Завещание помещицы 5 страница

- Вот, упрямая! – дворецкий на пробу отпил из кружки. – Холодненький! А я говорю, не приедет сегодня Ирина Ивановна, время ещё не пришло. К яблочному спасу, дай Бог, поспеет. Дорога-то дальняя. Может, отопьешь всё же кваску-то?

- А если приедет? – сощурилась Евдокия. – Что тогда? Прозевать приезд никак нельзя. Не простит мне Ирина Ивановна.

- Чегой-то не простит? – расстроился дворецкий. - Неправду глаголешь, Евдокия. Барыня у нас добрая.

- Кто бы рассуждал? – ответствовала послушница, - конечно, добрая, но и строгая. В этом и суть. Ладно, давай сюда твой квас. Так ли он хорош, как ты его славишь.

- Ну, вот и хорошо. Пей, родимая, квасок ядрёный на меду да с хренком, - дворецкий подал послушнице запотевшую кружку.

- Ой, едут! – привстала в радостном беспокойстве Евдокия, едва успев отхлебнуть из кружки. – Только бы все было хорошо, только бы была жива и здорова.

Действительно, возле кромки земли, там, где дорога поворачивала вправо, пропадая за молодой березовой рощицей, закружились, взметаясь в воздухе, неплотные клубы желто-белой пыли, верный признак приближающейся повозки. День стоял ясный, безветренный и пыли неоткуда было взяться, кроме как от конских копыт. Вскоре показалась и сама карета, выныривая из оседавшей, стелющейся по земле пыли.

- Она, - воскликнула Евдокия и сделала большой глоток квасу. – Верно, квас замечательный, - и не удержалась, допила до дна. Допив, выплеснула, отряхнула кружку от последних капель. – Ох, напилася. Удружил, спасибо.

- А что я говорил? – с достоинством произнес дворецкий. – А артачилась – дождусь повозки, тогда напьюсь. Квас приезду не помеха. Квас сам по себе.

- Ну ладно, будет тебе, Модест. На вот, кружку пустую забери.

Тем временем карета приближалась, можно уже было разглядеть потных, в мыле, лошадей, дремавшего возницу Акинфия и услышать мерное покачивание кареты, сопровождаемое характерным скрипом истёртых колёсных ступиц. Наконец, повозка поравнялась с домом, дверца распахнулась и из кареты шагнула на крыльцо бледная Ирина Ивановна Бекетова. Ступив, она пошатнулась, дворецкий подхватил её за руки и повел в дом. Евдокия посеменила за ними. Спустя полчаса, умывшись и переодевшись с дороги, раскрасневшаяся Бекетова уже сидела в передней, пила горячий сбитень с подогретыми блинами и рассказывала подружке-послушнице о своих приключениях.

- А я ему и говорю – так, мол, и так, никакая я не тайная советница. Назвалась таковой только для незадачливых губернаторов, чтобы с толку их сбить. Важничают, а города губернского защитить не могут. Тьфу на них!

Толпившиеся за дверями дворовые девки прыснули по все свои смешливые рты, чем вызвали гнев Бекетовой.

- А ну, прочь, негодницы! Живо за работу! Я кому говорю?

По дому поднялась беготня, шум, девичий смех стих в отдаленье и в доме воцарилась тишина.

- Петр! Петр Николаевич! Ну, где ты там запропастился? Покажись!

В дверях вырос молодой человек лет двадцати пяти приятной наружности – короткие клетчатые брюки, лаковые туфли и черная жилетка, из-под которой выглядывала свежая белая сорочка. Это был управляющий усадьбой Петр Николаевич Десяткин.

- Звали, Ирина Ивановна?

- Звала, - Ирина Ивановна строго глянула на управляющего. – Непорядок в доме, Петр Николаевич.

- Какой непорядок? – подивился Десяткин. – Никак-с нет, не замечено.

- А что у тебя девки по дому шастают, это порядок?

- А, так это! Так их нет уже, разбежались. Любопытны зюзинские девки, хочется им прознать, где вы были, что видели, - сконфузился управляющий. - Сами-то, окромя села, ничего не видели. Простите вы их, Ирина Ивановна, больше не повторится.

- Ладно, ступай. К вечеру баньку запарь, - Ирина Ивановна смягчилась, видя, как молодой человек спешит загладить вину. – Да проследи, чтобы не слишком горячая была. Не люблю я, когда пар обжигает. Отчёт после бани подашь. А лучше завтра, с утра. Всё понял?

- Как не понять? Понял. Такую баньку запарим – в сандунах обзавидуются. Сей час и прикажу топить. А за отчёт не беспокойтесь, все представлю в лучшем виде.

Управляющий выскользнул, прикрыв за собой дверь, а Бекетова шёпотом обратилась к Евдокии.

- Помнишь сон, о котором я тебе рассказывала?

- Конечно, матушка. Как не помнить! Я тебе еще говорила, что сон под утро – в руку. Помню, расстроилась ты.

- Так вот, Уфу тогда я видела, Уфу сгоревшую. Только во сне. А сейчас вот наяву все увидела.

- И как, матушка? Страшно?

- Страшно, - вздохнула Бекетова. – И за что нас Бог карает? Второй пожар за пять лет. И вроде губернатору бы одуматься, ан нет. Кто просил его навоз жечь? Да еще в сухую погоду. Сначала подумать надобно, а потом уж приступать к делу. Невежество и ротозейство – вот причина из причин в России. От них всё наше разорение, все наши беды. И когда научимся жить с умом? Только что ни говори, а Уфу уже не вернуть. И надобно строить город заново. Скажу тебе, Евдокия, по секрету, что задумала я поставить в Уфе слободу на свои деньги. Средства потребуются немалые, но они у меня есть. Память хочу по себе оставить. И Уфе, городу горячо любимому помочь. Вот такие мысли вынесла я после поездки. Что думаешь, Евдокия?

- Хорошее дело затеяли, матушка, Божье. Погорельцам надобно помочь. Кто ж, кроме вас, поможет? Вы – благодетельница, церквы ставите, сирым и неимущим помогаете. Меня вот призрели, - Евдокия всплакнула. – Спаси вас Господи!

- Ну, будет тебе, Евдокиюшка, - пожалела послушницу Ирина Ивановна. И тут же вскинула сердитый взор. – И чегой-то ты перешла на вы? Сколько мы с тобой знаем друг друга? Почитай, годков двадцать будет.

- Полных восемнадцать, - подтвердила Евдокия.

- Ну и чего ты мне выкаешь! Мы с тобой почитай что сёстры, родные люди. Всё друг про дружку знаем. А ты мне вы! Смешно, право,– Бекетова задумалась. - Ладно, не стану больше тебя мучить, пойду, отдохну с дороги. А к вечеру в баньку да с веничком. Пойдёшь со мной?

- Прости, матушка, - обтерла слезы Евдокия. - Я к себе пойду. Устала, тебя ожидаючи. Ждала без усталости, а как дождалась, так враз и устала. Пойду, не держи обиды.

- Да какие обиды, Евдокиюшка? – воскликнула Ирина Ивановна. - О чём ты говоришь! Иди, Бог с тобой. Погоди, главного я тебе и не сказала. Случай со мной в Уфе произошел.

- Какой случай? Неужто опять вещий сон видели? – Евдокия, едва встав из-за стола, опять села.

- Да нет, не сон, - уверила Евдокию Ирина Ивановна. - Встреча у меня была при загадочных обстоятельствах. Ну, слушай, - и Бекетова приступила к рассказу. - После того, как я задала жару этому Наврозову, незадачливому губернатору, ты помнишь, я тебе о нем говорила, я поехала к Антипову, к управляющему, переночевать перед обратной дорогой. Тут ударила гроза, да такая сильная, страшная - жуть! Никогда такой не видывала. Всё небо тучами затянуло, ливень хлещет, молнии сверкают. Перепугалась я, Евдокиюшка, честное дело, не на шутку. А тут еще человек на дороге. Хорошо, кучер антиповский вовремя его заметил, лошадей придержал.

- Что за человек-то? – полюбопытствовала Евдокия. – Откуда?

- Не знаю, - в растерянной задумчивости ответила Бекетова. – Только не наш он, не совсем русский. Ну, значит, подняли мы его бессознательного, понесли в дом, на диван положили. Одеялом накрыли, чтобы согрелся, подушку под голову приладили. Смотрю на него - жалкий такой, беспомощный. На вид лет двадцать, от силы двадцать пять. Черты лица правильные, чистые, ласковые. Хороший, должно быть, человек был. Вот только поговорить не удалось.

- А что так? Почему?– в нетерпении спросила Евдокия.

- Да исчез он, - доложила Ирина Ивановна.

- Как исчез? – не поверила Евдокия. – Куда исчез?

- Да как сквозь землю провалился! - рассердилась Бекетова на послушницу. - Пошла я за анисовкой, чтобы встряхнуть его, в чувство привести, воротилась, а человека и уж нет. Пустой диван, только одеяло и осталось. Неужто не поняла?

- Да понять-то поняла, - растерялась Евдокия. – Но ведь такого же не бывает, чтобы живой человек исчез. Это ж не букашка какая-нибудь - человек!

- Ну, вот и я так же думаю! Однако же молодой человек исчез и эта загадка меня больше всего теперь беспокоит, - закончила рассказ Ирина Ивановна. – Что скажешь, Евдокия?

- Что скажу? Знаешь, матушка, - в задумчивости произнесла Евдокия, - а берись-ка ты за составление завещания. Немолоды мы с тобой, а у тебя наследство немаленькое, детей и внуков достаточно, подумай о них, кому и сколько оставить. Прости, что вмешиваюсь в твои дела, но чувствую, недалек тот час, когда…В общем, немощь придет, не спросит.

- Завещание? – поперхнулась Ирина Ивановна. – Ты что, меня в покойницы записала?

- Вокруг происходят странные вещи, - объяснила Евдокия. – Сама видишь. А объяснения им нет. Выходит, мир повернулся к тебе другой стороной. Потом можешь и не успеть.

Не раз и не два вспоминала Ирина Ивановна слова послушницы Евдокии. И хоть поначалу они вызывали протест в душе Бекетовой, впоследствии она вспоминала их всегда с благодарностью.

- Все мы странники в этом мире, - потухшим голосом сказала Ирина Ивановна. – Иди, Евдокия, мне надо побыть одной. Спасибо, что выслушала.

- Матушка, ты не обижайся! Я ведь не со зла, у меня только добрые намерения, добрые, слышишь?– в спешке испуганно затараторила Евдокия.

- Иди, - твёрдо повторила Ирина Ивановна.

Евдокия ушла, и Ирина Ивановна осталась одна. Ковыляя, подошла усталость, заныли больные ноги, перед глазами поплыла, замелькала дорога, бесконечная желто-серая степь вперемежку с худым осинником, березняком, Бекетова откинулась на спинку дивана. Права Евдокия, пора о завещании подумать. Седьмой десяток давно разменяла, а все туда же, с молодыми наравне лезет. Ничего не вернуть - ни молодости, ни сил, ни остроты ума. Хотя с последним, кажется, у нее еще все в порядке. Бекетова улыбнулась. Вон как губернаторов причесала! И всё же о завещании подумать надо. Послать за сыном Модеста Павлушей, известным в Зюзино каллиграфом? Да что он может-то? Только под диктовку и писать. А ведь тут думать надобно. А может сразу гонца послать в Москву, в гражданскую палату, там подскажут, как правильно составить духовное завещание. Нет, всё же лучше к Павлуше – и дешевле, и быстрее выйдет.

Мысли Бекетовой путались, слабея и набегая одна на одну, и она заснула спасительным, облегчающим сном.

- Парамон, отворяй! Ты что, заснул? Отворяй, а не то вороты снесу!

Крепкий черноволосый человек в пыльных сапогах и картузе, спрыгнув с доверху гружёной подводы, ожесточенно стучал рукоятью кнута в запертые ворота. Годовалый жеребец Рушник, фыркая и сопя, бил копытом в такт хозяйским ударам, ожидая корма и питья после долгого четырехчасового перегона, наконец, ворота отворились, и в проем просунулась веселая рожа управляющего.

- Батюшка Иван Семенович пожаловали! Радость-то какая! Неужто Карсуньская закрылась? И слава Богу! А подвода-то какая тяжелая! Значит, с достатком. С прибытием вас, Иван Семенович!

Иван Семенович Мясников, известный в Симбирске и по всей России купец первой гильдии, хмуро сдвинул брови.

- Ты что долго не отворял? Опять зельем баловался? Ежли прознаю, что в ледник наведывался, и бочаги мои трогал, высеку! Ей-Богу, при людях высеку! Ты меня знаешь! Не шути со мной!

- Батюшка Иван Семенович, да разве можно? Да никоим образом! День хороший, тёплый, вот и весело! – отпрянул в испуге Парамон, прикрывая рот, чтобы хмельной запах не дошел до хозяина.

- А что ж долго не отворял? Но, пошёл, родимый! – и купец, только что вернувшийся с Карсуньской ярмарки, куда каждый год летом съезжалась вся Россия, повел подводу на двор, держа за узду строптивого Рушника.

- Ну, заснул маненько, что ж в этом дурного? Днем в жару соснуть не грех, - стал оправдываться Парамон. – Так, извиняйте, Иван Семенович. Может, кваску холодненького изопьете?

- Кваску? Это можно, - купец бросил тяжелый взгляд в сторону управляющего, от чего тот вздрогнул. - На, вот подводу прими, да и разгрузи. Да смотри, ничего не перепутай, чтобы все было на своих местах. Понял ли? Рушника напои, да не торопись, не сразу ведро лей, пожалей лошадку. Нам с ним еще долго работать.

Выбежали дворовые, замелькали в воздухе работные руки, ловко перебрасывая тюки, кули, сумки и вскорости подвода опустела. Парамон тем временем поднёс хозяину обещанного кваску.

- Где дочки? – угрюмо спросил Иван Семенович, отпив из кружки. – Что-то я их не вижу.

- Известно, где. К Симбирке пошли, - неуверенно ответил Парамон.

- Одни? – прогремел голос хозяина, и у Парамона перехватило дух.

- Батюшка Иван Семенович! Да что ж вы меня мучаете? – взмолился управляющий. - Разумеется, не одни. С ними нянька Анна Ивановна пошли. Сходите, проверьте. Я хозяйство оставить не могу, сами знаете.

- А вот пойду и проверю, - купец решительно встал. – Какой тропою пошли?

- А напрямки, через поле. Что ж, так и пойдете, не отдохнувши?

- Как дочек увижу, так и отдохну. А ты тем временем стол собери, ужинать будем, как возвернусь. Все понял?

- Понял, как не понять. С Богом, Иван Семенович!

Двухэтажный деревянный дом купца Мясникова стоял на краю Симбирска в речной слободке в ста саженях от Симбирки, неширокой, увёртливой речки, в жаркие дни как в силки притягивавшей к себе всю окрестную ребятню. Поле, лес, река, солнце над головой – что надо ещё для счастья? Чтобы нянька не бранила, чтобы тятя не ругал. Всего-то сущую малость.

Иван Семенович шел по тропе и смотрел по сторонам, отыскивая детей и попутно хозяйским глазом подмечая перемены. Травы в рост пошли, косить пора. Глазом не моргнешь, как дожди зарядят. Девок надобно бы за ягодой отправить, лесной да полевой. Грибов заготовить, какие сейчас идут, орехов. Дел невпроворот. И то ладно, хороша земля симбирская, всего вдоволь, трудись только и Богу молись, не забывай.

Семилетняя девочка в просторной рубахе до пят сидела на краю речного обрыва и, свесив босые ножки, любовно рассматривала лежавшую в траве маленькую серую куропатку. Птица дёргалась, беспомощно каталась по земле, пробуя встать, била уцелевшим крылом, другое, поврежденное, лежало без движения. Девочка гладила куропатку, целовала ее, птица испуганно вздрагивала, и слезы капали на бедную куропатку из маленьких детских доверчивых глаз.

- Вот ты где, Иринушка! Здравствуй, доченька! Я приехал! Тятя твой приехал! Ты слышишь ли меня? Что с тобой?

- Куропатка, - едва слышно вымолвила девочка и зарыдала на широком большом плече отца.

- Ну, что куропатка? Птица, Божия тварь, - улыбнулся Иван Семенович. - Бог дал, Бог взял. Не стоит из-за нее так расстраиваться. Вот посмотри, что я тебе привез, - купец достал из кармана сладкий леденец – петушка, завернутого в вощеную бумажку, и протянул дочке.

- Не надо петушка, не хочу, - прошептала в слезах девочка, - давай куропаточку домой возьмем, подлечим. Может, обойдется. А, тять?

- Возьмём, конечно же, возьмём, - Иван Семенович бережно поднял левой рукой больную птицу, оглядывая ее, – кто ж тебя так? И почему одна? Где твои родители, взрослые куропатки? Молчишь. А сердечко так и бьется. Ох-хох, горюшко ты наше однокрылое. Ну, да ладно, пойдем домой. Как ты без меня обходилась, Иринушка?

- Плохо.

- Это почему же так?

- А кто уехал на ярмарку и не простился, а? - девочка враз перестала плакать.

- Так ты же спала! – вскинул брови Иван Семенович. – Я рано утром уезжал, когда все спали. Не мог я с тобой проститься.

- А я не спала и все видела. Как ты собирался, как с мамкой прощался, обнимался. Мамку сильно любишь?

- Аннушку-то? Очень люблю, души в ней не чаю. А ты почему спрашиваешь? – купец в недоумении остановился.

- А что-то ты часто стал от нас уезжать. Не завел кого-нибудь на стороне, купец первой гильдии? – стала допытываться девочка.

- Ах, ты заноза! Это, надо понимать, ты меня отчитываешь? – Иван Семенович захохотал, сотрясая смеховыми раскатами окрестное пространство. – Да не твоего это ума дело, стрекоза! Мала еще, чтоб об таком рассуждать.

- А кого ты больше любишь – мамку или меня? – наседала девочка.

- Ну, - задумался купец, - не могу я между вами выбрать. Обе мне вы дороги. Постой, - забеспокоился Иван Семенович, - а где сестры твои – Катя, Даша, Груша? Ты что, одна гуляешь?

- Да вот они, следом идут, - звонко рассмеялась девочка. – Пока мы с тобой лясы точили, они нас и догнали.

Иван Семенович обернулся – позади него бежали, бойко размахивая загорелыми ручонками, Даша и Груша, Груша, как старшая, впереди, а Даша чуть позади, замыкала процессию с трудом поспешавшая за бегущими озорницами грузная Анна Ивановна с полусонной Катей на руках. И так было весело на них глядеть, так упоительно, что купец Мясников не выдержал и пошел навстречу детям, своим дочуркам, своим солнышкам, без которых не мыслил своей жизни.

- Тять, а, тять, а почему на свете есть больные и нищие? Они, что такими родились? Почему у нас есть все, а у них нет ничего?

- Так мир устроен. Таким его сделал Бог. Болезнь, нищета даны человеку в наказание за его проступки.

- А чем провинился перед Богом нищий человек?

- Пусть работает, тогда не будет нищим. Всякий, кто работает, будет вознаграждён за свою работу.

- А если он не может работать, если он болен? Кто ему поможет?

- Мы с тобой должны ему помогать. В этом состоит наш христианский долг.

- Я, когда вырасту, буду помогать больным и нищим. Буду раздавать милостыню, строить храмы и молиться в них за больных и убогих.

- Спи, на сегодня хватит вопросов, спи, дитятко!

Каждый вечер Иван Семенович заходил в детскую, поправлял маленькие одеяльца, говорил ласковое отцовское слово, крестил и целовал дочек в лоб. К Иринушке купец заходил в последнюю очередь, подолгу разговаривал с ней и эти минуты особенно тесно сближали симбирского купца, одного из богатейших людей екатерининской России, и его прямую наследницу, семилетнюю, не по годам взрослую и рассудительную дочь.

Ирина Ивановна открыла глаза. Опять отец батюшка Иван Семенович приснился. Сорок лет, как скончался, а все снится. Надо бы гонца в Симбирск отправить, могилку отцову посмотреть, подправить, если что. Но прежде надо составить завещание. Да, прежде и сначала завещание.

Глава X. Поездка Бекетова в Москву. Встреча в поезде.

Никогда еще не была рабочая неделя такой длинной, утомительной и не казалась такой бессмысленной. После пикника на даче у Скворцовых время словно остановилось и замерло, ожидая чего-то необычного, сверхъестественного. Бекетов ходил на работу безо всякого интереса, машинально, по инерции, потому что надо, потому что деньги платят и уже подумывал, не взять ли ему внеочередной отпуск и махнуть куда-нибудь на природу, на рыбалку, скажем, с семьей, а лучше с друзьями, как вдруг неожиданно подвернулась командировка. Институту затребовались какие-то документы в Российской государственной библиотеке, бывшей Ленинке, и нужно было срочно лететь в Москву. В общем-то, работу эту мог проделать любой лаборант, но вызвался Бекетов. Скворцов, не раздумывая, согласился. Да пусть едет, если ему не терпится, пусть летит, куда хочет. Может, приедет в нормальном настроении, об Уфе своей на время забудет, защитничек хренов, делом, наконец, займётся. И подписал приказ.

Субботним утром Бекетов сел в поезд “Башкортостан”, следовавший по маршруту Уфа-Москва, поднялся по ступеням купейного вагона, отыскал пятое купе и плюхнулся на новый кожаный диван. День начинался медленно, неохотно, солнце никак не хотело приступать к своим обязанностям, отсиживаясь за серым и бесцветным горизонтом. Холодно и мокро поблескивали рельсы, по перрону ходили какие-то люди, бегала бездомная собака в поисках еды. Бекетов достал Юлины пирожки, и надкусил один из них. Надо же, ещё теплые. Подошла проводница с проверкой, спросила билет, сверила место и ушла. Бекетов расправился с пирожком, отпил из пакета сок и прильнул к окну. Машинист дал гудок, и поезд тронулся, за окном замелькала привычная картина уфимских окраин – деревенские дома-усадьбы с зеленеющими огородами и набирающими яблоневую и вишневую завязь садами, краснокирпичные двухэтажные дома-бараки, петляющая дорога с мчащимися по ней машинами. Выросла и взлетела над громыхающим поездом узорчатая Крестовоздвиженская церковь, Божия радость, легкая как воздух и нежная как плывущее облако, помахала на прощание куполами и скрылась. Показалась река, обмелевшая и пересохшая, но пока еще живая и несущая воду людям, и на далеком обрывистом берегу памятник воину на вросшем в землю коне. В несильных лучах пробуждающегося солнца он смотрелся таинственно и угрожающе. Бекетов проводил взглядом отдаляющийся город. Откуда-то взялась грусть, подступила, нахлынула, теребя и беспокоя сердце, и чтобы как-то ее отогнать, Бекетов лёг спать.

Проснулся Бекетов довольно скоро. Сон не шёл, мешали бесконечная вагонная тряска и шум встречных поездов. Вдобавок ко всему включился и сумасшедше запел репродуктор – единственная моя! Бекетов открыл глаза, глянул в окно. Сквозь полуопущенную оконную шторку лезло солнце, наполняя купе духотой, теплом и пыльным рассеянным светом. Бекетов встал, чтобы толкнуть входную дверь и впустить немного свежего воздуха, и тут увидел попутчика. На соседнем диване сидел крепкий черноволосый человек в дорожной накидке и кожаном картузе и глядел доброжелательно и весело.

- Пробудились, мил человек?– спросил попутчик. - Вижу, намаялись ночью, коли днем спите.

- Какая станция сейчас, не скажете? – спросил полусонный Бекетов, выключая радио. – Где мы едем?

- Не скажу, - тайно улыбнулся попутчик, - потому как не знаю. Я здесь случайным образом. Лучше вы мне разъясните, что это за самоходная телега, которая нас везет. Каким образом она управляется? Любопытно было бы узнать.

Бекетов остолбенел, сон сразу как рукой сняло. Что это еще за спектакль? Откуда выискался этот артист?

- Вы что, никогда поезда не видели?

- Почему, – уклончиво ответил попутчик, - видал. Конный поезд, к примеру, о шести лошадях, запряженных цугом. А тут лошадей не видать. Так чем же этот поезд управляется, мил человек?

- Электровозом. Чем же еще? – неуверенно ответил Бекетов, не понимая, разыгрывают его или нет.

- А что такое – лектровоз? – продолжал пытать попутчик.

Совсем непохоже было, чтобы он шутил или посмеивался. В голосе звучало неподдельное желание узнать истинную причину движения.

– Воз – это мне понятно, везет, значит, а что значит – лектро? Слово заёмное, нерусское.

Вот так артист! И говорит по-старинному и одет, будто персонаж из пьесы Островского. Неужто действительно никогда не видел электровоза?

- Электро - значит, электрический, - Бекетову поневоле вспомнил школьный курс физики. - Электровоз – не самоходная телега, как вы изволили выразиться, а машина, двигающаяся по железным рельсам и приводимая в действие электрическим током. К электровозу прицепляют состав, вагоны грузовые, пассажирские. Он их везет из пункта А в пункт Б. А электроэнергию он получает по проводам, которые подвешены над рельсами.

- Не смейтесь, молодой человек, - заметил угрюмо попутчик. – В мое время ни о каком лектричестве слыхом не слыхивали.

- В какое это ваше время? – поперхнулся Бекетов.

- Позвольте представиться, - подняв голову, с достоинством произнес попутчик, - Иван Семенович Мясников, купец первой гильдии, совладелец уральских медеплавильных и железоделательных заводов. Родился в Симбирске в одна тысяча семьсот десятом году…

- В одна тысяча семьсот десятом году? – повторил, холодея, вслед за купцом Бекетов.

- Да, в одна тысяча семьсот десятом году, - радостно подтвердил попутчик. - А чему вы так удивляетесь, Иван Александрович?

- Откуда вы меня знаете? - Бекетов растерялся, не зная, что ему делать. Мысли в голове окончательно спутались.

- Да вы не пугайтесь, Иван Александрович, - дружелюбно произнёс купец. – Мне рекомендовали вас как очень достойного и рассудительного человека. Что ж с того, что я родился в восемнадцатом веке? Кстати, какой нынче год? Напомните старику.

- Две тысячи двенадцатый, - ответил Бекетов.

- Выходит, родился я триста лет назад, - задумчиво сказал купец. – Так ведь я и умер давно – в одна тысяча семьсот восьмидесятом. Нет меня.

- Тогда как же вы, – спросил Бекетов и запнулся, не договорив вопроса.

- Понимаю, - сочувственно сказал купец. – Скажем так, прислали меня для нашего с вами знакомства. Дело у меня к вам. Насколько мне известно, вы интересуетесь пожаром, произошедшим в Уфе в 1821 году? Ведь так?

- И это вам известно? – Бекетов вскочил как от укуса пчелы. – Непонятным образом против моей воли меня забросили в этот самый год, год уфимского пожара, а вы еще спрашиваете, интересуюсь я пожаром или нет? Да друзья меня на смех подняли, Жюль Верна, видите ли, я начитался. Скоро весь город будет знать, что Бекетов сдвинулся умом на почве уфимского пожара. Так что выхода у меня нет, и нет никакой другой цели, кроме как разгадать своё предназначение. Вы ведь за этим пришли, это хотели узнать?

- Выходит, что так, – согласился купец, - именно это я и хотел от вас услышать. Да вы успокойтесь, сядьте, а то войдет кто-нибудь и подумает Бог весть что. Сядьте, Иван Александрович.

- Ну, сел, - подчинился Бекетов. – Дальше что?

- Если вы дадите мне немного времени, я всё объясню. Постараюсь быть кратким, - купец Мясников откашлялся в кулак. – Понимаете, Иван Александрович, есть в жизни правила, которые никогда, ни при каких обстоятельствах нарушать нельзя. И жизнь, и семья, и отечество – все на этой земле от Бога. Вот я трудился всю жизнь на благо царя и Российского государства, растил дочерей, строил заводы, работал честно и справедливо, не обижал понапрасну рабочих и жалел землю, не истощал ее впустую. Прожил жизнь как один день, был отпет и препровожден на покой ко Всевышнему. Скончавшись, я полагал, что дела после меня продолжатся. Ан нет, вышло по-другому. И вот я снова здесь, чтобы разобраться и проследить за своими делами, а заодно помочь матушке России возродиться и стать, как прежде, величайшим государством на земле. Поверьте, Иван Александрович, мне известно все, что произошло с вашим, извините, с нашим государством за последние сто лет.

Мясников пристально посмотрел на Бекетова, который слушал купца с невероятным вдохновением, ловил каждое его слово.

– Порча духовная на вас напала, - продолжал Мясников, - разъедает, не дает ни вздохнуть, ни плечи расправить. Ушло почтение к старине, к истории. Православие унижается, законная власть в должной мере не признается. А все почему? Потерял русский человек веру, себя перестал уважать. От этого все беды. Самый большой грех – нелюбовь к родной земле, к земле, взрастившей тебя и давшей тебе жизнь. Как, Иван Александрович, согласны со мной?

- Вы как рентгеновским лучом пронзили насквозь состояние нашего общества, - поднялся потрясённый Бекетов. – Именно так и обстоит дело. Брожение российских умов невиданное, все о демократии говорят, о свободе, а сами между тем творят беззаконие и несправедливость. Вот, взять хотя бы нашу Уфу – что стало с ее историческим центром? Все уничтожено, что не уничтожено – переименовано. А власти твердят о сохранении исторической памяти, об уважении к предкам. Где оно, это уважение? Самое печальное, что молодежи история не нужна. То есть уфимцам не интересна Уфа. Ни Уфа, ни ее история.

- Вижу, понимаете, Иван Александрович. Это хорошо. Вот и обернёмся теперь к любезной вашему сердцу Уфе, - купец снял картуз, пригладил смятые волосы и снова надел картуз. – Ниточка между нами та, что я являюсь отцом Ирины Ивановны Бекетовой, которая в Уфе выстроила целую улицу, квартал для погорельцев, пострадавших от пожара 1821 года. Про который вы уже осведомлены. Да вы садитесь, что вы опять встали.

- Да, да, осведомлен, - глухо ответил Бекетов, как под гипнозом опускаясь на диван.

- Вы сколько раз уже были в сгоревшей Уфе? Два или три?

- Два. Нет, три. Последний раз, когда была гроза, и я упал без сознания. Какая-то женщина ухаживала за мной.

- Так это и была моя дочь Ирина Ивановна Бекетова, - сказал Мясников и глаза купца засветились любовью. – Она приезжала в Уфу как раз для выяснения вопроса по строительству улицы. А тут вы. Вот и встретились. Она у меня умница и очень добра, моя Иринушка! Двадцати тысяч не пожалела для погорельцев. Я бы так не смог. А она смогла. Золотое сердце у нее. Ну, так вот, теперь о вашем предназначении. Мне рекомендовали вас как совестливого человека, болеющего судьбами отечества. В связи с чем на вас возлагается ответственная миссия. Думаю, вы справитесь. Слушайте внимательно и запоминайте…

На следующий день Бекетов приехал в Москву. Город встретил его бесцветно-серым небом, угрюмо молчащими фабричными кварталами и какой-то особой звенящей сосново-березовой тишиной. На подъезде к городу мелькали станции – Бронницы, Раменское, Кратово, Малаховка, Люберцы, Ухтомская, Косино - и в этом мельканье имен Бекетов чувствовал для себя что-то родное, близкое. Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!… Никогда пушкинские строки не казались Бекетову устаревшими, напротив, всегда необъяснимым образом волновали душу. Сам воздух московский, ничем не отличающийся, казалось бы, от уфимского, пьянил и будоражил.

Бекетов сошел на перрон Казанского вокзала. Повсюду бурлил народ - галдели недавние пассажиры, прижимая к себе чемоданы, сумки и другую поклажу, к ним спешили встречающие – родственники, друзья, между которыми сновали таксисты, носильщики и иные предприимчивые люди, на разные лады – кто шёпотом, а кто громогласно - предлагавшие свои эксклюзивные услуги. Бекетов сделал шаг и столкнулся с Николаем Каштановым, одноклассником, несколько лет назад перебравшимся в Москву. Великан Каштанов, рост метр восемьдесят пять, ручищи как у молотобойца, добродушно и радостно улыбался.

Дата добавления: 2015-08-05