В Анапу, на восстановление здоровья, после тяжелейшей болезни.

Я не помню как мы по пали в Анапу. Хорошо помню, что по дороге мы остановились в Растове-на-Дону, там у бабки жила дочь Глафира с семьёй. Подъезжая к Ростову, мы услышали объявление проводника:

- Граждане пассажиры! Берегите свои вещи, подъезжаем к Ростову!

- Дедушка, а зачем беречь вещи, нас, что, грабить будут?

- Грабить не будут, а если будем рты разевать, то украсть запросто могут. Это ведь Ростов-папа, а есть ещё Одесса-мама, это два самых воровских города.

- Так зачем мы сюда приехали?

- А это ты у бабки спроси. На фото: Современный Ростов-на-Дону.

Но, у бабки я спрашивать не стал, потому, что знал, едем к её дочке, и так ясно.

У тёти Грани был муж и дочка Нинка, препротивная девчонка, да ещё и косая. Имела привычку за обедом делать вид, что ест, каким-то образом набивала себе рот едой и сохраняла её до конца обеда, а потом шла в туалет и всё выплёвывала. Даже я до такого не додумался в её возрасте. А она была на 3 года младше меня. Квартира у них была хорошая, в центре города, муж Глафиры был каким-то начальником. Город красивый. Помню, когда мы шли по главной улице, на ней на каждом углу стояли весы для взвешивания людей и все считали своим долгом обязательно на них взвеситься и узнать свой вес. Мы от остальных тоже не отставали. Во время войны, вся эта благодать пошла прахом, мужа Грани забрали в армию, а ей с Нинкой пришлось бежать от немцев в Москву, к матери, т. е. в нашу московскую квартиру. А дедушка к тому времени уже умер, зимой 1942 года. Так мы нежданно негаданно стали соседями по, теперь уже, коммунальной квартире. Ну, это потом, а сейчас мы едем в Анапу.

До какого места мы доехали на поезде я не помню, да и теперь не представляю, как люди попадают в Анапу, где сейчас делают совсем неплохое виноградное вино. Помню только, что мы сели в какой-то «зачуханный» автобус, с капотом впереди, из-под которого по дороге постоянно валил пар и медленно и нудно, и очень долго, поднимались в гору по серпантинной дороге. Дорога была пыльная, в автобусе душно и жарко, а по склонам гора, по которой мы взбирались были сплошные виноградники. Иногда водитель делал остановки, чтобы дать своей чудо технике передышку. Тогда весь автобус высыпал на дорогу и направлялся к ближайшим кустам винограда, который был покрыт толстым слоем придорожной пыли. Дед запретил мне его есть. А бабка не удержалась и нарвала винограду с собой, как выяснилось позже, она была большой любительницей «халявы». На фот: Современная Анапа.

В то время, Анапа представляла собой большую деревню, застроенную белыми глинобитными домиками с садами. Дед снял у грека толи комнату, толи отдельную мазанку, не помню. Зато хорошо помню дворик с фруктовыми деревьями и сараем, в который дед помещал гуся, купленного на местном базаре, для 2-3-х дневного откорма, предназначенного, в свою очередь для откорма моей тощей персоны. К морю, мы ходили по пологой, извилистой и довольно длинной тропе, т.е., фактически, мы спускались с той горы, на которую так долго и нудно поднимались на автобусе. Спустившись к морю, мы пересекали мелкий и неширокий ручей, в котором «мельтешило» полно хамсы, заходившей в него из моря. Во мне немедленно просыпалась неудержимая страсть рыболова. Хамсы было столько, что её можно было просто выплёскивать из ручья пригоршнями. Выброшенную таким образом на берег рыбёшку, я потом собирал и опять отправлял в ручей. После ручья мы сразу попадали на прекрасный песчаный пляж Дед делал из простыни и четырёх бамбуковых палок навес от солнца, под которым, в основном, размещались они с бабкой, а я в это время занимался ловлей мелких прибрежных крабов и сушил их на нашем навесе. У меня осталось впечатление, что на пляже мы были почти одни, или народа было так мало, что создавало такую иллюзию.

С утра, как правило, мы отправлялись на пляж, к полудню возвращались домой, обедали, отдыхали часа два, а потом шли в посёлок изучать достопримечательности. Единственная достопримечательность, которую я помню, это парк на крутом берегу, где стояли скамейки, с которых отдыхающие наблюдали игру дельфинов в море на закате солнца. Зрелище, лично для меня, было очень увлекательным. Но, несмотря на все эти черноморские прелести, у меня из головы не выходило моё родное Мухино. И это чувство не покидало меня всю жизнь. Мне много пришлось поездить по необъятной нашей Родине, и по службе, и на отдыхе, и одному, и с женой, и я постоянно сравнивал все эти места с Мухино. Места для отдыха, в отпуска, я выбирал с таким расчетом, чтобы там были и водоёмы и лес. А жена с иронией замечала:

- Ты можешь просто отдыхать. Никого не ловить и ничего не собирать?

- Нет, не могу

- Господи! И мне всё это суждено терпеть всю жизнь!

Подтверждение этому найдётся в последующем повествовании.

А пока мы в Анапе, и я поправляюсь прямо на глазах, довольного, своими откормочными приёмами, деда. Иногда к пляжу походили рыбаки на своих шаландах и предлагали купить рыбу, чаще всего барабульку или бычков, но попадалась и кефаль. Дед сам, бывший каспийский рыбак, любил свежую рыбу, обязательно покупал её у них, и бабка на обед готовила нам её на мангале. Получалось очень вкусно. Запомнилась такая деталь. Воду и древесный уголь для мангалов в Анапе в то время продавали по лимитированным нормам, для чего были специальные талоны. Приезжим, отдыхающим «диким» образом, тоже выдавали такие талоны.

Так незаметно прошёл месяц нашего отдыха. Где-то в середине сентября мы вернулись в Москву. В школу я ещё не ходил, в то время в школу принимали с 8 лет.

По возвращении мы узнали две плохие новости. Первая касалась всей нашей семьи, незадолго до нашего возвращения, дядю Альфреда, моего спасителя, арестовали, объявили врагом народа и посадили на 10 лет без права переписки первые 3 года. Это была настоящая трагедия для семьи тёти Шуры, маминой сестры. Мои взрослые члены семьи тоже перепугались не на шутку, мало ли, тоже ведь родственники. Но скоро успокоились, остальную семью репрессировать не стали. Тётя Шура обращалась и к Н.К.Крупской и Р.С.Землячке, которые, лично и хорошо знали дядю Альфреда. Ему они помочь ни чем не могли, но отвратили преследование всей семьи.

Вторая новость больше всего качалась меня, с Шурой случилось несчастье, она вышла замуж! В последствие, оно так и вышло. Соорудив ей двух мальчишек, этот «охламон» её бросил. «Бесхозным» остался и я. Предпринимались попытки найти замену Шуре, но все они кончились неудачно. Первым кандидатом была молодая женщина из семьи Широковых, толи мать Олега, толи другая, не помню. Удобство состояло в том, что она жила в нашем доме, и звали её, кажется, Наташа. Она присматривала за мной зиму 1937-1938 года, до моей отправки в Мухино. Да, опять в Мухино, под попечительство моих мухинских «родственников». Здесь, наверное, пора дать пояснение о младшей сестре Шуры, Насте, которая, тоже занимала в моей жизни не последнее место. Пока Шура жила в нашей семье, Настя, в это время, устроилась на работу в какую-то артель инвалидов по изготовлению всякой галантерейной мелочи, вплоть до мужских галстуков. У неё от рождения было очень слабое зрение, и это, видимо, давало ей право работать в подобных артелях. По каким-то надобностям я иногда бывал у неё на работе и дома. А жила она недалеко от Рогожской заставы, за заводом «Серп и Молот», бывшим заводом француза Гужона, в Проломном проезде, самом «дремучим» местом в этой округе. Мне сейчас это место представляется самой окраиной Москвы, застроенной 2-х этажными деревянными, дореволюционными, бараками, с пристроенными к ним, 2-х этажными же выгребными туалетами. Вход в эти туалеты был из внутренних коридоров этих бараков. Всё внутреннее устройство этих «шедевров» сантехнической мысли, было настолько примитивное и непрочное, что пользоваться этими сооружениями могли только самые отчаянные жильцы. При подходе к этим домам, заселённых, видимо, рабочими с «Серпушки», так в народе называли завод «Серп и Молот», зловоние ощущалось за несколько десятков метров. В одном из этих бараков Настя имела комнату в 5 квадратных метров, где они с Шурой и её двумя ребятами, после того, как её бросил муж, прожили до начала 50-х годов. Я часто бывал у них в этих советских трущобах, насквозь пропитанных миазмами 2-х этажных туалетов.

Кто меня отвозил в деревню и как я возвращался обратно в Москву, точно не помню, но это, видимо, были Шура, Настя или мама. В конце августа 1938 года, по возвращении в Москву, встал вопрос об определении меня в школу. А меня угораздило родиться на 15 дней позже, положенного для поступления в школу, возрастного срока. Но после небольших препирательств с администрацией школы, меня всё-таки приняли в первый класс школы, что была на углу Вековой и Малой Андроньевской улиц. Номер школы, к сожалению, не помню, но, зато, помню, что это было здание дореволюционной гимназии или частной школы. В этой школе я проучился 3 зимы и окончил 3 класса. Школьные впечатления, в отличие от других счастливчиков, полностью отсутствуют. Единственным моим ярким впечатлением, стало знакомство, с первых дней первого класса, с моим лучшим другом, Славой Буторовым, безвременно ушедшем из жизни в возрасте 30 лет. Вечная и Светлая ему память! К нему мы ещё вернёмся.

Лето 1939 года я опять проводил в Мухине. Многие мои деревенские друзья уже успели окончить 7 классов, а в Кикине, по-моему, 10-ти летки и не было. В то время 7 классов для деревенской молодёжи считалось вполне приличным образованием. Пристрастия наши к летним забавам и развлечениям не изменились. Целыми днями на реке, в лесу, а если вблизи деревни колхоз сажал горох, то это поле мы тоже не оставляли без внимания. Когда горох наливался зерном молочно-восковой спелости, то наши походы на это поле были почти ежедневными. Чтобы не попасться объездчику мы выходили на поле пряма из леса, к которому оно примыкало, почти вплотную. Наедались до отвала и полные пазухи прихватывали с собой, чтобы угостить домашних. Домой шли лесом до самых задов приусадебных участков и огородами возвращались по домам. Я привозил из Москвы магазинные рыболовные снасти: крючки, леску, поплавки, грузила и даже бамбуковые удилища. Ребята ждали моего приезда с нетерпением, но к моим новинкам относились, весьма критически. Леска, например, была полностью забракована. В довоенные годы никакого капрона и в помине не было, а леску делали из шёлковых нитей. Она часто путалась, а распутывать её было очень трудно. Конскому волосу замены пока не было. Так я проводил свои летние деревенские каникулы.

На зимний период 1939-40 годов ко мне пытались пристроить Настю, но мы не сошлись характерами и из этой затеи ничего не вышло. Она маме заявила:

- Надежда Васильевна, Славик меня совершенно не слушает и делает всё по-своему. Он уже большой и я с ним справиться не могу. Не обижайтесь, но ему, по-моему, уже никто не нужен.

Этот разговор услышал дед, и, посмотрев на меня взглядом, от которого я покрывался мурашками, изрёк:

- Вот, что, Надежда! Хватит из этого оболтуса растить «юбочника», пускай привыкает к самостоятельности, да и бабка, если понадобится, присмотрит, а ты, Славка, смотри, если куралесить начнёшь я с тобой сам разберусь!

Мне ничего не оставалось делать, как заверить всю семью в своих самых хороших намерениях в отношении своего последующего поведения. Так, в 9 с небольшим лет я стал вполне самостоятельным человеком. И как показало будущее, это пошло мне только на пользу. А когда я совсем повзрослел, годам к 13-14, мы с Настей стали такими же друзьями, как и с Шурой.

Московские зимы в моей памяти ничем особенным не отмечены. Вспоминаются только некоторые странные, по теперешним временам, мероприятия довоенного «ЖКХ» и коммунального хозяйства города. В таких районах Москвы, как наш, улицы от снега не чистили, он просто в течение всей зимы укатывался автомобильным и гужевым транспортом до самой весны. И нам, ребятам, не надо было ходить на специальные катки. Да и коньки у нас были не на кожаной обуви, как сейчас, а крепились к валенкам с помощью двух верёвок, задней и передней, и одной палки, в качестве закрутки на передней верёвке. Снег на улицах укатывался до глянцевого блеска и по этому снегу мы гоняли на коньках по всем окрестным улицам. Снег с тротуаров счищался регулярно дворниками на обочины проезжей части дороги в длинные высокие сугробы. А когда снег с тротуаров уже было некуда сгребать, домоуправление обязывало жильцов домов убирать этот снег в свои дворы до самой весны. В нашем дворе снег сваливали к стене морозовского дома, в результате чего вырастала огромная куча, занимавшая треть площади двора. Ребята нашего двора делали из этого снега крепости, рыли пещеры, катались на санках. В результате наших игр, снег съезжал на единственную дорожку, по которой жильцы дома добирались до своих квартир, поэтому поводу часто возникали конфликты. С наступлением весны и устойчивого снеготаяния, во двор привозили здоровенную снеготаялку и кучу дров. И жильцы дома должны были растопить весь снег, завезённый во двор в течение зимы. Я не знаю, был ли такой идиотизм в какой-либо другой стране.

Весьма занимательным мероприятием была заготовка дров на зиму для топки печей. На дрова жильцам дома выдавались домоуправлением специальные «ордера», исходя из занимаемой жилой площади. Ордер давал право на покупку, указанного в ордере количества дров, на определённом дровяном складе. На счастье жильцов нашего дома наш дровяной склад находился совсем рядом, буквально в 200-х метрах то дома. Склад располагался на территории товарного двора Нижегородской товарной станции, на, так называемой, «Девятке». «Девятка» потому, что к Рогожскому валу подходили 9-ть ж/д тупиков для разгрузки товарных поездов. Дрова поступали на склад не в сентябре, а, как правило, поздней осенью, с выпадением первого снега. Дрова представляли собой метровые паленья разных пород древесины. Но больше всего там было осины. По этой причине на склад постоянно наведывались, чтобы успеть к первому разбору. На дровяном складе дрова из вагонов разгружались не в штабеля, а навалом, в одну огромную кучу. Здесь же стояли специальные мерные станки с перемещающимися стойками, куда и набирались, отобранные из кучи, дрова. Надо было умудриться набрать дров таких по толщине, чтобы в укладке было, как меньше просветов. Чтобы они были ровные, без торчащих сучьев, не гнилые, и имели больше хвои и берёзы. Десятник, видя все ваши индивидуалистские ухищрения, делал зверскую физиономию и начинал страшно ругаться, как бы, проявляя отеческую заботу о других претендентах тоже на хорошие дрова. Всё это продолжалось пока он не получал на «чекушку». После этого он вмиг успокаивался и даже помогал найти свободного ломового извозчика. Поскольку, на ломовой подводе можно было увезти до 8-10 кубометров дров, жильцы дома объединялись и привозили дрова на несколько квартир сразу. Дрова, как правило, были сырые, и чтобы ими можно было топить печи, их нужно было распилить, расколоть и просушить. Всё это мы уже делали в сарае, но это уже совсем не интересно. Теперь, став самостоятельным, я сам принимал решение, чем мне заниматься в свободное от учёбы время. Все взрослые днём были на работе, и я был сам себе хозяин. Теперь у меня появился школьный друг, с которым мы и проводили большую часть времени. Слава Буторов жил недалеко от меня, на углу Малой Андроньевской и Пролетарской, в 2-х этажном деревянном доме с мезонином, в полуподвальном этаже, типичной московской трущёбе, свойственной нашему району. Отец его, Анатолий Иванович, добрейшей души человек, но слабый «на воротник», работал дворником. Мать, тётя Дуся, полная небольшого роста блондинка, нигде и никогда не работала, а сколько я помню, пела и плясала в хоре Дома культуры «Москвашвея», швейной фабрики, расположенной на нашей же улице. Основным её занятием в семье было, вести хозяйство и рожать детей. Кроме Славки, она произвело на свет ещё троих девчонок, почти одну за одной, а Славка у них в семье стал постоянной нянькой. Не смотря на всё это, он был круглым отличником, не в пример мне. Был очень умным мальчишкой, и всем занятиям, предпочитал чтение, и тоже не в пример мне. Потом дядя Толя перешёл на работу в котельную кочегаром в родильный дом в Шелапутинском переулке, недалеко от Андроньевской площади, почти у самой Яузы. Берег Яузы здесь тоже высокий, и в то время тоже был поросший лесом, как и берег Кастомаровской набережной, куда мы с Шурой, в своё время, ходили кататься на санках. Вот на эту-то горку мы и ходили со Славкой кататься на санках. Мы могли там проводить несколько часов. Если мы замерзали, то спускались к дяде Толи в котельную и он отпаивал нас горячим чаем. Мы ещё вернёмся к моему другу, но попозже.

Конец мая 1941 года. Я опять в Мухино, на последние каникулы, перед той трагедией, о которой мы, дети, ещё не подозреваем. 20-е числа июня, прекрасная погода, тепло, яркое голубое небо и ласковое солнце. Я с компанией ребят лежим на высоком берегу Угры кверху животами и наблюдаем, как ласточки береговушки, по местному гренки, всем скопом гоняют коршуна. Вдруг слышим нарастающий гул из-за леса, и вслед за этим гулом в небе появилось до десятка самолётов. Летели они настолько низко, что на крыльях хорошо были видны чёрные кресты. Начался спор, что это за самолёты, откуда и куда они летят. Начали расспрашивать старших, те ничего толком не говорят. Так продолжалось несколько дней. Потом, как–то рано утром, на базулинском берегу появилась женщина и истошным голосом начала призывать жителей нашей деревни. На берег первыми вышли бабы. А с того берега, орущая баба пустила в ход последний отечественный аргумент. Начались переговоры, что, зачем, почему. Примерно так, как передавали телеграмму в кинофильме «Волга-Волга». Наконец, кто-то из мужиков, узнал в орущей бабе почтальоншу из Кикина. Пошли к реке отвязали лодку и отправились за ней на базулинский берег. Перевезли её на наш берег, а на нём уже почти вся деревня. Женщина поднялась на берег и набросилась на подошедших мужиков:

- Вы что же, окаянные, тут по печам сидите, разве не знаете, что война!?

При одном этом слове все бабы завыли в голос. Мужики оправдываются:

- Да у нас-то и радива нет!

- Ничего не знаю, велено передать Председателем Сельсовета, чтобы всем мужикам до 50-ти лет от роду с вещами сегодня же явиться в Сельсовет, повестки вам разносить некогда и некому!

Так кончилось моё беззаботное и счастливое детство. Начиналась новая жизнь.

6. Начало войны. Нелёгкий путь домой, в Москву.

Не трудно себе представить, что началось в деревне после получения запоздалого извещения о начале войны. На память мне сразу пришли разговоры в Москве среди дворовых последние два года перед войной. Взрослые постоянно обменивались «новостями» «бабьего» радио в отношении возможности начала войны. Мы, ребятня, всё это конечно слышали, но до нашего детского сознания, эти разговоры доходили в виде очередного увлекательного кино про войну, где наши всегда побеждали.

А глухая, удалённая на 40 километров от главной железной дороги и на 3 километра от ближайшей почты, без радио и газет, деревня, с разобщённым, по своему образу жизни, населением, о какой информированности могла идти речь в подобной ситуации. Для жителей Мухина, это сообщение произвело впечатление грома среди ясного неба. По всей деревне началась какая-то бестолковая суета, беготня из одной избы в другую, с одного конца деревни на другой. То тут, то там, слышался бабий вой, создавалось впечатление каких-то всеобщих деревенских похорон. Мы, ребята, хотя и не осознавали в полной мере всего трагизма ситуации, но тоже, как-то притихли, посерьёзнели и разбрелись по своим избам.

В моём доме провожать на войну было некого. Единственный мужик, живший с семьёй, Алексей, младший в семье, был призван на действительную службу ещё в 1940 году. Провожали только одного, дядю Мишу Злобина, Женькиного отца. В это время в Мухине были: тётя Нюня, Шура со своим первенцем Юркой, Настя и я. Семейный совет был не долгим. Тётя Нюня, как старшая в семье, заявила:

- Вы, девки, поезжайте со Славиком в Москву, а мне ехать некуда, да и поздно мне бегать, а отправляться вам надо не медля!

В избе воцарилось тягостное молчание. Наконец заговорила Шура:

- Славика мы отправим и очень скоро, мне Полина сказала, что в Камаровке гостит девочка, тоже москвичка, и её, после завтра, повезут до Вязьмы на подводе с сопровождающим и от нас один собирается в Вязьму к родственникам он обещал помочь.

- А почему на подводе до Вязьмы, а не на поезде от Исакова.

- Почтальонша сказала, что из-за объявленного военного положения, поезда от Тёмкина до Вязьмы через Исаково уже 2 дня, как не ходят.

- Господи! Так это ж целых 40 километров им пешком идти, там говорят и дороги-то почти нет, когда ж это, до Вязьмы-то, на подводах-то ездили?

- За светлый-то день доберутся, как ни то. Да и мужики-то чай помогут, хоть и большие, но тети всё ж!

В разговор опять вступает Тётя Нюня:

- Ну, так что, со Славиком всё ясно, а вы-то, чего решили?

- Нюр, мы с Настеной решили остаться, ещё не известно, чем вся эта заваруха кончится, по осени соберём урожай на усадьбе, худо-бедно картошка неплохая должна быть, огурцов с капустой насолим, зерна пудиков 6-7 намолотим, грибков заготовим, зиму-то и будет, что пожевать. А в Москве кто нас ждет, забыла тридцатые годы, войны не было, а жрать нечего было, Славика, вон, еле выкормили. Немцы придут? Ну и чёрт с ними, с бабами-то, поди, воевать не будут?

- Не знаю, девки, вместях-то, оно конечно веселей, я-то старая отжила свой век, вас жалко, да и Юроньку нашего, голубчика, малец совсем, два годика.

Так, поохав и поахав, по-крестьянски, всё прикинув и взвесив, сёстры решили остаться, будь что будет. На следующий день, а это было уже, пожалуй, 26 или 27 июня, обговорили все подробности нашего «драпа» на Вязьму. Отправка из Мухина была намечена на второй день после получения известия о войне, а я почему-то должен был пойти в Комаровку и привести оттуда мою землячку и попутчицу. Деревня эта находилась в самой гуще леса, километрах в 2-х от Мухина, дорога шла туда через Берёзовое болото и дальше через тот самый дремучий елово-берёзовый лес, весь поросший сфагнумом и папоротником по пояс. Ширина дороги 2,5 метра, а по бокам две стены этой лесной крепи. Не помню почему, но отправился я туда часов в пять вечера, ещё было светло и солнце стояло высоко. Нашёл я избу этой девчонки, благо, что деревенька была не больше Мухина. А её родственники ещё и не думали её собирать, ссылаясь на то, что вроде бы договаривались на завтра на утро. Я передал, что велено привести её обязательно сегодня, потому что, отправка в путь ранним утром, чуть ли не до свету. Дорога длинная и почти не известная. Начались сборы, в основном беспокоились о еде. Сколько пробудем в дороге до Москвы, только Богу было известно.

Проканителились аж до захода солнца. Девочку звали Райкой, чёрненькая, шустрая, на два года старше меня. Всё надо мной подшучивала, не боюсь ли \я идти ночью. Наконец собрались. Вышли из избы, смотрю, небо уже чёрное, всё в звёздах и луна, но низко, над самым лесом. Вышли из деревни, нашли свою дорогу, пошли неспешно. Когда вошли в лес, как в сажу провалились, темень, хоть глаз коли. Глаза быстро привыкли, дорогу видим, песок светлый, а по краям две чёрные стены, почти до неба. Луны из-за стены леса конечно не видно. Идём этим кромешным лесным туннелем, в котором я сто раз был, хаживая за грибами, а сейчас ничего не узнаю, как будто в чужой лес попал, всё по-другому видится. В лесу, как назло гробовая тишина, я отчётливо слышу только наши мягкие шаги по песку и собственное дыхание. Чувствую, моя спутница примолкла, взяла меня за руку и плечом прижимается ко мне. Я спрашиваю:

- Ты чего, боишься что ли? Чего тогда храбрую из себя в деревне строила?

Моя тирада отдалась на лесной дороге многократным, но не очень громким эхом. Но этого было достаточно, чтобы моя спина покрылась мурашками, а ладони рук сделались влажными. Я не увидел, а почувствовал, как Райка повернула голову в мою сторону, и, не отрываясь, смотрит на меня. Мне, вдруг стало стыдно и досадно, что девчонка может уличить меня в трусости. Тогда я собрал остатки своего, пошедшего на убыль, мужества, и нарочито громко спросил:

- Ты петь умеешь? Песни какие-нибудь знаешь?

- Не знаю, не пробовала.

- Тогда подпевай мне!

И я запел на весь лес. В 7-8-летнем возрасте я совсем неплохо пел, не стеснялся публики и заливался ещё громче, если замечал поощрительные улыбки и возгласы. Но в деревне я этим не занимался и поэтому не знал, что из этого получится. Пел я весь матушкин репертуар, исполнявшейся ею по просьбе деда, когда приходили гости: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…»; «При лужке, лужке, лужке, конь гулял на воле…»; «Мой костёр в тумане светит…»; «Буйное море, священный Байкал…» и т.д. и т.п. Я с раннего детства знал, что лучший способ выбить из себя животный страх, это петь во всю глотку. Был период в моей детской жизни, когда я оставался в квартире один до позднего вечера, и вот в это время я нашёл способ изгонять из себя страх. И сейчас, в ночном лесу, чтобы не ударить в грязь лицом перед девчонкой, я рвал свои голосовые связки без всякой жалости. Наверное, постороннему слуху это напомнило бы орущего человека, с которого с живого сдирают кожу. Райка тоже включилась в этот процесс, надеясь, видимо, на то, что от таких воплей разбежится вся нечистая сила, всегда готовая причинить вред запоздалому путнику. Вдруг, я почувствовал на своём, вспотевшем от оранья, лице лёгкое движение прохладного воздуха. Это могло означать только одно, мы подходили к открытому месту, лес кончался. И действительно, через некоторое время мы увидели впереди просвет и, освящённый лунным светом луг Берёзового болота. Лес кончился, до поворота на деревню оставалось не больше полукилометра. Мы перестали заниматься вокалом и, ободренные освещённым луной открытым пространством, веселее зашагали в сторону деревни.

А в моей семье уже начался переполох, на дворе ночь, а меня нет. Когда мы с Райкой подошли к нашей избе, почти все были на улице и вместе с соседями обсуждали наше длительное отсутствие. Увидев нас, все обрадовались и начались бесконечные расспросы о нашей непредвиденной задержке. Покормили нас с Райкой ещё в Комаровке и поэтому, удовлетворив любопытство всех присутствующих, мы отправились спать, поскольку отъезд намечен был ранний.

На следующее утро подняли нас с восходом солнца. Позавтракав и собрав свои нехитрые пожитки, отправились к дому, где нас брали под свою опеку два мужика, один из которых был из Комаровки, родственник Райки, а второй нашенский, мухинский, отправлявшийся в Вязьму к родственникам. После недолгого и тягостного прощания и после напутственных наставлений моих милых родственников, тронулись мы в сторону Косого брода, для переправы через Угру мою милую и любимую Угру. В голову полезли совсем уже не детские мысли. Дорожная обстановка располагала к размышлениям. За все детские годы я впервые, ещё не осознав, почувствовал, что становлюсь причастным к чему-то большому и непонятному, к чему-то очень нерадостному и страшному. Передо мной начали непроизвольно вставать вопросы. Как мы доберёмся до Вязьмы по дороге, о которой все говорили как-то неопределённо, и по которой очень давно никто не ездил. Что нас ждёт в Вязьме, как и на чём мы оттуда уедем. Ходили слухи, что на Москву поезда, то ли не ходят, то ли ходят, но не регулярно. В общем, в голове моей появлялись мысли совершенно не свойственные складу моего характера. До этого времени я был полон энергии, весел и жизнерадостен. И я начал понимать, что это состояние веселья и беззаботности прошло безвозвратно. Наверное, когда люди, от сильны потрясений, могут в одночасье поседеть, так же, видимо, может произойти и процесс взросления, при сходных обстоятельствах. Ехали почти молча, каждый, видимо, как и я, был занят своими невесёлыми мыслями. Дорога была изнурительной и тяжёлой. Я уже упоминал, что левый берег Угры был глинистый с лиственными лесами. Дня за три перед нашим отъездом прошли летние проливные дожди. Дороги, обозначенной на современной схеме, тогда не было, а была старая малоезженая, еле заметная колея. Половина пути проходило лесами, по раскисшей от недавних дождей дороге. Местами попадались заболоченные участки, где колёса телеги уходили в грязь по ступицу. Лошадёнка наша совсем измучилась и на особо тяжёлых участках дороги с телеги снимали всю поклажу, чтобы облегчить ей преодоление таких участков. А о том, чтобы присесть на телегу, нечего было и думать. Я до сего времени не могу представить, как мы, дети, неполных 11 и 13 лет могли выдержать такой переход.

Дата добавления: 2015-08-18