Послевоенный Ленинград

"От Либавы до Владивостока грозная анафема звучит"

Доклад по принятому Постановлению сделал в Смольном Жданов. Это была печатная и непечатная брань, обращенная к редакторам и сотрудникам ленинградских журналов, но в первую очередь к М. Зощенко и А. Ахматовой. Этих двух больших деятелей отечественной словесности - "гоголя советского времени", как назвал М. Зощенко Мандельштам, и поэта, чьим голосом говорил "стомильонный народ", - связало одной судьбой, многолетней опалой и гонениями Постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград". Оно было опубликовано в центральной, и в ленинградской прессе.
"Вина" этих журналов заключалась в том, что они публиковали произведения "пасквилянта" Зощенко, "безыдейные, пессимистические, чуждые советской молодежи" стихи Ахматовой. Журнал "Ленинград", который работал всю блокаду, был закрыт, в "Звезде" поменяли редколлегию. Постановление имело всесоюзное значение, но было обращено в первую очередь против Ленинграда. Оно еще р аз продемонстрировало особо враждебное отношение Сталина к Ленинграду, ибо именно этот город оказался с точки зрения властей "рассадником безыдейности". Это Постановление ЦК ВКП(б) было внесено в школьные и вузовские программы, так что несколько поколений должны были знать, что Ахматова "полумонахиня, полублудница, которая мечется между молельней и будуаром". Ее старые книги изымались из библиотек, а набор новой книги, готовой для тиражирования, был рассыпан (случайно сохранилось лишь несколько сигнальных экземпляров), и долгих 13 лет ее стихи не печатались, даже те, которые были посвящены подвигу и страданию Ленинграда²¹⁵.
С августа 1946 года началась развернутая травля поэта, "стихи которой могут принести только вред нашей молодежи". Не меньше досталось "пасквилянту" Зощенко.
Это позорное Постановление, строго регламентировавшее культурную жизнь страны, на долгие годы затормозило духовное развитие общества и было отменено лишь в первые годы перестройки, в октябре 1988 года, через 20 с лишним лет после смерти Ахматовой.

Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня... -

эти строки выражают всю меру отчаяния Ахматовой.
В то время на первый план выходят ныне справедливо забытые писатели Бубеннов, Бабаевский, Павленко - те, кто по самой примитивной схеме писали романы, восхвалявшие Сталина и коммунистическую партию. Через пару лет, в 1949 году, когда отмечалось 70-летие вождя, вакханалия достигла апогея. Над Дворцовой площадью вечером 21 декабря был прожекторами "нарисован" в небе портрет Сталина. Культ личности Сталина можно было сравнить с культом византийских императоров. В сознании народа он был всевидящ, всеведущ и всемогущ. Все, что происходило в стране, происходило с его ведома. Неудивительно, что Ахматова именно его считала инициатором развязанной против нее травли.
Она была исключена из Союза писателей, лишена продовольственных карточек, - тем самым обречена на голод. За ней была организована слежка, что она смогла заметить, и установлено в ее комнате прослушивающее устройство, о чем она только догадывалась. У нее неоднократно совершались обыски. Знакомые, опасаясь навлечь на себя немилость начальства, старались загодя перейти на другую сторону улицы, чтобы с ней не раскланиваться. Она и сама отказывалась от встреч, опасаясь навредить своим друзьям. Н.Роскина вспоминает, как, будучи студенткой, в первые же каникулы она приехала из Москвы специально навестить Ахматову и та наотрез отказалась ее принять. Они встретились у входа в Русский музей, около львов²¹⁶. Ольга Берггольц приносила Ахматовой какую-то еду, но и ее предупредили, что такая поддержка опального поэта может ей дорого стоить. К чести О. Берггольц, она на это предупреждение ответила, что не знала, будто у революции есть такое наказание, как голодная смерть. И.Н. Пунина вспоминает, как в самом конце сентября Ахматовой вновь выдали продовольственную карточку, которую надо было прикрепить к какому-нибудь магазину. Там, где раньше была прикреплена отнятая у нее литерная карточка (в магазине на улице Бродского, напротив Европейской гостиницы, где сейчас помещение банка), прикрепить новую, нелитерную, было нельзя. Наконец, в магазине на улице Плеханова, дом 3, ей выдали вместо хлеба, не отоваренного в течение целого месяца, несколько килограммов муки²¹⁷. Сентябрь 1946 года Ахматова назвала четвертым (после третьего - блокадного) клиническим голодом. Она была уверена, что гнев Сталина навлекла на себя встречей с И. Берлиным.

И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.

Теперь меня позабудут
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.

Более того, она считала, что не санкционированная властями встреча с иностранцем спровоцировала и начало "холодной войны" и создание так называемого "железного занавеса".
И. Берлин, в оставленных им воспоминаниях, писал: "Как она утверждала, сам Сталин лично был возмущен тем, что она, аполитичный, почти не печатающийся писатель, обязанная своей безопасностью скорее всего тому, что ухитрилась прожить относительно незамеченной в первые годы революции, еще до того как разразились культурные баталии, часто заканчивавшиеся лагерем или расстрелом, осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями, встрече с иностранцем, причем не просто иностранцем, а состоящим на службе капиталистического правительства. "Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов" - заметил (как рассказывали) Сталин и разразился по адресу Ахматовой набором таких непристойных ругательств, что она даже не решилась воспроизвести их в моем присутствии. Она приписывала все свои несчастья личной паранойе Сталина"^40*.
Это он писал уже после смерти Ахматовой. А встретиться им было суждено в Оксфорде, менее чем за год до ее кончины, летом 1965 года, через 20 лет после первой встречи.
В годы травли и гонений Ахматова написала песенку:

За тебя я заплатила чистоганом -
Ровно десять лет ходила под наганом,
Ни направо, ни налево не глядела,
А кругом худая слава шелестела.

А в 1959 году:

Это и не старо и не ново,
Ничего нет сказочного тут.
Как Отрепьева и Пугачева,
Так меня тринадцать лет клянут.

Неуклонно, тупо и жестоко,
И неодолимо, как гранит,
От Либавы до Владивостока
Грозная анафема гремит.

Идеологическое наступление шло широким фронтом. В 1948 году было опубликовано Постановление ЦК ВКП(б) "Об опере Мурадели "Великая дружба", после которого перестали исполнять музыку Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна и ряда других композиторов. С той поры по радио передавали исключительно Чайковского, иногрда разнообразя репертуар музыкой Римского-Корсакова и Бетховена. А Дунаевский и Соловьев-Седой должны были своими песнями внушать оптимизм.
Из эрмитажных экспозиций были убраны в запасники многие полотна европейских мастеров конца XIX - начала ХХ века, в Русском музее убрали Малявина, Кустодиева, не говоря уж о художниках "Мира искусства".
Вспоминая вторую годовщину Постановления, Ахматова записала: "В 1948 все протекло с обычной торжественностью, и вдруг через несколько дней умирает Жданов (30 августа 1948 года. - И.В.). И опять все сначала (на bis). Казалось, этот государственный деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. Тогда еже ему был обещан памятник и полное собрание сочинений. Ни то, ни другое не состоялось. Такой мой быт, состоящий, главным образом, из голода и холода, был еще украшен тем обстоятельством, что сына, уже побывавшего в вечной мерзлоте Норильска и имеющего медаль "За взятие Берлина", начали гнать из аспирантуры Академии наук, причем было ясно, что беда во мне..."²¹⁸
Эта нахлынувшая волна мракобесия сочеталась с новыми арестами. В 1948 году начались аресты "повторников", а к 1949 году маховик репрессий вновь стал набирать обороты"^41*.
В августе 1949 года в Фонтанном Доме была арестован Николай Николаевич Пунин, который не был ни "космополитом", ни "повторником", так как в 1935 году дело до суда не дошло. Но то, что он был освобожден тогда по распоряжению Ягоды, снятого впоследствии с должности и расстрелянного как "враг народа", сыграло свою роковую роль. Пунину было 60 лет, позади блокада, во время которой он едва не умер, трудные месяцы возвращения к жизни в эвакуации в Самарканде. В 1949 году он работал в Академии художеств и на кафедре искусствоведения в Ленинградском университете. В постановлении на арест (материалы следственного дело № 3764) сказано: "Являясь апологетом формализма, Пунин в своих лекциях, на семинарских занятиях, а также и в научных работах на протяжении ряда лет защищал формалистические принципы в искусстве, преклонялся перед буржуазным искусством Запада и заявлял, что "русское, тем более советское изобразительное искусство, является лишь жалким подражанием живописи европейских стран". И вот, на основании вышеизложенного постановили Пунина Николя Николаевича подвергнуть аресту и обыску²¹⁹.
Он был осужден ОСО на 8 лет лагерной ("исправительно-трудовых" или, как назвал их позже Солженицын, "истребительно-трудовых"). Этапированных после приговора в Коми АССР, он большую часть срока провел в инвалидной зоне в поселке Абезь.
Там он и скончался в 1953 году. Ахматова откликнулась на эту смерть:

А сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено. И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.

"Повторником" был Лев Гумилев, ведь он полностью отбыл срок с 1938-го по 1943-й... В 1949 году он работал научным сотрудником в Музее этнографии народов СССР, успев защитить кандидатскую диссертацию. Его арестовали 6 ноября 1949 года. Арест, естественно, сопровождался обыском. И.Н. Пунина вспоминает, что Ахматова лежала в беспамятстве. Уводя Гумилева, оперативник бросил Пуниной реплику: "Позаботьтесь об А.А.!"²²⁰. Для Ахматовой начались вновь трудные дни хлопот...
В последних числах декабря 1949 года или в первых числах января 1950 года она была на приеме у главного прокурора города. Главная прокуратура находилась на Литейном пр., дом 47, угол ул. Белинского и Литейного пр., над областной аптекой. Ахматова позже записала, как она стояла на прокурорской лестнице: "С моего места было видно, как мимо длинного зеркала (на верхней площадке) шла очередь женщин. Я видела только чистые профили - ни одна из них не взглянула на себя в зеркало..."²²¹ Простояв достаточно долго в очереди на лестнице, ожидавшие перемещались в небольшую комнату, где была специальная регистрационная книга. Пришедшая узнать об участи своего арестованного отца Р.Б. Вальбе, записываясь в этой книге, сразу узнала типичную роспись Ахматовой - перечеркнутое строчное "а". оглядев угрюмую очередь, узнала саму Ахматову. Когда А.А. вошла в кабинет, оттуда раздались грубые мужские крики. Ахматова вышла чрезвычайно взволнованная. (Со слов Р.Б Вальбе).
После ареста сына Ахматова опять - в который уже раз! - "почистила" свой архив: уничтожила записные книжки. Сын был осужден на 10 лет лишения свободы и отправлен в Казахстан.
В жизни Ахматовой конец 40-х годов был одним из самых тяжелых этапов. Она сама была гонима, сын опять был в заключении, она почти ничего не зарабатывала, сама была "на волосок от тюрьмы", что подтверждает нижеследующий документ:

"Справка

Ахматова Анна Андреевна, 1982 г.р., уроженка г. Ленинграда, разрабатывается 5-м отд. УМГБ ЛО по делу-формуляру, в связи с чем она не допрошена в качестве свидетеля по делу Пунина Н.Н.
Гумилев Лев Николаевич арестован 6 ноября 1949 г. и направлен в распоряжение следственной части по особо важным делам МГБ СССР.
Нач. 2 отд. След. Отдела УГБ ЛО л-т

Ковалев.

24 ноября 1949 г."²²².
Обращает на себя внимание не только содержание (дело-формуляр!), но и вопиющая небрежность, с которой эти самые "компетентные" искажают дату и место рождения.
Вместе с многочисленной группой "низкопоклонников перед Западом" был арестован Григорий Александрович Гуковский, пушкинист, специалист по русской литературе XVIII и XIX веков, профессор Ленинградского университета, давний друг Ахматовой. Он погиб во время следствия. Можно себе представить, каким пыткам его подвергли. По всей стране, но особенно в Ленинграде, с 1948 года развернулась травля "безродных космополитов", "низкопоклонников перед Западом". Проще всего назвать эту до самой смерти Сталина не прекращающуюся травлю - государственной антисемитской кампанией. Это выражалось не только в репрессиях, но и в негласно введенной процентной норме при приеме в вузы, в увольнении с ответственных постов, в "переводе" на далекие окраины. Так. целую группу историков, профессоров Университета, послали на "укрепление кадров" в Среднюю Азию. Профессор О.Л. Вайнштейн, по учебнику которого много поколений студентов изучали Средние века, был отправлен в город Фрунзе (ныне Бишкек), а некоторых работников ИТР Кировского завода отправили в Вологодскую область на подъем механизации сельского хозяйства. Зимой 1952-1953 года апогеем антисемитизма стало "дело врачей". Хотя эпицентр "дела" находился в Москве, ибо "дело" касалось в первую очередь врачей Кремлевской больницы, но сотни врачей в Ленинграде были уволены из-за своей национальной принадлежности.
Еще не оправившийся после блокады и войны город опять лихорадило, опять люди были не уверены в завтрашнем дне, опять испытывали смертельный страх. Сталин напоминал своим гражданам, кого надо бояться всегда, кто хозяин над каждым жителем страны. Это так называемые "органы", представители которых были в каждом учреждении, предприятии, конторе. Это первые отделы, спецотделы при отделах кадров.
Одной из причин разгрома ленинградской партийной верхушки, так называемого "Ленинградского дела", было то, что уже в первые послевоенные годы Ленинград раздражал сталинское руководство своим подвигом, несгибаемостью, жертвенностью.
Начали раздаваться голоса литераторов, наиболее чутких к велению партийного начальства. Они предостерегали от "жажды мученичества" и "пафоса страданий". Эти статьи (В. Ермилова, В. Вишневского, В. Инбер и др.) прокладывали дорогу для оргвыводов по отработанной схеме. Этому беспамятству противостояли строки О. Берггольц:

И даже тем, кто все хотел бы сгладить
В зеркальной робкой памяти людей,
Не дам забыть, как падал ленинградец
На желтый снег пустынных площадей.

Из произведений, в которых речь шла о подвиге Ленинграда, цензура беспощадно выбрасывала все "мрачное", "отрицательное", "вызывающее тревоги", "пугающее". Изуродованы цензурой были роман В. Кетлинской "Блокада", повесть Н. Чуковского "Балтийское небо", произведения Л. Рахманова, Е. Рысса. Архивом неизданных рукописей с пометой "Н.О." (не опубликовано) стала квартира Ольги Берггольц. Апофеозом этой кампании, развернутой властями, стало высказывание В. Кочетова, что и голода-то никакого в блокаду не было... Но это было уже в начале 70-х годов.
Сталин обвинил ленинградскую партийную организацию в том, что она противопоставила себя всей партии большевиков.
Была арестована вся партийная верхушка: Вознесенский, Кузнецов, Капустин, Родионов и Попков. Их заставляли учить наизусть выбитые пытками "свои" показания. Выездной суд состоялся в Доме офицеров. Приговор был приведен в исполнение после оглашения. В ночь с 30 сентября на 1 октября 1950 года они были расстреляны и погребены в Левашовской пустоши - 5 человек.
Тогда же был разгромлен любимый ленинградцами Музей обороны Ленинграда и арестован его директор Л.Л. Раков. Он был осужден на 25 лет заключения и 5 лет поражения в правах. В вину создателям Музея обороны вменили "выпячивание ленинградских руководителей". Вычислили, что портрет Попкова равен по величине портрету Сталина. В Музее "нашли" оружие - несомненно для диверсии.
По городу шли аресты партийных, комсомольских, профсоюзных руководителей, сотрудников Института истории партии, работников газет "Ленинградская правда", "На страже Родины" и многих других. Часто это были люди, сами принимавшие участие в репрессиях 30-х годов. Теперь пришла их очередь. Формулировки обвинений совпали с теми, что уже были в те годы, когда громили "зиновьевскую оппозицию".
Это особое отношение к Ленинграду вполне объяснимо идеологией тоталитарной власти: одна партия, один вождь, одно мнение, одна столица. Жестоким репрессиям подвергались представители всех слоев городского населения. Как кстати вспомнить ахматовское определение города - "опальный"!
Именно поэтому многие видные деятели культуры и искусства предпочитали Ленинграду Москву. Еще в предвоенные годы туда переехали и в послевоенные годы продолжали переезжать многие из тех, кто, казалось, был неотъемлемой частью ленинградской культурной жизни. Москвичами стали Уланова, Маршак, Чуковский, Шостакович и многие другие...
Тем не менее Ахматову в 1950 году восстановили в Союзе писателей. На собрании правления, где решался этот вопрос, выступил М. Лозинский.
Ахматова вспоминает: "...все вздрогнули, когда он припомнил слова Ломоносова о том, что скорее можно отставить Академию от него, чем наоборот. А про мои стихи сказал, что они будут жить столько же, как язык, на котором они написаны.
Я с ужасом смотрела на потупленные глаза Вел<икого> Пис<ателя> Зем<ли> Русс<кой>, когда звучала эта речь. Время было серьезное"²²³. Под Великим писателем Земли Русской Ахматова имела в виду А. Прокофьева.
Ситуация складывалась абсурдная: член Союза советских писателей - объект непрекращающейся травли...

А в 1951-1952 годах занимающий Фонтанный Дом Арктический институт Главного управления Северного морского пути предъявил претензии на служебный флигель, где было всего несколько жилых квартир, в том числе и квартира № 44. Все освобождающиеся помещения предназначались для лабораторий со специфическим оборудованием, и институт хлопотал перед городскими властями о предоставлении жильцам другой жилплощади.
К тому времени вместе с Ахматовой в одной квартире жижи И.Н. Пунина с музеем и ее дочь Анна, тогда школьница. Ирину Николаевну многократно приглашали смотреть предлагаемую жилплощадь с расчетом разлучить ее семью с Ахматовой. При этом ей цинично говорили, что если "старуха останется одна, она долго не проживет". Надо отдать должное благородству И.Н. Пуниной, которая наотрез отказывалась от всех подобных вариантов. Наконец, был найден тот, который оказался более или менее подходящим, - район, расположение комнат, этаж. Недостатком было отсутствие какого бы то ни было жилья для Льва. Правда, еще неизвестно, когда он возвратится, вот тогда возникнут почти неразрешимые проблемы.
Но в тот момент надо было решаться на переезд - все остальные жильцы из флигеля выехали и Ахматова с Пуниными оставались последними.
У Ахматовой с Фонтанным Домом было связано очень много самых сокровенных и мучительных переживаний. Уезжая во время блокады, она написала:

Там, под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома,
С фонарем и связкой ключей,
Я аукалась с дальним эхом,
Непривычным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете

Смотрит в комнату старый клен,
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку
Как за помощью тянет он^42*.

Теперь она покидала Фонтанный Дом уже навсегда.

Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного Дворца... Я нищей
В него вошла и нищей выхожу...

Она вошла сюда автором ряда сборников, последним из которых был "Anno Domini". Она вышла из этого дома автором "Requiem'a" и "Поэмы без героя", над которой она будет еще работать чуть ли не до конца жизни. Этот дом, "свидетель всего на свете", теперь уходил в прошлое.
Новый адрес имел свои привлекательные стороны - улица Красной Конницы (Кавалергардская), дом 4, рядом с Суворовским проспектом, вблизи от Таврического сада, от "Башни" Вяч. Иванова. Ахматова, разумеется помнила, что в доме 20 по этой улице жил Н.В. Недоброво, написавший рецензию на сборник "Четки". Много позже она сказала: "Недоброво отгадал меня"²²⁴. Он был адресатом некоторых ее стихотворений.
Из-за разрушенного серого здания был виден собор Смольного монастыря, тот самый любимый ею Смольный, который упоминается еще в стихах 1915 года: "...Белее сводов Смольного собора..."
Прекрасно зная город, она знала, в частности, и эти места. Иногда она просила привести лекарство из "слоновой аптеки". Ахматова имела в виду аптеку на углу Кирочной улицы и Суворовского проспекта. Она объясняла, что еще в елизаветинские времена здесь изготовляли лекарства для слонов, впервые тогда появившихся в Петербурге. Ей нравилось щегольнуть знанием подробностей из истории и была старого Петербурга. В этом доме она прожила 9 лет, с 1952 до 1961-го.
5 марта умер Сталин, а 4 апреля центральные газеты поместили сообщение о том, что все обвинения против врачей были ложными, а показания получены под пытками. Ахматова признавалась Л. Чуковской, что, узнав об освобождении врачей, она ночью несколько раз просыпалась от счастья²²⁵. Событие было неслыханное в новейшей истории - впервые публично власть признавалась в том, что органы арестовали и пытали неповинных людей.
Через несколько месяцев был арестован Берия и вся верхушка МГБ. Знаменательно, что в вину ему было вменено не то, в чем он был виноват на самом деле, а то, что он якобы был английским шпионом, что, конечно, истине не соответствовало.
Благодаря хлопотам московских друзей, особенно Пастернака, Ахматовой разрешили заняться художественным переводом. В начале 50-х годов Ахматова переводила поэтов союзных республик и стран народной демократии. Это были стихи Деборы Варанди, Егиша Чаренца и др. Она переводила "Марион Делорм" Гюго. Когда перевод был готов, передала через М. Лозинского текст пьесы Н.П. Акимову. К сожалению, "Марион Делорм" в переводе Ахматовой на сцене акимовского театра поставлена не была.
Все это время она не прекращала хлопот об освобождении сына. Так как она была фигурой одиозной, идти ей навстречу ни один занимающий высокий пост чиновник не решился бы, даже если бы и захотел. Ленинградские ученые - востоковед академик В.В. Струве, археолог и директор Эрмитажа М.И. Артамонов, включились в хлопоты о пересмотре дела Л.Н. Гумилева.
В 1954 году в Прокуратуру СССР хлынул настоящий поток заявлений с просьбой о пересмотре дел лиц, находившихся в заключении. С этого же времени подготавливаются большие политические перемены.
Как первое робкое проявление оттепели, через неполный год после смерти Сталина, в Ленинграде на третьем этаже Эрмитажа был расширен отдел с работами импрессионистов и постимпрессионистов.
А в следующем, 1955 году в Эрмитаже выставили 10 лет хранившийся в тайниках музея Пергамский алтарь. В связи с десятой годовщиной победы над фашизмом было решено вернуть Германии те культурные ценности, которые в конце войны были вывезены как трофеи. Москва прощалась с картинами Дрезденской галереи, Ленинград - с Пергамским алтарем. Тогда Эрмитаж посетили сотни тысяч людей. (Никому не приходило в голову, что поездка в Дрезден или Берлин будет когда-нибудь доступна).
Побывала тогда в Эрмитаже Ахматова. Пергамский алтарь она характеризует словами: грозный, трагический, великолепный, непоправимый²²⁶.
В Русском музее появились извлеченные из запасников картины художников "Мира искусства" - Сомова, Бенуа и других. Для Ахматовой встреча с этими полотнами была радостна, как встреча с молодостью. В Филармонии зазвучал ранее гонимый Шостакович. 15 января 1955 года, через 7 лет после написания, как вызов только что пережитому, были исполнены самыми знаменитыми певцами - Ниной Дорлиак, Зарой Долухановой, Александром Масленниковым - "Еврейские песни" Шостаковича.
Под впечатлением Пятой симфонии Шостаковича Ахматова написала:

В ней что-то чудотворное горит,
И на глазах ее края гранятся.
Она одна со мною говорит,
Когда другие подойти боятся.
Когда последний друг отвел глаза,
Она была со мной одна в могиле
И пела словно первая гроза
Иль будто все цветы заговорили.

Позже она подарила Шостаковичу свою книгу стихов с примечательной надписью: "Д.Д. Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле". Эти слова она впервые произнесла, услышав Седьмую симфонию...
Самым посещаемым и доступным видом развлечения было кино. На киностудии "Ленфильм" были сняты "Небесный тихоход", "В шесть часов вечера после войны". Большинство послевоенных фильмов были посвящены только что пережитой войне. Наиболее удачные - "Звезда" по повести Э. Казакевича и много позже - "В окопах Сталинграда" по повести В. Некрасова.
В 1947 году "Ленфильм" выпустил замечательный фильм по сказке Е. Шварца "Золушка", в котором великолепно сыграла главную роль Янина Жеймо. Этот фильм стал настоящим праздником для зрителей - легкий, веселый, жизнерадостный, он дарил два часа радости.
Характерна эволюция властей по отношению к А. Блоку. В 25-летие смерти поэта, в 1946 году (за несколько дней до Постановления), прошел торжественный вечер его памяти в том театре, где он работал в последние годы, - Большом драматическом. Ахматова выступала, читала стихи, ему посвященные, приняла участие в торжественной церемонии возложения цветов на кладбище.
Но в эпоху, наступившую после Постановления, Блок был не нужен. "Если бы Блок не написал "Двенадцать", мы бы его вычеркнули из истории советской литературы", - заявил Фадеев в начала 50-х годов.
А в 1955 году чрезвычайно пышно и торжественно отмечалось его 75-летие. Вечер памяти Блока прошел в Доме писателей. Блоковское торжество состоялось даже в Таврическом дворце, где выступал Владимир Орлов. Все это были признаки наступавшей "оттепели"²²⁷.
Повесть И. Эренбурга под таким названием была опубликована весной 1955 года и дала название целому десятилетию.

Последнее десятилетие
(1956-1966)

В феврале 1956 года в Москве состоялся ХХ съезд партии. ничего не предвещало каких-либо экстраординарных событий. Но неожиданно для участников съезда по окончании всей объявленной повестки дня состоялось закрытое заседание, где Н.С. Хрущев сделал свой поистине исторический доклад "О культе личности Сталина и о преодолении его последствий".
Один из делегатов съезда, А.Н. Яковлев, вспоминал, что во время чтения доклада никто не осмеливался даже повернуть голову в сторону соседа, а по окончании доклада расходились в гробовой тишине. По распоряжению генсека доклад был прочитан во всех первичных парторганизациях и все всех трудовых коллективах.
Эту небольшую красную книжечку с текстом доклада не разрешалось даже брать в руки кому бы то ни было, кроме одного ответственного партработника, получавшего ее под расписку. Записывать услышанное тоже не разрешалось. Тот, кто все же тайком это делал, рисковал партийным, комсомольским билетом, местом работы и так далее.
Если вспомнить, на каком уровне дезинформации находилось тогда все общество, как уцелевшие, кого коснулась репрессивная машина, давали подписку о неразглашении, как люди боялись даже глухо дошедших слухов, как особенно берегли детей от излишней информации и как агрессивна была государственная идеология, можно себе представить, какое ошеломляющее впечатление произвел этот доклад на ознакомившихся с ним.
Известно, что Ахматова была одной из очень немногих кто ни разу не поддался, начиная с первых революционных лет, никаким иллюзиям. Доклад она восприняла как очищающее Слово. (Она так и писала его с большой буквы). С этого времени она гордо заявляла, что принадлежит к "партии Хрущева". Тогда же была произнесена ее замечательная фраза: "Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили"²²⁸.
И они, действительно, стали возвращаться из лагерей, ссылок, тюрем. Ахматова ждала сына. Но, несмотря на хлопоты многих авторитетных людей, среди которых был директор Эрмитажа М.И. Артамонов, Л. Гумилева освободили лишь в мае 1956 года.
Возвратившиеся вчерашние эеки очень скупо делились своими переживаниями, скрывали их, не доверяя ни новой политической реальности, ни окружавшим их людям. Страх, поселившийся в душах людей еще в начале 20-х годов, стал неотъемлемой частью сознания советского человека. Тем более разъедающий души страх был присущ вчерашним обитателям ГУЛАГа. Оттепель слегка притушила его, преимущественно среди молодежи, но не изжила. С этим чувством Ахматова прожила многие десятилетия, хотя тюремный застенок и насильственное изгнание ее миновали. В течение всего недолгого периода хрущевских реформ граждан не покидало ощущение временности, невсамделишности проходивших перемен.
Но надо было решать повседневные проблемы.
Не сразу после возвращения получил Л. Гумилев собственную жилплощадь. Только на рубеже 50-60-х годов развернулось массовое жилищное строительств, и вернувшиеся из заключения и ссылок реабилитированные получили квартиры или комнаты. Одинокие, а такими чаще всего были возвратившиеся из тюрем и лагерей, делались "подселенцами" в квартире, где большую или две другие комнаты занимала семья. Часто это были семьи посмертно реабилитированных. Таким "подселенцем" стал и Л. Гумилев. В 1959 году он получил комнату на Московском проспекте. Это был район новостроек "сталинского ампира" и "хрущоб" - новых пятиэтажных домов из серого (самого дешевого) кирпича с малогабаритными квартирами. Роскошные "ампирные" здания специально для реабилитированных ленинградцев были построены на рубеже 60-х годов на Авиационной улице. Они занимают целый квартал, выходя на ул. Фрунзе и пр. Гагарина. Правда, от центра города это было очень далеко, а метро (ст. Маяковская) пришло туда только в 1970 году. Если иметь в виду, что вернулись больные, по большей части пожилые люди, то можно сказать, что там сложилось своеобразное гетто. Такие районы появились не только вблизи Московского пр., но и в Волковой деревне и других максимально удаленных от центра районах.
Вопрос транспорта в жизни города был очень важен, потому что население во второй половине 50-х насчитывало более трех миллионов человек, что уже превосходило население довоенного Ленинграда, поэтому открытие в 1955 году метрополитена было встречено горожанами с большой радостью.
В старых, обжитых районах, на образовавшихся после войны пустырях, строились дома по индивидуальным проектам.
В 1961 году на улице Ленина на Петроградской стороне (Ахматова называла не без юмора эту часть города Франкфуртом-на-Одере за периферийность этого района и, что немаловажно для Ахматовой, за отсутствие пушкинских или воспетых Пушкиным мест) поднялся комфортабельный многоэтажный дом, отданный в распоряжение ленинградской писательской организации. Ахматова получила в нем трехкомнатную квартиру, куда въехала вместе с дочерью и внучкой Н. Пунина (и с их мужьями), чтобы прожить по этому адресу последние 5 лет жизни. Она считала Пуниных "своей семьей".
В этом же доме получила квартиру вернувшаяся после многих лет заключения писательница и поэтесса Е.М. Тагер. Ахматова приятельствовала с ней, подарила ей своей (еще не опубликованный) "Requiem"
Елена Михайловна была среди тех, кто посещал Ахматову, когда она лежала в больнице. До войны Ахматова лечилась в Мариинской больнице, а в конце 50-х и начале 60-х она дважды лежала в больнице Ленина на Васильевском острове (ныне Покровская больница).
Палаты были многоместные, лишенные элементарных удобств. Ни серьезные болезни, ни больничные условия не мешали ей творить. Под написанными в больнице стихами появился адрес: "Гавань".
Однажды санитарка, помогавшая Ахматовой расчесывать волосы, спросила у нее, правду ли говорит их буфетчица, будто она пишет хорошие стихи. Даже 13 лет вынужденного молчания не лишили, как выяснилось, Ахматову самого широкого читателя!..
Несмотря на явно пошатнувшееся здоровье, Ахматова часто "баловала" себя посещением лучшего в стране музыкального коллектива - Академического симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Вместе с ним часто играли приезжавшие в Ленинград с концертами М. Ростропович и С. Рихтер. Ахматова, очень эмоционально воспринимавшая музыку, старалась не пропускать их концерты.
Впрочем, быстро развивающаяся техника позволяла слушать музыку не выходя из дома. Это были не только радиопередачи, которые в послевоенном городе стали значительной частью культурной жизни (время телевизоров было впереди). С начала 60-х, когда молодые друзья привезли в "Будку" (Комарово) проигрыватель, Ахматова слушала музыку очень часто. И было уже не так важно в Ленинграде это, в Москве или в Комарово... Таково еще одно свидетельства "бега времени", которое так остро замечала Ахматова.
В период оттепели оживилась театральная жизнь. Среди драматических театров особое место занял Большой драматический театр, труппу которого возглавил тогда Г. Товстоногов. В 1957 году театральной сенсацией стал спектакль "Идиот", поставленный Г. Товстоноговым. Князя Мышкина играл И. Смоктуновский, и эта роль сделала его знаменитым. В 1963 году огромным зрительским успехом пользовались спектакли "Карьера Артура Уи" по пьесе Б. Брехта и "Горе от ума". Товстоногов безошибочно угадывал злободневность классики и, соответственно, расставлял акценты. Ведущие роли в этом театре играл Владимир Рецептер, которого Ахматова знала еще подростком в Ташкенте. Он и теперь иногда навещал ее. Ахматова обдумывала киносценарий и среди возможных исполнителей называла И. Смоктуновского и А. Баталова.
В город стали приезжать иностранные артисты. Гастролировали "Комеди Франсез", Королевский шекспировский театр, итальянский театр кукол. Приезжали Ив Монтан с Симоной Сеньоре, мим Марсель Марсо и др. Ленинградский зритель услышал оперу Гершвина "Порги и Бесс" (январь 1956 года) и мюзикл Фр. Лоу "Моя прекрасная леди" (май 1960 года). Эти спектакли привезли американцы. Наступил конец культурной изоляции, в которой город (со всей страной) жил долгие десятилетия.
Но личные контакты возникли не сразу. На рубеже 60-х годов в доме у Ахматовой появилась иностранная молодежь. Творчество Ахматовой вызывало интерес на Западе. 6 мая 1963 года она записывает: "Сегодня приходил англичанин из Кембриджа Джон Эльсворт и сказал, что обо мне пишет Антони Кросс и еще один англичанин, и кто-то в Америке"²²⁹. Приехала к ней молодая американка Аманда Хейт, ставшая впоследствии первым биографом Ахматовой. Это была та реальность, о которой еще несколько лет назад помыслить было невозможно. "Железный занавес" явно проржавел и начал дырявиться.
Люди не только приезжали, но и привозили книги. К "самиздату" прибавился "тамиздат".

По рукам еще зимой 1955-66 года ходили листки с переписанной от руки или на машинке поэмой Твардовского "Теркин на том свете". А следом, как возвращение из небытия, появились подборки стихов Н. Гумилева, О. Мандельштама, М. Цветаевой. Да и поэзия Ахматовой - та же "Поэма без героя" в разных вариантах - широко ходила в списках. Некоторые любители составляли даже книжки, самодельно переплетая их.
Ахматова поражалась тому, какой огромный интерес у молодежи вызывала поэзия 20-30-х годов. После реабилитации О. Мандельштама, наступившей почти через 20 лет после его гибели, в 1957 году (поистине "поздний реабилитанс"!), его вдова делала попытки издать книгу стихов. Сейчас, когда на полках книжных магазинов свободно лежат тома и томики стихов Мандельштама, невозможно себе представить, сколько усилий потребовалось, чтобы выпустить его книгу. Но Ахматова говорила Надежде Яковлевне: "С Осей все в порядке!" И еще она любила говорить: "Мы живем догутенберговскую эпоху".
Таким же "догутенберговским" способом распространялся "Requiem", "Черепки" и другие стихи Ахматовой. В "Записных книжках" Ахматовой перечислено около восьмидесяти человек, кому она сама в последние месяцы 1962-го и первые 1963 года давала читать "Requiem"!
Как событие для читателей, в 1958 году впервые после пятнадцатилетнего перерыва под редакцией А. Суркова вышла небольшая книжка стихов Ахматовой, об этой долгожданной книжке она говорила: "дистиллированная Ахматова" и оригинальным способом сопротивлялась этой "дистиллированности". Во все экземпляры, которые она сама дарила, она вклеивала страницы с собственноручно вписанными стихами. То, что ходило в списках, "дистиллированным" не было.
Машинописные листки со стихами поэтов старшего поколения и стихи молодых передавались из рук в руки. Так любители поэзии читали Волошина, Цветаеву, Мандельштама, Ахматову, Бродского, Уфлянда, Еремина и других ныне известных и неизвестных поэтов.

Из "тамиздата" пришли романы и повести В. Набокова, "Доктор Живаго" Пастернака, позже "Софья Петровна" Л. Чуковской. Явление "самиздата" и "тамиздата", то есть неподцензурной литературы, распространяемой неофициальным путем, было связано с большим риском: за хранение и распространение "самиздата" можно было угодить в тюрьму, что неоднократно и случалось. Само по себе это явление уникально в отечественной культуре. На "самиздате" воспитывалось целое поколение.

Выходили один за другим сборники стихов Е.Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского, Б. Ахмадулиной. Они поражали своей гражданской смелостью и были любимы молодежью. Эти поэты выступали на огромных стадионах перед многотысячной аудиторией. Так было в Москве.
Скромнее, другой тональности, но с не меньшим интересом проходили вечера современной поэзии в Ленинграде. Они бывали в домах и дворцах культуры. Но чаще в разных НИИ, небольших библиотечных залах. О том, кому Ахматова из всех появившихся тогда поэтов отдавала предпочтение, говорит ее запись самой последней поры: "...Вот в чем сила Иосифа (Бродского. - И.В.): он несет то, чего никто не знал: Т. Элиота, Джона Донна, Перселла - этих мощных великолепных англичан! Кого, спрашивается несет Евтушенко? Себя, себя и еще раз себя"²³⁰. Чтобы была понятна эта реплика, надо отметить, что Бродский в ту пору увлекался английской поэзией и переводил ее.
Молодая ленинградская поэзия была не только гражданской, но и философской. Могучая поэтическая волна начала 60-х годов дала не только много новых имен, но и новые поэтические жанры. Авторы запели свои стихи. Первым надо называть Б. Окуджаву. Но это в Москве. В Ленинграде такими поэтами-певцами-менестрелями были А. Городницкий, Е. Клячкин, Ю. Кукин. Да ведь всех не перечислить! Их песни распространялись на магнитофонных лентах и воспроизводились на больших магнитофонах, которые, как тяжелые чемоданы, переносили из дома в дом. "Есть магнитофон системы "Яуза", - пел Галич. Слушала ли Ахматова песни "бардов"? Скорее всего, могла слушать в Москве у Ардовых. Во всяком случае, это было характерное явление в культурной жизни тех лет. А ко всему новому Ахматова всегда относилась с живым интересом.
В 1959 году Л.Я. Гинзбург, никогда не прерывавшая свою дружбу с Ахматовой, зашла к ней в сопровождении одного из своих учеников. Это был двадцатилетний Александр Кушнер. Позже он посвятил ей и ее памяти несколько стихотворений и статей. Примерно в это же время, может быть несколькими месяцами позже, пришел к Ахматовой Анатолий Найман. Он учился в Технологическом институте и писал стихи. Через некоторое время в доме Ахматовой появился еще один студент-технолог, тоже поэт, Евгений Рейн. Тот, в свою очередь, привел Дмитрия Бобышева, а вскоре и Бродского.
Так к началу 60-х годов сложился "волшебный хор", который сделал светлее и радостнее последние годы жизни Ахматовой. Вокруг нее опять читались новые стихи, и ей самой было кому читать свои.
Складывалось впечатление, что прерванная литературная традиция восстанавливается. Это радовало Ахматову и освобождало от гнетущего чувства одиночества. То, что это были не "дети", а уже "внуки", не мешало ей с глубоким уважением, искренним интересом относиться к их творчеству. Они посвящали ей стихи. Она - им. В последние годы она даже делала с А. Найманом совместную работу - они переводили Леопарди.
Впрочем, в окружении Ахматовой были люди и среднего поколения - С. Липкин, И. Лиснянская, Н. Ильина, А. Тарковский, М. Петровых, но это были москвичи. Особенно ценила она стихи Бродского, считая его самым талантливым из всех. Впрочем, она признавала талант и Бобышева, и Наймана, и Рейна. Она опасалась, что дружба с нею, опальным поэтом, может осложнить их судьбы. И не так уж важно, Бродскому, попавшему в беду, или Найману, которому та же беда грозила - перед ленинградскими властями они были одинаково беззащитны - написала она:

О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.

В 1964 году был арестован и сослан "за тунеядство" И. Бродский.
Нет нужды пересказывать "дело" Бродского. Судья Савельева до конца дней была уверена в своей правоте. Для Ленинграда 1964 года это было событие неординарное. То количество людей, что заполнило коридор, зал суда и стояло перед входом на улице во время этого судилища над "тунеядцем", искренне удивило судью. А главное, показало настроение ленинградцев. Хорошо организованная травля не дала ожидаемого результата.
Ахматова остро переживала все, что происходило тогда с Бродским.
В связи с делом Бродского надо назвать незаслуженно редко упоминаемое имя адвоката З.Н. Топоровой, которая высококвалифицированно и корректно вела защиту, и ленинградских профессоров В. Адмони, Е. Эткинда, писательницу, "отвечающую" за работу с молодыми", н. Грудинину. Они выступили как общественные защитники - явление в советской практике почти невероятное. Ни для одного из них это не прошло безнаказанным.
В Ленинграде как возглавлял писательскую организацию Александр Андреевич Прокофьев во время позорного Постановления "О журналах "Звезда" и "Ленинград", так и во время оттепели он занимал ту же должность. Неудивительно, что, когда летом 1956 года О. Берггольц поставила вопрос об отмене Постановления, ответ был отрицательным.
Ленинградские власти боялись новых веяний и тенденций. Они были генетически запуганы. Поэтому все годы так называемой "оттепели" город был крайне реакционен. Преследования, которые были невозможны в Москве, возможны были в Ленинграде. Так было и в 1956, и в 1957, и в 1963-1964 годах.
В декабре 1956 года из Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина привезли в Эрмитаж выставку работ Пабло Пикассо. Ее открытие в Москве было очень многолюдным. Ожидающая публика проявляла нетерпение. И тогда к собравшимся обратился Эренбург со словами: "Мы ждали 20 лет этой выставки. Неужели не подождем еще 20 минут?!"
Когда выставку привезли в Эрмитаж, то залы, где она размещалась, превратились в дискуссионный клуб. Наша всеобщая необразованность, или, вернее сказать, отсталость, была такова, что люди, знавшие только "Голубя мира" Пикассо, нуждались в толковом рассказе об этом неведомом искусстве. В некоторой степени впечатление от этой выставки передал в стихах "Из цикла "Пикассо" поэт Александр Гитович:

Нет, я не варвар. Я не посягну
На то, что мне пока еще неясно,
И если полвина мне прекрасна,
Пусть буду я и у второй в плену²³¹.

Какие-то студенты обратились в Эрмитаж с просьбой, чтобы им прочитали лекцию о творчестве П. Пикассо, но получили отказ. Отказала и Публичная библиотека. Тогда решили, что обсуждать искусство надо на площади Искусств. Но пришедшие на площадь застали на ней поливальные машины и марширующих солдат. На скамейках в сквере (где еще не было памятника Пушкину) почему-то сидели мужчины средних лет в одинаковых шапках, а студенческая молодежь толпилась около Музея этнографии, у входа в Филармонию, у Малого оперного театра.
Решили пойти в Ленинградское отделение Союза художников на ул. Герцена, дом 38. Там обсуждалась очередная осенняя выставка. С площади пришло около 200 человек. Выступила студентка Консерватории Ю. Красовская и сказала, что увиденное ею только что на площади Искусств напомнило аракчеевский режим. Это был скандал. На следующий день она была арестована и некоторое время провела в ДПЗ. Искали ее сообщников и единомышленников, искали контрреволюционную организацию. Не обнаружилось, так как ее не было и в помине. Красовскую выпустили, а в партийном руководстве событие 21 декабря расценили как выступление политически незрелой молодежи в связи с днем рождения Сталина²³².
На площади был арестован выпускник филологического факультета Университета, работавший в университетской библиотеке, Александр Гидони. А ранее, 7 ноября, во время демонстрации, был арестован студент филфака поэт Михаил Красильников, который закричал: "Свободу Венгрии!"
В декабре 1956 года было распространено в судебных инстанциях закрытое письмо ЦК. Оно называлось: "Об усилении политической работы парийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов". В этом письме, в частности, указывалось, на кого надо обратить внимание, - на творческую интеллигенцию и студенчество. Верховный Суд РСФСР откликнулся проектом Постановления, которое было разослано по всем судам Советского Союза, и, хотя проект остался проектом, он сыграл в судебной практике директивную роль. "...Сигналы, поступающие с мест, свидетельствуют о том, что некоторые из реабилитированных после возвращения из мест заключения, особенно из числа бывших троцкистов, правых оппортунистов и буржуазных националистов, группируют вокруг себя антисоветские настроения и политически неустойчивых лиц, пытаются возобновить свою преступную деятельность"²³³. Вопиющая юридическая безграмотность сочеталась с откровенным нежеланием признавать свои ошибки. Понятие "реабилитация" исключает какую-либо "преступную деятельность", а "преступная деятельность" не подлежит реабилитации. Это письма свидетельствовало о том, что государство в лице своих правоохранительных органов не стремилось к восстановлению законности. Уже в 1957 году арестованных по политическим мотивам было в 4 раза больше, чем в 1956 году, а по всей стране эта цифра достигла 2948 человек²³⁴.
В 1957 году в Ленинграде прошло два групповых политических процесса, третий в 1958 году. В двух случаях их трех прокурор опротестовал приговор "за мягкость наказания", и он, естественно был ужесточен. Какая уж тут независимость судей! Среди осужденных по этим делам были молодые люди студентческого и постстуденческого возраста, поверившие "оттепели". Один из них - ныне известный петербургский правозащитник Б. Пустынцев, другой - бывший депутат Государственной Думы М. Молоствов, а об освобождении третьего - математика Р. Пименова - Ахматова молилась²³⁵.
Когда весной 1959 года в Ленинград приехал Вячеслав Всеволодович Иванов, он был поражен той атмосферой, которую застал. Как будто и не было ХХ съезда! Он хотел узнать телефон Ахматовой, но все боялись признаться, что его знают, или, действительно, не знали номера. Для москвича это было неожиданностью²³⁶.
Ахматова оставалась одинокой. Рядом был очень узкий круг верных ею людей. Она горько шутила, говоря, что единственным ее собеседником остался телефонный голос, сообщающий точное время. В стихах 1964 года она называет Ленинград распятой столицей:

...Столицей распятой
Иду я домой.

К тому времени относится фраза Ахматовой: "В Ленинграде все умерли". В 1955 году умер старейший подлинный друг Ахматовой М. Лозинский, а в 1958 году умер затравленный, измученный, и морально, и физически, Зощенко. Ахматова откликнулась на эту смерть стихами:

Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
В эту черную добрую землю
Вы положите тело его.
Ни гранит, ни плакучая ива
Прах легчайший не осенят,
Только ветры морские с залива,
Чтоб оплакать его, прилетят.

Насколько город жил еще по-старому, показали похороны Зощенко. Хоронить его должны были на Литераторских мостках Волкова кладбища; там и была вырыта могила. Но когда гроб уже вынесли из Дома писателей, в последний момент появился некий незнакомец и запретил туда вести. После наступившего замешательства вдова предложила хоронить в Сестрорецке, где Зощенко имел дачу и подолгу жил. На том кладбище опять замешательство - не ждали...
Так что впечатления Вячеслава Иванова о Ленинграде, где мало чувствовалась "оттепель", были вполне обоснованы.
В 1962 году Ахматову в Москве посетил историк А. Давидсон, работавший над книгой об африканских путешествиях Н. Гумилева. Она любезно предложила обращаться к ней, если ему это еще понадобится, но в Москве. "В Ленинграде не надо. Там это не всегда хорошо кончалось", - сказала она ему²³⁷.

В ноябре 1962 года вышла в свет повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Когда Ахматова прочла, она сказала: "Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза"²³⁸.
Примерно в то же время распространяются, разумеется нигде не опубликованные, "Колымские рассказы" В. Шаламова. Однако теперь роли столиц переменились - новое шло из Москвы в Ленинград, а не из Ленинграда в Москву.
Но город Ахматова любила и возможность переезда в Москву пренебрегла.
Если в 10-е годы Ахматова ездила в пролетке на Острова, к взморью, то в довоенные и послевоенные времена она любила кататься по городу на легковой машине. Когда в 30-е годы в Ленинград приехал из Москвы Б. Пильняк и пригласил Ахматову покататься по городу, она с радостью приняла это предложение. Личных машин в ахматовское время было крайне мало. Если ей представлялась возможность проехаться по городу, она ее использовала, получая большое удовольствие.
Ахматова "угощала" любимым городом московских друзей, позже иностранцев, иногда для таких прогулок прибегая к услугам такси. А. Найман вспоминает однажды, уже в 60-е годы, когда они ехали по Суворовскому проспекту, Ахматова сказала: "Вы знаете этот фокус со Смольным? Если медленно поворачивать по площади, он начинает кружиться, а угол зрения остается тем же". Бывало, вызвав такси, она диктовала шоферу маршрут, а по ходу движения так увлекалась рассказом своим спутникам о всевозможных малоизвестных подробностях и курьезах, связанных с конкретными местами, что таксист, под впечатлением услышанного, отказывался от оплаты. Так Ахматова совершала свои экскурсии по городу.
Как знать, не было ли у нее потаенной мысли, что придет день, когда так же, как по пушкинским местам, поедут по ахматовским адресам Ленинграда, а квартира, где она прожила столько лет в "сиятельном доме", станет мемориальным музеем... Ведь сказала она в детстве маме (пусть в шутку!), показавшей ей дом ее младенчества: "Здесь будет мемориальная доска"...

Из архитектурных ансамблей послевоенных лет Ахматова любила Приморский парк Победы с насыпным холмом стадиона, откуда открывался вид на парк, город, море, а также начавший тогда оформляться район Василеостровской Гавани и набережной залива. Осенью 1965 года она записывает: "У меня гостит Эмма (Герштейн. - И.В.). Вчера мы поехали кататься, и шофер, узнав, что Эмма - москвичка, решил блеснуть. Он ввез нас на стадион Крестовского острова. Это могущественное зрелище. Сегодня мы были в гавани (новой) и на Голодае. Дни стоят ослепительные, все лето таких не было"²³⁹.
В апреле 1962 года она набрасывает воспоминания о своем Петербурге, где среди перечисленных ею адресов есть фраза: "...И друзья, превратившиеся в мемориальные доски".
Такая доска была установлена на доме по Каменноостровскому (Кировскому) проспекту, дом 73/75, где жили Лозинские. "Теперь, когда я еду в Будку, в Комарово, мне всегда надо проезжать мимо огромного дома на Кировском проспекте, и я вижу мраморную доску ("Здесь он жил...") и думаю: "Здесь он жил, а теперь живет в сердцах тех, кто знал его и никогда не забудет, потому что доброту, благородство и великодушие нельзя забыть"²⁴⁰.
А на набережных Невы, где слышен плеск речной волны, она вспоминала О. Мандельштама и прогулки с ним вдоль Невы. Ему адресованы строки:

Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой
Это плещет нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой!

Теперь она по-новому любит город, - он хранит память о ее друзьях.

Рубеж 50-60-х годов особенный в творчестве Ахматовой. К этому времени как будто приходит спасительная анестезия и боль пережитого выливается в стихотворные строфы. В последнее десятилетие написаны стихи: "Все ушли, и никто не остался...", "Другие уводят любимых...", восстановлены в памяти и записаны на бумагу "Черепки", родившиеся параллельно с "Requiem'ом". Эти стихи, как и "Requiem", расходились в списках, печатались за рубежом.
В последний год жизни Ахматовой вышел большой сборник ее стихов "Бег времени", а немногим раньше "Лениздат" выпустил сборник, который за зеленую обложку Ахматова назвала "лягушкой". Одновременно печатались ее стихи в журнале "Юность", в альманахах "День поэзии".
Отдельно вышли переводы Ахматовой корейской поэзии. Переводила она и китайских поэтов. Эта работа свела ее с учеными-востоковедами. Еще в 50-х годах, когда она жила на улице Красной Конницы, у нее дома появился Александр Гитович - поэт-переводчик, владевший китайским языком. Он стал ее соседом по комаровской даче. Дружеские отношения возникли у нее с профессором Университета, специалистом по корейской литературе А. Холодовичем, завязалось знакомство с китаеведом Б. Панкратовым.
Несмотря на возраст, она легко расширяла круг знакомств. К ней приходили даже старшеклассники, принося свои стихи.
В последние годы к Ахматовой пришло всемирное признание. Не признавали ее лишь официальные власти Ленинграда и страны. В 1965 году ленинградскую писательскую организацию возглавил Д. Гранин. В жизни Ахматовой это уже ничего не изменило. Старая, больная, она по-прежнему жила, кочуя между Комарово, Ленинградом и Москвой. И больницы... Но жизнь духа, души была так же интенсивна, как и в прошлые годы.
"...Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение..." - признавался Бродский²⁴¹. Вся четверка молодых поэтов - Бродский, Рейн, Бобышев, Найман - бывала у Ахматовой в городской квартире, на улице Ленина, регулярно посещала ее в Комарово и, случалось, следовала за ней в Москву, когда она уезжала туда.
В 50-х годах появился небольшой деревянный Дом творчества писателей в Комарово^43*. Со временем, кроме дач известных академиков, район которых жители Комарова и сейчас называют "Академяки", были построены дачи Литературным фондом. Они давались в аренду ленинградским писателям. В 1955 году такую дачу получила Ахматова. В ахматовском обиходе она была названа "Будкой". "Будку" она любила больше, чем свое ленинградское жилье. Ее не огорчала ни убогость обстановки, ни неустроенный быт. Она любила природу Севера, и здесь ей было хорошо.

Запад клеветал и сам же верил,
И роскошно предавал Восток,
Юг мне воздух очень скупо мерил,
Усмехаясь из-за бойких строк.
Но стоял как на коленях клевер,
Влажный ветер пел в жемчужный рог,
Так мой старый друг, мой верный Север
Утешал меня как только мог...

Северная природа была неотъемлемой частью ее жизни. Это белые ночи, которые "ходят по улицам и заглядывают в окна", "нежное ленинградское небо", "шумные предосенние бури с крупным дождем и облаками".

Я говорила облакам:
"Ну, ладно, ладно, по рукам".
А облака - ни слова,
И ливень льется снова.

А в августе зацвел жасмин,
И в сентябре - шиповник...

Можно представить себе Ахматову, сидящую на ступеньках "Будки" и сдувающую с руки комара (не прихлопывающую его!) или перед костром. Костер она любила, и та молодежь, которая ее посещала, охотно его разжигала. Она с гордостью показывала гостям "зеленый воздух" сосновой рощи.
Она дружила с соседями Гитовичами. неподалеку была дача Жирмунских, с которыми она часто и охотно общалась. Все это делало Комарово еще более привлекательным.
В "Записных книжках" Ахматова не раз упоминает Комарово, куда она стремилась, где ей хорошо дышалось и писалось.
В сентябре 1962 года известный американский поэт Роберт Фрост в весьма почтенном возрасте приехал в Россию. В Москве он побывал в Переделкино у К. Чуковского, в Ленинграде - в Комарово. Он хотел повидаться с Ахматовой. О том, чтоб принимать его в "Будке", не могло быть и речи. Обстановка дома была вопиюще убогой. Решено было - обо всем этом заботились официальные и полуофициальные лица из Союза писателей - устроить прием на даче у известного филолога академика М.П. Алексеева.
Ахматова вспоминала об этой встрече с некоторой досадой и изрядной долей юмора. О книжке, подаренной им, сказала сухо: "Видно, большой знаток природы!" Но когда Фрост стал ей рассказывать, как он обходится с мешающими ему на участке деревьями, как выгодно отдавать эту древесину на изготовление карандашей, и под конец спросил, как Ахматова поступает с такими деревьями, он ответила холодно, что за каждое спиленное дерево полагается штраф 100 руб. Во время этой беседы она подумала: "Когда его награждали разными почетными премиями и званиями, меня отовсюду выгоняли и клеймили. А итог одинаков - мы оба выдвинуты на Нобелевку". (Ни Фрост, ни Ахматова Нобелевской премии удостоены не были). Встретились два больших поэта, но слишком разным был их жизненный опыт.
В октябре 1963 года перед отъездом в Москву Ахматова пишет из Комарово: "...Этот отъезд кажется мне предательством. Думается, что я здесь чего-то недоделала, недодумал. А она (Муза) без меня не может.
...И музыку, которая пила мою душу, я тоже как бы оставляю без питья и от этого сама испытываю ее жажду. Одним соснам решительно все равно - им уже скоро создавать смертный уют".

Не здороваются - не рады,
А всю зиму стояли тут,
Охраняли снежные клады,
Вьюг подслушивали рулады,
Создавая смертный уют.

Комаровскому осеннему пейзажу посвящены стихи:

Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.

На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.

А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать,
Конец ли дня, конец ли мира,
Иль тайна тайн во мне опять.

Чем больше времени проводила она в Комарово, тем больше внимания обращала на природу в Ленинграде и особенно на ту, что по пути на Карельский перешеек. Это был переход от одной реальности к другой.
Все события в природе и обществе связывались в один тугой узел. Характерна запись, датированная 15 октября 1964 года: "...Каков день! Мы ехали по Кировскому с Толей (Найманом - И.В.). Я сказала: "Посмотрите направо, над крепостью". А там вместо солнца шел по небу огромный багровый столп... (Толя в ужасе спросил: "Что это?"). "Наш народ называет это - небесное знаменье. Кроме того, что сегодня день рождения Лермонтова, сегодня же и coup d'etat^44*. Посмотрим?"²⁴²
За полтора месяца до того Ахматова застала наводнение по пути в Комарово. Это не была та разбушевавшаяся стихия, которую она помнила с 1924 года. "...Едем небывалой дорогой (парками) через очень странное, очень красивое наводнение. (Оно) Вода (без ветра) совсем как жидкое серебро или ртуть. (Вода) Она тяжело и медленно выливается из берегов, образуя неожиданные островки и грозя бедой. Я в первый раз видела дуб, посаженный Петром Первым. Эсхатологические небеса, почти с грозной надписью"²⁴³. Ясно, что она проезжала через Крестовский и Каменный острова. Дуб Петра Первого стоит на Каменном острове, огороженный чугунной оградой. (Напоминая об основателе города и будучи ровесником Петербурга, он воспринимается как уникальная городская реликвия).
"Эсхатологические небеса", "небесное знамение", "Великое Небесное Знамение" в последние г оды упоминаются ею неоднократно и всегда связаны с Комарово или дорогой в Комарово.
"Сегодня, 1 июля, мы (6 человек) одновременно видели Великое Небесное Знамение. Мы разложили костер, из которого вырвался густой белоснежный дым. Дым этот полетел навстречу еще не заходящему солнцу, и все увидели многоцветное сияние вокруг солнца. Лучи были ярчайшие и всех цветов..." Она продолжает на следующий день: "2 июля. Сегодня вчерашнее небесное явление повторилось в тот же час (и уже без костра). Мы позвали Сильву (Гитович. - И.В.) и показали ей"²⁴⁴. Это запись лета 1963 года. Как будто небеса Севера раскрывали ей какие-то сокровенные тайны бытия.
Если в Фонтанном Доме ее "другом" был клен, "свидетель всего на свете", то в последние годы жизни из всех мест, куда ее заводила судьба - из Москвы, из Рима, из больниц, - она рвалась в Комарово, "к березам и соснам".
"Домой!" - было лейтмотивом всех ее записей из московской больницы. Образ родного города не оставлял ее. "Представляю себе оледенелый, суровый, все забывший город - и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского. Хочу увидеть его предвесенним, когда он оживает и начинает вспоминать. А впрочем, и тогда в нем много страшного. Но домой хочу..."²⁴⁵

Больничные молитвенные дни,
И где-то близко за стеною море
Серебряное - страшное, как смерть...

Но ни в Ленинград, ни в комаровскую "Будку" она не вернулась. Смерть застала ее в подмосковном санатории в Домодедово 5 марта 1966 года.
9 марта во второй половине дня спецрейс доставил в Пулково гроб с ее телом. 10 человек сопровождали этот скорбный груз, среди них ленинградцы Б. Вахтин и Е. Эткинд.
В Ленинград, в аэропорту, встречали Кушнер и Бродский. "Я помню Бродского с красными глазами, всклокоченными волосами и с полным отчаянием на лице". - вспоминает В. Муравьев²⁴⁶.
Отпевание проходило 9 марта в Никольском соборе. там же не следующий день была панихида. Присутствовавший на прощании поэт Арсений Тарковский написал:

Когда у Николы Морского
Лежала в цветах нищета,
Смиренное чуждое слово
Светилось темно и сурово
На воске державного рта.

Но смысл его был непонятен,
А если понять - не сберечь,
И был он, как небыль, невнятен
И разве что - в трепете пятен
Вокруг оплывающих свеч.

И тень бездомовной гордыни
По черному невскому льду,
По снежной балтийской пустыне
И по Адриатике синей
Летела у всех на виду.

Дата добавления: 2015-08-05