Поблагодарив и попрощавшись, я побежал домой Дождь начал уже стихать.

Прибежав домой, застал своих, в самом возбуждённом состоянии. Начались причитания, охи, ахи и прочие неинтересные мне разговоры. Переодевшись во всё сухое и, кое как, успокоив своих попечителей, начал рассказывать, что произошло. Во время моего рассказа тетя Нюня без конца крестилась и благодарила Господа за моё благополучное возвращение из похода за «пропади они пропадом» кузнечиками.

В памяти всплывает ещё одна «кара небесная», но теперь уже для всей деревни, а спасительницей выступала не кто иной, как…маленькая и щупленькая тётя Нюня. А в качестве «кары небесной» выступал племенной бык Мишка объединённого коровьего стада трёх деревень: Антипина, Базулина и Мухина. Антипино и Базулино стояли на противоположных берегах Жижала, на левом берегу Угры, почти напротив Мухина. По тем временам стадо было не маленькое, голов 70-80, не меньше. Пастуха нанимали на всё лето, за какую плату не знаю. Наверное знаю только то, что харчевался он после пригона скотины по дворам, по очереди у всех хозяев скотины. Кто и как устанавливал эту очередь мне тоже не известно. Пастух был, как правило, из местных, из названных трёх деревень. Обычно перед вечерней трапезой пастух ставил Мишку в стойло своего двора. Но бывали случаи, когда пастуху очередь была харчиться далеко от своей избы, и чтобы не делать лишние «концы», он привязывал Мишку у очередного дома, где совершалась вечерняя трапеза. Нередки были случаи, когда пастуху перепадало «за воротник», и если это мероприятие происходило совместно с хозяином, то последствия, как правило, били самыми не предсказуемыми. И по рассказам жителей этих деревень, именно такие ситуации позволяли быку, каким-то образом оказываться на свободе. Начиналось с той деревни, где в это время ужинал пастух. Мишка был не то чтобы злой и человеконенавистник, а обычный хулиган. Самым любимым его занятием было загнать припозднившегося человека, а все эти приключения происходили, как правило, после заката солнца, на вечерней зоре, в реку или на ближайшее дерево. За всё время Мишкиных похождений, я не помню случая, чтобы от его хулиганства кто-либо серьезно пострадал. Всё кончалось или истошными воплями баб, стоящих по пояс в речке, или ненормативными монологами мужиков, залезшими на дерево или тоже загнанными в реку. Если это происходило в соседних деревнях, то мои домашние говорили:

- Ты смотри, пастух-то опять видно где-то водку хлещет, а Мишка разбоем занимается, прямо управы на них, окаянных нет!

- Слыш-ка, Нюр, гдей-то это опять баба орёт?

- Да, кажись в Базулине, опять никак Мишка антихрист бабу в Угру загнал!

- И чего это только народ-то терпит?

- Так народ-то и поит пастуха-то, а ему-то что, зальёт зенки да и спать в этом же доме завалится, окаянная его душа!

Ну, и дальше, в том же духе. Не обошёл Мишка и нас своей «потехой». В этот раз пастух пригнал стадо с Берёзового болота, а это рядом с Мухино. Потому, что харчеваться пастуху пришла очередь в нашей деревне. И опять Мишка оказался на свободе. Пастух, в своё оправдание, не переставал уверять всех, что Мишка добрейший бык, но иногда любит «поиграть». Хотя у этого «игруна» было кольцо в верхней губе и колодка на ошейнике. Пастух трапезовал неподалёку от нашей избы, а бык, как всегда, стоял рядом, привязанный за какой-то гнилой кол изгороди. Когда ему надоело стоять без дела, он выдернул этот кол, как спичку и вместе с ним поплёлся вдоль деревни, издавая звуки от которых кровь стыла в жилах. И чего-то ему «взбрендило» в голову, подойти к фасадному углу нашей избы и, поддев рогом нижний венец сруба, начал поддавать угол так, что изба, буквально заходила ходуном. Надо оговориться по поводу установки срубов изб в этой округе смоленщины. Избы ставили без фундаментов. Вместо этого сруб устанавливался на четырёх больших камнях-волунах, так, что нижний венец сруба был на полметра над землёй, а между угловыми опорами сплетали двойной плетень и между ними насыпали песок. Получалась «заваленка» по всему периметру дома. Под пятистенку клали, соответственно, восемь камней. Таким образом, избы свободно покоились на угловых камнях, а при необходимости, если какой-либо угол начинал проседать и изба накренялась, то поступали очень просто. Несколько мужиков, вагой поддевали покосившийся угол через подложенный под неё камень и осторожно поднимали его, а в образовавшуюся щель вставляли плоский камень или просмоленную плаху. Поэтому быку, весом не менее полутоны, не составляло труда очень чувствительно встряхнуть, поддетую рогом за угол, избу. Все домашние, не успев осознать случившееся и испугаться, как тётя Нюня, схватив у печки берёзовый веник, опрометью кинулась на улицу и еще с порога начала укорять Мишку за такой разбой:

- Ах ты, «анчутка» окаянный, ты что же это, разбойник удумал, ах ты такой, сякой, разэтакий. Надо сказать, что наша милая тётя Нюня, в подобной ситуации могла припустить и матком, но это у неё получалось как-то нежно. Излюбленное её ругательство «анчутка», видимо, соответствовало какой-то «нечистой силе», так и осталось для меня тайной.

И вооружённая веником и чувством справедливого негодования, наша маленькая и добрейшая тётя Нюня ринулась в атаку на оборзевшего полутонного быка. Каково же было наше удивление, когда это здоровенное чудище, увидев в руках у тёти Нюни веник, как-то, по-телячьи, замычал и пустился наутёк! А выяснилось следующее. Оказалось, что у тёти Нюни эта стычка была не первой, и она случайно обнаружила, что Мишка почему-то страшно боится обычного берёзового веника для подметания полов. Она нам сказала, по её догадке, что, будучи телёнком, ему, видимо, часто доставалось от хозяев этим орудием устрашения, а теперь срабатывает инстинкт младенческого поведения, при виде веника убегать.

Так проходила моя безмятежная и вольготная жизнь, в окружении любящих меня людей и прекрасной природы, в каждодневных любимых занятиях и развлечениях, в кругу ребят, всегда готовых придти на помощь и научить деревенским премудростям. Меня научили распознавать птиц не только по внешнему виду, но и по пению. Отыскивая в лесу птичьи гнёзда, показывали, какая птица какие яйца несёт. Меня научили ходить босиком по луговой стерне. Это учение давалось мне буквально кровью, в начале моей практики ходьбы по стерне, я постоянно напарывался на жёсткие стебли и ранил себе ноги. Но и эту науку я одолел. Научили ездить верхом на лошади. Научили распознавать съедобные грибы и поганки. Короче говоря, это была моя первая и самая лучшая фенологическая школа, в последующие годы, часто сталкиваясь с природой, я только совершенствовал свои навыки и знания. Об этом ещё будет достаточно написано, в том числе и о Мухине, в которое я попаду ещё и в1947 и 1963 году.

Я до такой степени привязался к этому благодатному краю, что возвращение в Москву в конце лета становилось для меня всё тягостнее и тягостнее. А в Москве, с наступлением весны, я впадал в такую хандру, что мама водила меня к врачу, поскольку никто из домашних не мог понять, что со мной происходит. Врач попался довольно пожилой, видимо, из бывших земских врачей. И когда, после продолжительного разговора со мной и мамой, он выяснил, что меня каждое лето отправляют в деревню, поставил совершенно точный диагноз:

- Так вот что, сударыня, у вашего сына классическая ностальгия, да, да, но-сталь-ги -я!

- Доктор, так ведь это же тоска по родине?

- Совершенно верно, у вашего сына, за все эти годы, длительных летних отлучек из Москвы, сформировалось устойчивое ощущение родины именно к той деревне, в которой он проводит каждое лето. И это, видимо потому, что он там получает несравненно большее количество положительных эмоциональных впечатлений, чем у себя дома, настоящей своей родине.

- И что же теперь делать, доктор?

- Ничего, от этой болезни лекарств нет, как только вы отправите его опять в его, насколько я понял, любимую деревню, вся эта хандра пройдёт сама собой. Ему сколько?

- Осенью будет шесть.

- С возрастом острота ощущений будет ослабевать, но совсем не пройдёт ещё долго.

Это был очень хороший доктор, почти провидец, ностальгические чувства к Мухину я испытывал до конца 60-х годов. Но мне было суждено, по иронии судьбы, в начале 70-х годов встретиться с прообразом Мухина, только уже в Нижегородской губернии и называлось оно Фролищами.

Ну, а пока мы в Мухине. Лето в разгаре, конец июня 1937 года. В лесу появились первые грибы, колосовики. Это время налива колоса у зерновых, поэтому и грибы, появляющиеся в это время, называют колосовиками. В деревенских садах наливаются яблоки, но ещё до зрелости не меньше 2-3 недель. Но ребятам не терпится. По садам в своей деревне ребята не лазили, а «промышляли» в основном, то в Антипине, то в Базулине, Наедимся этой зелени, пока кожа с языков не полезет. Деревенским ребятам хоть бы хны, у них желудки уже приучены «залепухами» баловаться, а моё «благородие» не выдержало такого испытания. В этот год к нам в отпуск мама пожаловала. Я её конечно, первым делом, в лес повёл. Набрали мы с ней первых грибков, в основном подосиновики и подберёзовики. Пришли домой, а наши все в отсутствии, печь топить днём, как-то не ко времени. По предложению мамы, взяли всё необходимое для жарки грибов и отправились на речку. Был там под крутым берегом очень симпатичный и уютный мысик с крупными камнями и валунами и мягкой травкой. Соорудили мы между двух камней костёр, на камни поставили сковороду и начали жарить грибы. Грибы получились очень вкусные, поели с аппетитом. И на этом закончилось мое безмятежное житьё, чуть ли не в полном смысле этого слова. Видимо мой организм не выдержал испытания незрелыми яблоками и, не совсем прожаренными, грибами. Температура и понос появились на следующий день, после нашего с мамой пикника. Повели меня в Кикино, село в 3-х километрах от деревни, административный центр всей этой округи. Там находился Сельсовет, почта, сельпо и больница. Совершенно не помню, какие манипуляции со мной там проделывали, но диагноз поставили убийственный- дизентерия! В то время такие болезни, как дизентерия, холера и брюшной тиф, стояли в одном ряду, и их диагноз звучал, как приговор. Антибиотиков в то время не было. Как и чем меня лечили, не помню. Всё, что рассказываю, всё это со слов мамы и моих мухинских друзей. Инфекционное отделение больницы представляло собой барак с длинным коридором, из которого были входы в палаты больных. Лежали там с холерой, дизентерией, брюшным тифом и оспой. Перегородки между палатами представляли собой обычные деревенские «переборки» в одну доску со щелями, через которые было видно, что делается в соседней палате. На всех был один врач, а скорее всего, фельдшер, Клетин. Фамилию его я запомнил на всю жизнь. Три недели я находился в полусознательном состоянии. Еду мне приносили из деревни ежедневно, стакан картофельного пюре утром и вечером. После трёхнедельных мучений моих и моих близких, Клетин сказал, что надежды нет почти никакой. Мама в панике, что делать? В отчаянии пошла на почту и дала телеграмму в Москву. На моё счастье, у моей тётки, тёти Шуры, маминой сестры, муж, Альфред Карлович Чанке, в то время был начальником отдела ЦК ВКПб и членом КОМИНТЕРНА. На следующий день, на большой поляне посредине Кикина приземлился «кукурузник». На местное население это произвело впечатление не меньшее, чем, если бы в наше время приземлился инопланетный корабль. Многие из «аборигенов», не видевшие за всю свою жизнь даже паровоза, и вдруг такое. На фото: Современное Кикино.

В этом спасительном самолёте прибыл ЦКовский врач со всем необходимым для моего спасения, доже с постельным бельём. Транспортировать меня в Москву было нельзя, поскольку самолёт был 2-х местный с открытыми кабинами. После этого «инопланетного» визита, я, буквально через неделю начал нормально есть и разговаривать. От Кикина до берега Угры гужевой дороги не было, а была только пешеходная тропа. Ходить я совершенно не мог из-за жуткой слабости. Я был похож на маленький скелет обтянутый кожей. До самого дома меня нёс на руках, целых 3 километра, Шурин младший брат Алексей, как раз, работавший в Кикине учителем младших классов. На нашем берегу меня встречали Шура и тётя Нюня, улыбающиеся и все в слезах. Радовалась вся деревня. Ребята натащили мне уже спелых яблок, но есть мне их не разрешили, а посадили на строгую диету. С неделю я отлёживался дома и восстанавливал силы, перед дорогой в Москву. Дед прислал телеграмму с категорическим требованием возвращения меня немедленно домой, для поездки в Крым или Кавказ с целью восстановления моего здоровья. Дня через 3-4, я уже смог выходить из избы, садился на лужайке и чего-нибудь мастерил перочинным ножом. У тёти Нюни в хозяйстве был поросёнок, очень любивший, чтобы его чесали. Я сидел на траве, вытянув перед собой ноги, так этот хитрец подходил ко мне и падал, как подкошенный, мне на ноги и своим «пяточком» начинал толкать меня под руку, приглашая заняться полезным, с его точки зрения, делом, чесать ему брюхо. Когда я приступал к этой процедуре, он блаженно зажмуривался и потихоньку хрюкал от удовольствия. Когда мне это занятие надоедало, я прогонял его, но через несколько минут всё повторялось. И если эту сцену наблюдала тётя Нюня, она кричала мне:

- Славик, голубчик, стебани его прутом как следует, он уже всем надоел со своим приставанием!

- Да, ладно, я лучше пойду на берегу сяду, там ноги можно свесить, ему некуда будет ложиться.

Я уходил, а поросёнок, с укоризной смотря мне вслед, ни с того ни с сего, взбрыкнув всеми четырьмя ногами, начинал носиться по лужайке, разгоняя, мирно пасущихся кур и гусей. Дней через 10 после моего возвращения в деревню, к великому моему сожалению, мы отправились в Москву. А в средине августа, дед с бабкой повезли меня в Анапу, считавшуюся тогда лучшим детским курортом.

Дата добавления: 2015-08-18