосредственно, а я уже понимал, что в моей жизни может появиться совсем чужой дяденька, и, что моё общение с мамой и так недостаточное, будет ещё меньше. И я уже мысленно начинал ненавидеть этого человека. Но это били чисто детские умозаключения, вызванные совершенно нормальным инстинктом самосохранения. Это человеческая природа.

Наконец целеустремлённость моей маменьки увенчалась успехом, и у нас в доме появился новый и чужой для меня человек. Новый муж моей мамы, Станислав Станиславович Загурский, поляк. Чем он занимался, где работал, откуда попал к нам в дом, совершенно не помню. Единственное, что запомнилось, это был человек добрый, весёлый и совсем неплохо относившийся ко мне, но больше память ничего выдающегося не задержала, ввиду кратковременности его пребывания в нашей семье. Поскольку, вскорости выяснилось, что мой «пригляд» оказался тихим, безобидным пьяницей, и под давлением деда, мама вынуждена была с ним развестись. «Папочка № 2» не состоялся.

Ну, а моя московская жизнь, тем временем, протекала своим чередом, бод неусыпным присмотром моего «ангела-хранителя» Шурочки. Стычки у нас с. ней происходили только на почве двух обстоятельств: моё кормление, я наотрез отказывался то еды, сопровождая всю эту процедуру воплями и руганью, на какую был способен в 3-4 летнем возрасте и метанием ложек и вилок в разные концы комнаты. Если при этом присутствовала бабка, то она советовала непременно надавать мне по заднице. Шура к таким крутым мерам никогда не прибегала, и, как-то исхитрялась всё-таки за час накормить меня. Видимо на фоне устрашающих бабкиных заявлений, Шурины ласковые убеждения достигали цели гораздо быстрее.

Эти процедуры принятия пищи превратились для нас обоих в сплошную «Куликовскую битву», пока Шура не изобрела еду, которую я поглощал с большой охотой и без уговоров. Как-то на завтрак, она принесла яйца всмятку, и, решив упростить процедуру кормления, вылила яйца в глубоко блюдце, и накрошила туда белого хлеба. Получилась «тюря», только не молочная, а яичная. Предложила мне попробовать. После первой ложки, я моментально всё съел и попросил ещё. Всё повторилось, но уже с одним яйцом. «Лёд тронулся», но через некоторое время появилось неожиданное осложнение, я весь покрылся сыпью. Побежали со мной к врачу. Врач учинил допрос, чем меня кормят. Узнав, про моё любимое лакомство, поставила диагноз-диатез. Яйца запретить, временно. Когда пройдут симптомы, давать не более 2-х раз в неделю.

И вторым обстоятельством, омрачавшим наши отношения с Шурой, были мои волосы. Голова моя была покрыта копной густых, тонких и мягких волос, закрученных в крупный завиток. Во дворе меня ребята прозвали «Пушкиным», но, поскольку эта братия понятия не имела, кто такой Пушкин, кличку эту мне дал кто-то из «просвещенных» взрослых, а мальчишки только её подхватили, уверенные в том, что меня этим сильно унижают. А я, в свою очередь, 4-х лет от роду, знал только то, что это какой-то курчавый дяденька, сильно похожий на цыгана, чьи сказки мне читает Шура и поэтому сильно злился на ребят. Но подраться не получалось из-за Шуриного вмешательства в назревающий конфликт. А расчёсывать меня приходилось не один раз на дню, в противном случае, свалявшиеся волосы можно было только состричь. В общем, скучать нам не приходилось.

Всё описанное выше, относится к возрасту до 7 лет, в периоды моего нахождения в Москве, в основном, в ранневесенний, осенний и зимний периоды. Потому, что, начиная с 3-х летнего возраста и до самой войны, со средины мая и до сентября, меня на всё лето вывозили в деревню. Но это особый период моей жизни и ему будет посвящено особое место. А пока побудем ещё немного в Москве. Честно говоря, в возрасте до 4-х лет мои московские воспоминания настолько скудны, что какую-то связную картину нарисовать не представляется возможным. Например, я помнил эпизод, когда Шура, тайком от мамы, водила меня в магазин, где работал отец до отъезда в Ленинград. Хорошо помню длинный широкий прилавок, на котором катал меня отец, посадив на конторские счёты перевёрнутые костяшками вниз. При этом мне было так весело, что я хохотал на весь магазин, к удовольствию всех присутствующих. Потом я захотел пить, и отец принес мне воды в огромной, как тогда мне казалось, синей кружке. Когда я во взрослом состоянии рассказывал ей об этом Шуре, то она говорила, что мне тогда было год с небольшим. Зимой мы с Шурой часто ходили кататься на санках с горок. Я не помню, кто был первооткрывателем этого чудесного уединенного уголка живописной московской природы, потому, что туда иногда ходили и дворовые мальчишки на год и два старше меня. А место это было у Спасо-Андроньевского монастыря, со стороны Яузы. В этом месте монастырь стоит на высоком левом берегу реки с довольно крутым спуском. В то далёкое время, это место, Андроньевская набережная, ничего общего не имела с теперешним её оформлением. Никакой оборудованной набережной не было, берег был первобытным, с густым сосновым лесом, до самой речки Золотой рожок, левобережного притока Яузы, а начинался он почти у Костомаровского моста через Яузу. Забравшись под самую стену монастыря, и с самого высокого места монастырского холма, выбирая дорогу между деревьями, неслись вниз, аж до средины Яузы, а при хорошо накатанной санной дорожке и до противоположного берега. В те годы Яуза была настолько чистой, что зимой замерзала, как и все подмосковные реки. Шура облюбовала это местечко наверное потому, что и сама была не прочь прокатиться с горки. Возвращались мы оттуда уставшие, мокрые и весёлые. Но старались это делать до прихода всех домашних, чтобы нам не попало за такой дальний поход, да ещё с риском простудиться. То есть, мы вели себя так, чтобы ни у кого не возникало сомнений в нашей «благонадёжности». Шура сама, выросшая на вольной природе, старалась и мне привить эту любовь и небоязнь к природе во всех её проявлениях.

4. Мухино, моя земля «обетованная», первые впечатления

и последующая влюблённость на всю жизнь. Вторая семья.

Наконец-то настало время оторваться от Москвы и переместиться в «землю обетованную», мою детскую «Мекку», мой рай, мою «святую землю». А этой землёй обетованной была родина моей любимой няни Шуры, деревня Мухино, что в 40 километрах к юго-востоку от Вязьмы, в «медвежьем углу» Смоленской области. Вывозить туда меня начали с 3-х лет, на всё лето. Сначала шла переписка с Мухино. Выяснялась обстановка с паводком, т.е. прошла ли уже паводковая вода, встала ли Угра в свои берега, просохли ли дороги, можно ли переехать Угру на подводе по Косому броду» и целый ряд других вопросов, без положительных ответов на которые, выезжать нам было нельзя. В ответ получали подробные отчёты о паводковой обстановке, погоде, проходимости дорог и ряд других деревенских новостей. В ответ на опрос, что привести, поступала неизменная просьба привести баранок и селёдки. Больше никогда ни о чём не просили. Переписка продолжалась, где-то, с середины апреля и до второй половины мая. Наконец, все вопросы были решены, подавалась телеграмма, приходившая в п/о Кикино, в которой сообщалось о дне и времени нашего приезда. К этому дню, родственники Шуры просили у председателя колхоза подводу, так называлась телега запряжённая лошадью, и, в день нашего прибытия, приезжали на станцию Исаково, где и дожидались нас у станционной коновязи. В Москве мы обычно садились с Белорусского вокзала на ночной поезд до Вязьмы. В Вязьме, после двухчасового ожидания, пересаживались на поезд пригородного сообщения Вязьма – Тёмкино, электричек тогда не было даже под Москвой. Поезд этот ехал со скоростью не более 20 км/час, а на подъёмах ещё медленнее. Когда, после войны, в 1947 году, первый раз после 6-ти летнего перерыва, я опять отправился в своё любимое Мухино, то спрыгивал с этого «голубого экспресса» на ходу, собирал букет полевых цветов и спокойно садился обратно. Через много лет, я увидел такую же сцену с В. Лановым в фильме «Офицеры». Поздневечерняя отправка на вокзал, ночная езда и пересадка на другой поезд после 2-х часового ожидания в Вязьме, всё это приводило меня в полусонное одуряющее состояние и Шуре приходилось со мной не сладко. В Исакове, встречающие помогали нам выбраться из вагона со всем нашим скарбом. Их было, как правило, двое, один взрослый и кто-нибудь из подростков-добровольцев, пожелавших поскорей увидеть москвичей.

На фото: Современное Тёмкино.

Меня полусонного вытаскивали на свет Божий и несли к подводе. Увидев телегу полную пахучего сена и фыркающую лошадь с мягкими, как бархат, губами, я сразу оживлялся и окончательно просыпался. После экспресс обмена деревенскими и московскими новостями, все усаживались в телегу, и начинался 2-х часовой путь к заветным местам. Дорога шла по сельскому просёлку через поля и перелески. Проезжали и несколько деревень. От Исакова до берега Угры было около 12 км. Ехали неспешно, лошадку никогда не гнали, поэтом-то и дорога занимала не менее 2-х час. Подъезжали мы к Угре со стороны Антипино, по левому берегу, а Мухино располагалось на правом берегу. Способ переправы зависел от уровня воды в реке. Километрах в полутора вверх по течению реки был, так называемый, «Косой брод». Он действительно шёл наискось течению реки, которая в этом месте имела значительное расширение и разливалась мелководным шивером, или перекатом, с каменисто-галечным дном. При самых благоприятных условиях, вода в этом месте не превышала высоты ступицы колеса. А иногда, доходила лошади до брюха, и тогда можно было запросто подмочить заднее место. Но на это шли сознательно с целью экономии времени. Если же уровень воды был больше, то выбирали более длинный и волокитный путь. Ехали на Антипино, спускались с высокой горы по очень крутой дороге, настолько крутой, что приходилось вставлять палки в колёса телеги, чтобы лошадь не понесла. С телеги все сходили и шли сзади, оставался один возница. Лошадь шла очень медленно, удерживаемая вожжами и палкой в колесе, но, не смотря на все эти меры, телега так напирала, что хомут съезжал по шее лошади до самых ушей. Недаром все местные жители называли эту дорогу «чёртов спуск». Крутой участок дороги был около 70-80 метров, потом метров 100 ровной дороги по самому берегу реки и на этом дорога кончалась. Всё выгружали из телеги и начинали кричать на противоположный, мухинский, берег, чтобы прислали лодку. По Угре ходили только на плоскодонках, управляемых шестами. Из-за сильного течения, на вёслах по Угре, во всяком случае, в этом месте, ходить было невозможно. Переправа обычно происходила в два приема. С первым рейсом отправлялись мы с Шурой с небольшими пожитками, а со вторым, наши встречающие перевозили всё остальное. Переправлялись мы на небольшой пляжик. Взбирались на крутой берег Угры, и попадали на зелёный береговой деревенский луг, поросший травой-муравой с включением ромашки, вездесущих одуванчиков, цыкория, клевера и ещё какого-то разнотравья. Всё, что я вспоминаю и о чём пишу, это мои совокупные наблюдения, ощущения и переживания за период 1934-1941годов.

Глухая, почти в дремучем лесу, деревенька, в которой всего-то было не более 12 дворов, удалённая более чем на 40 км от магистральной железной дороги, без электричества и радио, в трёх километрах от ближайшей цивилизации, в виде почты, сельпо и бездействующей церкви. Вот в такую землю обетованную я попал, и проводил в этой благодати каждое лето в течение 7 лет, вплоть до самой войны.

Деревня Мухино располагалась на самом возвышенном месте правого берега крутой излучины реки, практически в один порядок, т. е., вся деревня была вытянута вдоль реки, примерно на 700-800 метров. Расстояние от фасадов домов до обрывистого, высотой до 10 метров, берега было от 50 до 100 метров. Вдоль домов проходила просёлочная дорога, которая шла от Косого брода вдоль реки вниз по течению, вплоть до деревни Чёртово, ниже Мухина на 3 км. Два дома стояли особняком. Один «спиной» к реке, в нём жила семья Михаила Злобина, одного из братьев Шуры, с женой Анастасией и двумя детьми, сыном Женей и дочерью Зинкой. Второй стоял в конце деревни, ближе к Косому броду, у самой кромки соснового бора, который окаймлял всю деревню по линии овинов, за приусадебными участками всей деревни. В этом доме жила сестра Шуры, тётя Поля с семьёй. Мужем дядей Ваней и двумя детьми, сыном Шуркой и дочерью Валентиной.

Дом «моей» семьи располагался почти посредине деревни, напротив острова, и здесь же был крутой спуск к воде по осыпающемуся песку, куда мы ходили за водой. Надо сказать, что в деревне не было ни одного колодца, все её жители брали воду из реки, на все нужды. Вода в Угре тогда была эталоном чистейшей питьевой воды, прозрачность её была абсолютной, на любой глубине можно было пересчитать даже мелкие камушки. Не случайно, одним из способов местной рыбалки была ночная охота с острогой при свете «смоляков». Это можно делать только в совершенно прозрачной воде. На «задах», вдоль всей деревни, ландшафт понижался в сторону леса, образуя лощину, которая тянулась через все земельные наделы, а концами упиралась в пониженные участки берега реки, на обоих концах деревни. В большую полую воду, деревня оказывалась на острове, но к этому явлению издавна привыкли и не считали это стихийным бедствием. Каждая семья имела лодку, летом на реке у «прикола», а зимой, у дома на случай весеннего паводка. Но это случалось не каждый год.

Дом, в котором мы жили, представлял собой пятистенную рубленую избу. Вход в дом был сбоку, через который попадаешь в сени, разделяющие дом на две равные жилые части, горницы. В противоположном конце сеней была дверь, ведущая на скотный двор или хлев. Хлев имел две зоны. Одну крытую, утеплённую, для зимнего содержания скотины, и открытую часть, для выгула зимой и дойки коров летом. В этом же периметре открытой части был устроен навес для хранения сена на зимний период. Горницы были, как правило, обустроены для разных сезонов; одна зимняя, а другая летняя, но это часто зависело от состава семьи. Различие заключалось только в наличии или отсутствии русской печи. Главная причина такого разделения заключалась в экономии дров для отопления. Хотя дров, вроде бы было много, но заготовка их требовала много времени и больших усилий. И не все семьи могли себе позволить иметь две тёплых горницы. Горница была устроена по классическому русскому стандарту. Вся площадь зимней избы делилась на три части: собственно горница, русская печь с чуланом-кухней у стены, противоположной фасадной стене с окнами на улицу и спальным помещением, отгороженным тонкой «переборкой» вдоль стены, противоположной стене с входной дверью. Соотношение площадей: 50% горница и 50% всё остальное. В фасадной стене было три окна с неизменной геранью и «ванькой мокрым», так, по-моему, называли фуксию. В спальной комнате тоже было одно окно, выходившее на юго-восток, и я каждое утро просыпался, обласканный теплыми лучами взошедшего солнца. Глава семьи и хозяйка дома, Анна Алексеевна Злобина, маленькая от природы ростом, да ещё к тому же горбатенька, была человеком исключительным. Я никогда в жизни не встречал такой жертвенной доброты и ласковости ко всем без исключения людям. Подлинная смоленская «мать Тереза». Она была в семье старшей, когда в 20-х годах прошлого века умерли от голода их родители. На её руках остались все братья и сёстры, мал мала меньше. Ко времени моего первого появления в Мухино, трое членов семьи, будучи взрослыми людьми, зажили своими семьями и домами. Для правильного понимания некоторых имён необходимо сделать оговорку. Я довольно долго не выговаривал букву «р», но об этом знала только Шура. Когда, я первый раз появился в деревне и меня начали знакомить с членами семьи и соседями, первой ко мне подошла Анна Алексеевна и ласково улыбаясь, сказала:

- Славик, миленький, а я тётя Нюра.

Я посмотрел на это доброе, улыбающееся, всё в морщинках лицо и изрёк:

- Тётя-я Нюня!

Все присутствующие засмеялись и, я, приняв это, как знак поощрения мною сказанного, окончательно утвердил:

- Да, я знаю, тётя Нюня!

Все опять рассмеялись, и тогда Шуре пришлось всё объяснить. А тётя Нюра на всю жизнь осталась тётей Нюней, и не только для меня, но и для всей деревни. Вновь «наречённой», с доброй улыбкой пришлось смириться. Даже тогда, когда я научился говорить правильно, тётя Нюня так и осталась тётей Нюней.

Из живности на дворе было не бедно. Дойная корова, зимние бычок или тёлочка к осени, 3-4 овечки, поросёнок, опять же, к осени, десятка полтора кур, штук 5-6 гусей. При семействе в четверо взрослых, вполне средний достаток. Кое-что из бакалейных товаров присылалось с нами из Москвы. В основном крупы для каш, сахар, ну, и виде гостинца, баранки, печенье и недорогие конфеты, главным образом «сосущиеся», для тёти Нюни. Кое-что можно было купить в селе Кикино, в 3-х км. от Мухино, в сельпо.

Сразу за домом начинался земельный надел, площадью в половину гектара, шириной 50 м. и длиной 100, до самого леса, в самом конце земельного участка, на опушке леса стояли овины. Овин представлял собой, навес, крытый, как, впрочем, и все избы в деревне, соломой. Сооружение это, размером, примерно 40х10 метров, наполовину имело стены из той же соломы. Внутри этого закрытого пространства помещалась большая печь, наподобие русской, для просушки снопов в сырую погоду. А на открытом пространстве под навесом производили обмолот снопов цепами. Из 50-ти соток земельного участка, около 10 соток отводилось под луг, соток 20 под картошку, 2-3 сотки под огород. А остальные 18 засевали зерновыми: рожью, овсом или пшеницей. Так что, не зависимо от урожая колхозного, без хлеба не оставались. На огороде летом росло всё, что только может расти на российском огороде: редис, лук на зелень и на головку, укроп, петрушка, салат, огурцы, помидоры, тыквы, подсолнухи, зелёный горошек, мак рос самосевом по всему участку и никакой наркомании. С маком выпекали сдобные булки. На лугу росло несколько кустов крыжовника. В сомом центре участка было пара яблонь и одна груша. В самом чистом углу поскотины, помещалась маленькая банька с выходом на улицу. Вот, я постарался описать среднее хозяйство типичного крестьянского двора.

Сверстников в деревни у меня не оказалось, самые младшие, были на 2-3 года старше меня, а основными моими приятелями оказались ребята ещё старше. Я был для них вроде живой игрушки. Всё ребячье население деревни было ко мне настроено весьма доброжелательно и старалось как можно быстрее вовлечь меня в их повседневные занятия и развлечения. Шура, прекрасно зная своих земляков и, к тому же, наполовину родственников, со спокойной душёй отпустила меня со всей этой разновозрастной компанией во все тяжкие. У Шуриного брата Михаила было двое детей. Сын Женя, старше меня лет на 7-8. Вот он и стал моим главным другом и покровителем. В нём было что-то от тёти Нюни, та же мягкость и теплота в обращении, желание всегда сделать что-то приятное и чему-то научить полезному. А Зинка, его сестра, была привредная девчонка и моего внимания не удостаивалась. Видимо была в свою мамочку, тётю Настю, женщину не очень приветливую и насмешливую. Были ещё двое Шуриных племянников, детей тёти Поли, Шурка, сын и Валентина, дочь. Но они были довольно взрослые, работали в колхозе, и им некогда было с нами хороводиться.

Какие могут быть увлечения у деревенских мальчишек, живущих у реки и в окружении нескончаемого леса? Рыбная ловля, походы в лес за ягодами и грибами, купание в реке, катание на лошадях, если подворачивалась такая возможность, посещение садов соседних деревень во время созревания урожая.

Получилось так, что, во всё время моего пребывания в Мухино, за все эти 8 лет, самым близким моим другом и наставником был Женя Злобин, племянник моей няни. Первые два года, пока я был ещё маленьким и физически не мог поспевать везде за деревенскими ребятами, меня на все «мероприятия» таскали по очереди взрослые ребята «на закорках». Уже в это время меня приохотили к рыбалке, собиранию ягод и грибов в лесу, приучили к общению со всей деревенской живностью, научили не бояться лошадей и даже ездить на них верхом. Брали меня с собой в ночное, на Берёзовое болото, в 1,5 км. от деревни. На Берёзовом болоте был главный деревенский выпас, оно представляло собой большой увлажнённый луг размером с два футбольных поля. Он был продолжением той самой лощины, которая делала деревню в весенний разлив островом. За этим лугом начинался девственный лес, состоящий, в основном, из сосновых боров, перемежающихся молодыми березняками с сосной и елью. По словам местных жителей, эти леса беспрерывно тянулись вплоть до знаменитых Брянских лесов. Грибной рай!

Первое впечатление от ночного, восторженно-жуткое. Перед заходом солнца, ребята собирали, отработавших день в поле и бродящих по деревне лошадей в табунок, а было их не больше десятка, садились на них верхом, кто-нибудь из ребят сажал меня на холку своей лошади и шумной ватагой отправлялись на Берёзовое болото. Вместо уздечек служили пута. Путо, это толстая, в детскую руку толщиной, верёвка с узлами на концах. Этой верёвкой-путом, спутывали лошади передние ноги, чтобы она не могла далеко уйти. Если лошадь было особо «блудлива» и склонна к дальним отлучкам, её стреноживали, т.е. спутывали передние ноги и подвязывали к ним ещё и одну заднюю. В таком положении, лошадь могла свободно перемещаться по земле, безо всякого ущерба для качественного кормления.

Сидя у костра, на опушке, окружавшего луг леса, и заложив в костёр картошки, ребята начинали рассказывать всякие были и небылицы. В то время, главным развлечением для молодёжи в деревне были вечерние «посиделки». Почему-то постоянно сбирались в избе у тёти Нюни, видимо из-за её вселенской доброты. Набивалась полная изба, от 6 и до 18 лет, а иногда подходили ещё и ближние соседи. Рассаживались, кто, где мог, и на полу в том числе. И начиналось! Про всякую нечистую силу: чертей, ведьм, домовых, оборотней, русалок и прочую нечисть. В избе стояла мертвая тишина. Рассказчик говорил полушёпотом, даже цвирканье сверчка отдавалось в ушах слишком громким пением. От стоявшей на столе керосиновой семилинейки, свет падал только на близко сидящих, а остальное пространство находилось в полумраке. Жуть была несусветная, всё тело от страха покрывалось мурашками, казалось, что волосы шевелятся на голове. И этот «фольклор» продолжался не менее 2-3 часов, пока тётя Нюня, начинавшая клевать носом, не разгоняла всю эту, нагоняющую друг на друга страх, компанию.

Так вот, к чему всё это рассказано, да к тому, что у костра начиналось то же самое. Освещённые, колеблющимся пламенем костра, лица ребят, с расширенными глазами, приобретали какой-то таинственный и зловещий вид. А ко всему этому, прибавлялись ещё таинственные звуки ночи: то филин заухает в дремучей лесной чащобе, то выпь на реке «замычит», то какая-нибудь лесная живность почти рядом в кустах пробежит. Кто поменьше, вроде меня, весь ёжится и трясётся от страха, а взрослым ребятам, глядя на нас, один смех. Набалагурившись таким образом часа три и начав клевать носами, старший из ребят, обычно это был Женя, оставлял у костра двух самых старших, а остальную братию провожал в деревню по домам спать. Меня, полусонного он нёс на плечах и сдавал Шуре. После этого он возвращался к оставленным у костра ребятам. Пригоняли лошадей они в деревню перед рассветом, оставляли их на деревенском лугу, а сами шли по домам досыпать.

Но самым главным и увлекательным занятием была, конечно, рыбалка. Это занятие стало на всю мою жизнь главным увлечением и страстью. И поэтому на эту тему мною написаны отдельные рассказы, повествующие о разных обстоятельствах и способах этого увлекательного времяпрепровождения. Я больше нигде не наблюдал такого виртуозного способа ловли рыбы…руками! Местные мальчишки владели им в совершенстве! Может быть, это было связано с тем, что настоящие рыболовецкие крючки здесь были просто экзотической редкостью. Удилища делали, как правило из орешника, леску плели из волоса каннских хвостов, поплавки выстругивались их сосновой коры. Наверное, такими удочками пользовались наши далёкие предки из каменного века. Но это не мешало добиваться прекрасных результатов. Но, ловля руками, это высший класс! Рыбу ловили руками везде: под корягами, под камнями, под, нависшими дон самой водой, кустами, под подмытым берегом, в водорослях. Я смотрел на эту виртуозную ловлю, как зачарованный, это казалось мне просто чудом, и, я никогда не переставал удивляться этому. Впоследствии, в разном возрасте и в разных местах, я пытался испробовать этот способ, но, увы! Я никогда не достигал успеха. Для этого видимо нужно было родиться на реке и чувствовать её каждой клеточкой.

Был ещё один способ ловли рыбы, который я не встречал больше нигде. У многих семей были, так называемые «саки». Это действительно был сачок, типа рыбацкого подсачека для вываживания крупной рыбы при ловле на поплавочную удочку. Только этот сачок был сделан из крупной сетки длиной до 1,5 метров, и всё это крепилось к конструкции похожей на лук, полуобруч с верёвочной тетивой. И завершалась конструкция вертикальным шестом, прикреплённым к обручу и «тетиве». При этом способе ловли, сак устанавливался под кустами, ниже течения и вплотную к берегу. Рыбак с саком держал его вертикально и немного вкось к реке, а сам одной ногой производил отпугивающие движения со стороны реки. А второй рыбак, зайдя со стороны реки, выгонял рыбу из-под кустов, и она попадала в сак.

Нетрудно догадаться, что это увлечение было не просто увлечение, а скорее носило промыслово-хозяйственный характер, поскольку с животными белками летом была напряжёнка. Подтверждением этому служит тот факт, что не реже двух раз в месяц, а особенно по престольным праздникам, мужики всей деревни организовывались в артель и шли на реку с общественным неводом наловить на праздник рыбки. Это тоже было удивительное зрелище, похожее на ритуал. Для того, чтобы понять всё происходящее необходимо несколько слов сказать о замечательной реке Угре.

На представленной карте, не совсем хорошо, но видно, весь регион, о котором в дальнейшем пойдет речь. Для меня это была своего рода «ойкумена» Видно, как Угра делает большую петлю, восходя от своего южного, равнинного местоположения, к северу более чем на 30 километров. Заканчивается эта дуга крутой излучиной, меняющей течение реки с северного направления на южное. В самой вершине этой излучины в Угру впадает речка Жижала. В месте впадения Жижала в Угру, последняя имеет здесь самую большую ширину. Немного выше устья Жижала, под высоким левым берегом Угры, за счёт наноса грунта из Жижала и «подпруживания» угры, образовалось самое большое в этом районе углубление дна, названное «тоней». Я встречал в литературе это название применительно и к другим рекам. Образовано это название, видимо от глагола «тонуть». И, как правило, это название всегда сопрягалось с рыбными местами, поскольку, рыба не зимует, где попало, а предпочитает «скатываться» в самые глубокие места водоёма, так называемые, «ямы».

Дата добавления: 2015-08-18