И ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград. Requiem

"...Во время террора, когда кто-нибудь умирал, дома его считали счастливцем, а об умерших раньше матери, вдовы и дети говорили: Слава Богу, что его нет". Подсадить кого-нибудь было легче легкого, но это не значило, что вы сами не сядете через 6 недель"¹⁴³. Это запись 60-х годов, когда Ахматова переживала еще раз все, что случилось на ее веку. С этими словами, с их недосказанностью перекликаются строки "Вступления" в "Requiem":

Это было, когда улыбался
Только мертвый спокойствию рад...

Сама Ахматова никогда не была арестована, ее не вызывали на допросы, не высылали. Но не могут не слышаться преисполненными драматического смысла ее слова: "Я под крылом у гибели все тридцать лет жила". Это крыло нависло над ней в 1921-м, после расстрела Н. Гумилева.
В 1925 году была арестована большая группа - примерно 100 человек - выпускников и преподавателей Александровского лицея. Среди арестованных были друзья и знакомые Ахматовой и Пунина. Их "вина" заключалась в том, что, следуя лицейской традиции, сложившейся еще в пушкинские времена, они ежегодно собирались 19 октября ("антисоветские сборища"!), служили поминальную службу по погибшим лицеистам ("религиозные отправления"!) и имели кассу взаимопомощи ("для контрреволюционных нужд"!).
Летом того же года Н. Пунин записывает в своем дневнике: "18 июля 1925 расстреляны лицеисты. Говорят, 52 человека. Остальные сосланы, имущество, вплоть до детских игрушек и теплых вещей, конфисковано. Официальных сообщений нет, но все знают. Говорят об этом с ужасом и отвращением, но без удивления и настоящего возмущения"¹⁴⁴. В этой записи интересна не только констатация факта, но и свидетельство состояния общества, его запуганности и подавленности. А это был еще 1925 год!
Впереди на очереди были аресты краеведов, болезненнее всего отозвавшиеся в Ленинграде, - здесь находилось Центральное бюро краеведения. Их обвинили в шпионаже.
С арестом Н.П. Анциферова краеведение, необходимое для изучения, просвещения, привития подлинной любви к "малой" родине, было обезглавлено и фактически ликвидировано. Это было в 1928 году.
В это же время были арестованы многие участники давно уже распавшейся Вольфилы - Р.В. Иванов-Разумник, Д.М. Пинес и другие¹⁴⁵. Философское осмысление действительности было не актуальным. Р.В. Иванова-Разумника арестовывали неоднократно. Но умер он на воле, успев узнать еще и немецкие лагеря для перемещенных лиц. А Д.М. Пинес после нескольких лет заключения в одном из уральских лагерей отбывал ссылку в Архангельске, где был вновь арестован и расстрелян.
На рубеже 30-х годов был организован процесс Промпартии, в котором пострадала техническая интеллигенция. А с 1929 года началось и растянулось на несколько лет так называемое "академическое дело". Из проживавших к тому времени в Ленинграде 259 академиков и членов-корреспондентов АН 71 человек подвергся "чистке", то есть исключен из тех научных учреждений, в которых до той поры работал. Следом пошли аресты. Всего по "академическому делу" было осуждено 115 человек. Совсем молодым, двадцатидвухлетним, был арестован за посещение неофициального кружка филологов Д.С. Лихачев. Арестованы были и маститые ученые, такие как И.М. Гревс, С.Ф. Платонов. Многие были специально привезены для дачи показаний из Соловецкого лагеря. Ведь руководство АН - ее президиум - вплоть до 1934 года находился в Ленинграде¹⁴⁶.
По-видимому, Ахматова была знакома с Владимиром Николаевичем Бенешевичем, профессором Университета, многолетним сотрудником Публичной библиотеки. Он был византологом, археографом, историком церковного права, что входило в сферу интересов Ахматовой. В 1924 году он был избран членом-корреспондентом АН СССР. К этому времени он уже был членом ряда зарубежных академий. В июле 1922 года он был арестован по делу митрополита Вениамина, которое официально называлось "О сопротивлении духовенства изъятию церковных ценностей". По этому делу было арестовано 86 человек, четверо из них были расстреляны. После нескольких месяцев заключения Бенешевич был выпущен за отсутствием улик. В 1924 году вновь арестован, но по настоянию президента Польши освобожден и отправлен в Варшаву. Об этом хлопотал его тесть - видный польский ученый. В 1928 году он вернулся в Ленинград и вскоре был арестован по одному из многочисленных в ту пору церковных дел. Кроме того, он был обвинен в принадлежности к "контрреволюционной организации евразийцев" и в том, что он якобы был агентом Ватикана, Польши и немецкой разведки. А шпионские сведения, по заключению чекистов, посылал под видом научных статей в немецкий журнал "Византийская хроника". Можно было бы назвать это параноидальным бредом, если бы этот "бред" не имел катастрофических последствий. Содержался Бенешевич в ДПЗ (Шпалерная, дом 25). В июне 1929 года он был отправлен в Кем, но весной 1930 года был там арестован вновь, привезен в ленинградскую тюрьму и привлечен по "академическому делу" как один из главных фигурантов. 28 августа 1931 года Военная Коллегия осудила его по статье 58-11 на 5 лет заключения в лагере. Заодно были осуждены брат и жена. До марта 1933 года он находился в Ухтпечлаге в Заполярье. По окончании срока вернулся домой и застал свою библиотеку разоренной дотла. Погибло большинство его работ. Из 49 сделанных им описаний византийских рукописей сохранились лишь 3. Он был полностью восстановлен в Университете и вернулся на работу в ГПБ. В мае 1937 года вышел в Мюнхене 1-й том собрания церковных и юридических статей Юлиана Схоластика, жившего в VI веке, подготовленный Бенешевичем. "За публикацию работы в фашистской Германии" он был отстранен от профессуры. Осенью вышла в газете "Известия" разгромная статья о "предательстве ученого". Арестованы были сначала его сыновья, затем он сам, позже брат. Все они были расстреляны. (Реабилитированы в 1958, 1967 годах)¹⁴⁷.
Такова судьба только одного очень крупного ученого, его родных и близких. В течение 15-ти лет, начиная с 1922 года, аресты, тюрьмы, лагеря, ссылки, конфискации, репрессии близких и расстрел. А ведь таковых судеб было сотни, а может быть, сотни тысяч по одному Ленинграду. И началось это задолго до 1937-го.
Все 20-30-е годы не прекращалось преследование духовенства. 18 февраля 1932 года прошли в Ленинграде массовые аресты монашества. Было арестовано около 500 человек, в том числе 40 монахов Александро-Невской лавры¹⁴⁸.
Не прекращались аресты и в литературной среде. В своих записках за 1932 год Л.Я. Гинзбург пишет: "Небывалое взаимо- и самосожжение ученых и литераторов в недалеком будущем должно прекратиться. Кто-то сказал, что оно прекратится за отсутствием сражающихся. Кроме того, перестанут выходить книги, потому что опубликованная книга - это почти самоубийство. Придется либо закрыть литературу, либо успокоить обезумевших от страха людей"¹⁴⁹.
Близкая приятельница Ахматовой, Лидия Яковлевна, дружившая с ней с 1928 года, была вместе с Б.Я. Бухштабом - известным литературоведом, их общим другом - приглашена Ахматовой в гости, когда в 1933 году в Ленинград приехал Мандельштам. Пришедшим супругам Мандельштам Ахматова вынуждена была сказать: "Вот сыр, вот колбаса. Гостей нет. Их арестовали"¹⁵⁰.

Архивная справка

О наличии сведений
Из документов архивного фонда УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и области следует, что
ГИНЗБУРГ Лидия Яковлевна, 1902 г. рождения,
уроженка г. Одессы, еврейка,
образование высшее, литератор-педагог,
проживала по адресу: Ленинград, канал
Грибоедова, д. 24, кв. 5, работала
преподавателем русского языка на курсах
повышения квалификации з-да "Гидравлика",
была арестована 25 февраля 1933 года.
Состав семьи на момент ареста: мать, брат.
Обвинялась в преступлении, предусмотренном ст. 58-11.
Постановлением ПП ОГПУ в ЛВО от 20 апреля 1933 года дело в отношении ГИНЗБУРГ Л.Я. прекращено,
т.к. виновность ГИНЗБУРГ Л.Я.
следствием не подтвердилась.
8 марта 1933 года ГИНЗБУРГ Л.Я. освобождена из-под стражи.

Сотрудник архивного подразделения
УФСБ по Санкт-Петербургу
и области ВАРЦАБА Н.К.

Архивная справка

О наличии сведений
Из документов архивного фонда УФСБ по Санкт-Петербургу и области следует, что
БУХШТАБ Борис Яковлевич, 1904 г. рождения,
уроженец Ленинграда, еврей,
образование высшее, научный сотрудник
Гос. Публичной библиотеки и
преподаватель литературы высших гос.
курсов, проживал по адресу: Ленинград,
ул. Петропавловская, д. 6, кв. 29
был арестован 8 февраля 1928 года.
БУХШТАБ Б.Я. обвинялся в том, что состоял в нелегальной антисоветской организации.
24 марта 1928 года БУХШТАБ Б.Я. был освобожден под подписку о невыезде из Ленинграда. Состав семьи на момент ареста: отец, мать, сестра, бабушка.
Вторично БУХШТАБ Б.Я. был арестован 26 февраля 1933 года.
Обвинялся в том, что являлся членом к/р фашистской организации.
Постановлением ПП ОГПУ в ЛВО от 20.04.1933 дело в отношении БУХШТАБ Б.Я. прекращено, т.к. виновность БУХШТАБ Б.Я. следствием не подтвердилась.
14.03.1933 г. БУХШТАБ Б.Я. был освобожден из-под стражи.
Сотрудник архивного подразделения УФСБ
по Санкт-Петербургу и области ВАРЦАБА Н.К.^26*

Вряд ли нужно объяснять абсурдность обвинения обоих литераторов в причастности к каким-либо фашистским организациям.
В том же 1933 году впервые был арестован Лев Гумилев. Он пошел в гости и не вернулся. Тогда он провел в заключении всего несколько дней. Это называлось "попал в облаву" и практиковалось довольно широко. Наступало зловещее предчувствие, что беда подступает все ближе и ближе. Н.Я. Мандельштам вспоминает Ахматову периода 30-х годов: "Я помню, как приходила к ней в Фонтанный Дом... где она, еще тоненькая и гибкая, с прозрачными руками, полулежала на неуклюжем пунинском диване покрытая гарусным одеялом.... А дальше горячим, как сказал О.Э. шепотом она сообщала, кого взяли, в чем обвиняют - дело Академии, дело Русского музея, дело Эрмитажа - их было столько в разные времена, что всех не перечтешь, но она всегда понимала, что нельзя спрашивать: "За что взяли?". - Всех берут ни за что". Мы никогда в этом не сомневались. И дальше: у кого из жен взяли, а у кого не приняли передачу, и - Господи! - когда все это кончится!"¹⁵¹
С декабря 1934 года в Ленинграде начинается (продолжается) кампания по высылке из города людей дворянского происхождения, бывших офицеров, детей уже высланных ранее священников. Это был "ответ" на убийство Кирова, к которому дворяне, бывшие офицеры, дети священнослужителей никакого отношения не имели.
27 февраля 1935 года Управление НКВД по Ленинградской области издало циркуляр "О выселении контрреволюционного элемента из Ленинграда и пригородных районов". Выселению подлежало 10-12 тысяч человек, принадлежавших прежде к обеспеченным слоям петербургского общества¹⁵².
Жена известного композитора Л.Н. Яковлева-Шапорина в феврале 1935 года записала: "Сейчас в Ленинграде стоит стон. Будь бы сохранены колокола, стоял бы похоронный звон... Для многих высылка означает смерть. Высылают детей, глубоких стариков и старух..."
Она продолжает в марте: "Казалось, горит город, дома, охвачены пламенем и пожар выгнал на улицы тысячи обездоленных людей. Они пытаются спасти что возможно... На платформе рояль, какие-то шкафы. Почему это все здесь? Верно, надеялись погрузить в поезд, но сил не хватило, а может... не приняли... Плачут уезжающие, плачут остающиеся... В толпе, у задней площадки друзья провожают человека средних лет - это писатель Пинегин. С ними девочка 12-ти лет, его дочь. Высылка ее миновала. Она плачет навзрыд... Поезд трогается. Раздается такой крик, такой вопль отчаяния, что он перекрывает рыдания всей толпы. Это девочка Пинегина. Она бежит у вагона, того и гляди свалится под поезд. Отец прыгает на платформу, крепко обнимает ребенка, целует ее и на ускоряющемся ходу вскакивает в вагон.... Мы... идем... за поездом... смотрим ему вслед, молча плачем и молча расходимся"¹⁵³.
Ахматова впервые в своем доме "увидела верх шапки голубой и бледного от страха управдома" в 1935 году. Тогда одновременно были арестованы Н. Пунин и Л. Гумилев. Ахматова бросилась в Москву хлопотать. Благодаря усилиям друзей, заявление Ахматовой было передано в Кремль Сталину. Хлопоты увенчались успехом. Они были выпущены. Не обошлось без курьеза. Распоряжение об освобождении из-под стражи пришло поздно вечером. Пунин попросил разрешения остаться до утра. Ему сказали, что это тюрьма, а не ночлежный дом, и выпроводили за ворота. Когда Ахматова вернулась из Москвы, они уже были дома. тогда было написано стихотворение, которое положило начало "Requiem'у":

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе... не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.

Оно поражает своей конкретностью. Это и обстоятельства ее хлопот, и плачущие дети. Плакали дочка Пунина Ирина и ее двоюродный брат Игорь, родители которого уже были высланы. Вообще, осиротевшие дети, дети, отнятые от родителей, - одна из самых страшных трагедий нашей изобилующей трагедиями истории.
В лагерь, где в заключении были вдова расстрелянного поэта Б. Лившица, ее солагернице пришло письмо от маленькой дочки:
"Дорогая мамочка! Когда арестовали тебя, арестовали и меня. Меня отвезли в детский дом. Ко мне приходила тетя Даша. Я сказала ей: "Тетя Даша, возьмите меня к себе. Вы же знаете, как я слушалась мамочку, а Вас я буду слушаться в сто раз больше. А если Вы боитесь, что я буду много есть, то я Вам обещаю, что есть буду совсем мало, чтоб только не умереть с голоду". Но тетя Даша больше не пришла"¹⁵⁴. В ахматовских стихах мы найдем строки о "милых любителях пыток, знатоках в производстве сирот" (стихотворение "Защитникам Сталина"). Неизвестно, может быть, тетя Даша тоже попала в застенок, может быть, побоялась, что попадет туда, если возьмет ребенка "врага народа"...
Впрочем, знаем мы и другие примеры: в семье известного актера Василия Меркурьева жили трое детей его арестованного брата.
Можно представить, сколько горечи было в душе у Ахматовой, когда она пишет залихватские строчки:

А мне ватничек и ушаночку,
Не жалей меня, каторжаночку.

Гражданское мужество Ахматовой не было поколеблено арестами 1935 года. В 1936 году она поехала в Воронеж к ссыльному Мандельштаму. Надо представить атмосферу тех лет, чувство беззащитности, непрекращающейся опасности, чтобы понять меру бесстрашия Ахматовой и ее верность дружбе.
Стихотворение, датированное 4 марта 1936 года, кончается строками:

А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.

В январе 1935 года был вынесен смертный приговор 77 участникам "Ленинградской зиновьевской группы контрреволюционеров", то есть бывшим партийным функционерам, и в том же месяце Сталин подписал решение Политбюро "О выселении из Ленинграда 663-х соратников Зиновьева"¹⁵⁵. А через некоторое время зиновьевцев, бывших в стороне от Троцкого и троцкистов, связали с ними в так называемую "троцкистско-зиновьевскую оппозицию". Все эти ужасы происходили до 1937 года. А понятие "1937 год" стало нарицательным, потому что по числу репрессий он превзошел все предыдущие годы и вовлек все слои населения - весь народ.
В "Эпилоге" "Requiem'a": "И если зажмут мой измученный рот, / Которым кричит стомильонный народ...", а эпиграфом к "Requiem'у" стоит полное огромного трагического смысла признание:

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Привожу некоторые примеры репрессивной политики 30-х годов, коснувшейся населения города, среды, далекой от той, к которой принадлежала Ахматова.
В 1930-1931 годах состоялись первые процессы "вредителей" - 18 сентября 1930 года был публично объявлен приговор по делу "овощных вредителей", которые "умышленно устраивали всевозможные кризисы и, будучи представителями враждебного пролетариату класса, врывали плановое снабжение овощами Ленинграда". Два сотрудника торгово-заготовительного аппарата Ленинградского областного потребительского общества были приговорены к расстрелу, 14 - в разным срокам заключения. 7 апреля 1931 года обнаружили "вредителей" на фабрике-кухне Выборгского района, которые "систематически портили продукты и отпускали недоброкачественную пищу". Заведующий фабрикой-кухней получил 10 лет, заместитель - 5 лет заключения¹⁵⁶. В августе 1937 года вышел приказ Наркома НКВД Ежова № 00485 "О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов". Он был направлен против поляков. В дореволюционном Петербурге жило 65 тысяч поляков¹⁵⁷. Тех, кто оставался к 30-х годах, разделили на две категории - одну уничтожали, другую ссылали. 2 октября 1937 года новый приказ Ежова предусматривал высылку членов семей поляков до 21 ноября. В Ленинграде опустели целые кварталы. Это было первое преследование не по имущественному, не по социальному, а по национальному признаку.
Высылали чаще всего в Казахстан. Привожу откровенное высказывание одного директора совхоза в Казахстане в связи с вновь прибывшими: "Все, что есть хуже в совхозе, даем полякам, и все им в последнюю очередь. Они враги. И пусть как хотят, так и устраиваются. Мне такие установки дают мои руководящие органы"¹⁵⁸.
В "Записных книжках" Ахматова постоянно возвращается к пережитому. Память воскрешает отдельные эпизоды:
"В очереди у "Крестов". Молочница поставила бидон на снег и громко сказала: "Ну! У нас сегодня ночью последнего мужика взяли"¹⁵⁹. Свидетельство ли это очевидца или набросок неосуществленной прозы, не так уж и важно. Это все ахматовский Ленинград.
Список осужденных военными трибуналами ЛВО и КБФ к расстрелу за август-сентябрь 1937 года в нашем городе опубликован "Ленинградским мартирологом". Привожу оттуда несколько фактов.
27 августа Военный Трибунал ЛВО приговорил к высшей мере наказания как врагов народа служащих детдома № 39 гороно в Сосновой Поляне: Георгиевскую А.И., Иванову П.М.
Приговор приведен в исполнение.
Военный Трибунал ЛВО приговорил к ВМН по обвинению в контрреволюционной террористической деятельности поваров ресторана " 2 треста ресторанов Куйбышевского района (он помещался там, где сейчас бистро "Елисеевское" на Малой Садовой): Кузьмина Н.И., Соколова М.Н., Ульмова В.Ф.
Приговор приведен в исполнение.
Такой же приговор вынесен десяти сотрудниках Ленэнерго и пятнадцати работникам Охтинского химкомбината.
Тройка УНКВД состояла из Л. Заковского (позже покончил с собой), Б. Позерна (позже был расстрелян) и П. Смородина - комсомольского вожака (впоследствии расстрелянного)¹⁶⁰.
Примерно в это же время, 20 сентября 1937 года, был издан оперативный приказ № 00593, предусматривающий всех вернувшихся с КВЖД - 25 тысяч человек - подвергнуть репрессиям. Активных - под расстрел, пассивных - по лагерям. Многие из них жили тогда в Ленинграде¹⁶¹.
18 января 1938 года расстреляны 19 артистов и служащих Кировского (Мариинского) и Пушкинского театров, попавших в список харбинцев. Среди них был известный солист Мариинского театра Л.А. Вительс. Погиб и другой артист этого же театра, Викторин Попов-Райский.
Некоторое время был в заключении ведущий актер Пушкинского театра Н.К. Вальяно. Есть сведения, что он был освобожден благодаря хлопотам Е.П. Корчагиной-Александровской¹⁶².
Да что уж говорить об артистах, когда вся военная верхушка, за исключением Ворошилова, Тимошенко, Буденного, находилась в тюрьме! Для Ленинграда наиболее болезненным был арест Тухачевского, многие годы служившего в этом городе. Здесь по его делу прошли многочисленные аресты.
В подавляющем большинстве случаев при аресте одного из членов семьи остальных высылали либо "давали минус", то есть запрещали жить ближе ста километров от ряда городов. Прилагается список этих городов. Под Ленинградом чаще всего те, кто имел "минус", поселялись в Луге. Впрочем, почти во всех райцентрах был такой контингент.
Тот, кто этого не знает, не поймет ахматовских строчек из "Поэмы", которые она вынуждена была заменять точками:

Ты спроси у своих современниц,
Каторжанок, стопятниц, пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.

Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы -
Запоем мы беззвучным хором,
Мы, увенчанные позором,
По ту сторону ада мы.

В 1937 году, между двумя арестами, приезжал в Ленинград Мандельштам с женой. На одну ночь Ахматова приютила их у себя, о чем она пишет в своих "Листках из дневника". Она прочла ему "Немного географии":

Не столицею европейской
С первым призом за красоту -
Душной ссылкою енисейской
Пересадкою на Читу,
На Ишим, на Иргиз безводный,
На прославленный АтБасар
Пересылкою в лагерь Свободный,
В трупный запах прогнивших нар, -
Показался мне город этот
Этой полночью голубой,
Он, воспетый первым поэтом,
Нами грешными - и тобой.

Такого образа города в поэзии еще не было.

В 1938 году был арестован М. Бронштейн, муж Л. Чуковской. Она знала, что Ахматовой удалось немыслимое - добиться освобождения арестованных близких. Это привело ее к Ахматовой и положило начало их многолетней дружбе. "В эти годы Анна Андреевна жила завороженная застенком, требующая от себя и от других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету"¹⁶³ - таково было первое впечатление Лидии Корнеевны после этого визита.
Но именно в 1938 году беда опять пришла в Фонтанный Дом, и с ней справиться Ахматова была бессильна. В марте 1938 года был арестован Лев Гумилев, аспирант исторического факультета Университета. Одновременно были арестованы еще два студента - Теодор Шумовский и Николай Ерихович. Всем троим было предъявлено обвинение в создании ими "Молодежного крыла партии прогрессистов" - обвинение столь же вздорное, сколь и беспочвенное. Военный трибунал в закрытом заседании осудил Л. Гумилева и всех его подельников на 5 лет лагерей. После ареста он содержался в ДПЗ (Доме предварительного заключения), по окончании следствия был переведен в Кресты, а перед этапом находился в тюрьме на Константиноградской улице, дом 6. Он провел 7 месяцев в заключении под следствием и после осуждения перед отправкой в лагерь.

Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу -
Ты сын и ужас мой.

Дольше всего Л. Гумилев находился в Крестах. Тогда "и в лютый холод, и в июльский зной под красною ослепшею стеной" Ахматова стояла в изнурительных очередях среди подавленных горем несчастных людей. Но в первое время, когда сын был в ДПЗ, ей разрешили принести туда передачу. Там Анну Андреевну узнала Л. Жукова, впоследствии ее знакомая по Ташкенту: "В очереди, в которой ничего не дают, ни мерзлого мяса, ни селедок, ни заграничных сапог... в долгой, послушной очереди без склочного "вы тут не стояли", в эти тягучие часы, когда прислониться бы к стене или опуститься на пол от дурноты, и когда все-таки держишься и покорно топчешься, и ждешь, когда же будет это счастье - сунуть в зарешеченное окошко передачу, те рубли, которые полагаются, я впервые увидела Ахматову"¹⁶⁴.
Этапирован Л. Гумилев был в Заполярье Красноярского края - в Норильск.

И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли.
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины сибирской земли.

За время пребывания Л. Гумилева в ленинградских тюрьмах были написаны Ахматовой основные стихи "Requiema'a", такие как "Семнадцать месяцев кричу...", "Приговор", "Показать бы тебе насмешнице..." и другие. Весь же цикл был завершен тогда, когда сын находился в заключении в Норильске, когда уже погиб Мандельштам и многие другие близкие и неблизкие друзья и знакомые.
Через 25 лет Ахматову вызывали в ленинградскую прокуратуру для дачи показаний в связи о посмертной реабилитацией расстрелянного в 1938 году поэта Б. Лившица. ей был предъявлен список из 79 имен. Тридцать пять человек Ахматова знала лично.
Л.К. Чуковская, у которой был расстрелян муж, обращаясь к современнику, горестно писала:

Помнишь город в наследство -
Мой и твой, твой и мой?
Мерли кони и люди,
Глад и мор, мор и глад.
От кронштадтских орудий
В окнах стекла дрожат.
Тем и кончилось детство.
Ну а юность - тюрьмой.
Изуверством и зверством
Зрелость - тридцать седьмой.
Необъятны, беззвучный,
Нескончаемый год.
Он всю жизнь, безотлучный,
В нашей жизни живет...¹⁶⁵

Немного статистики и топографии.
С начала 1937 года до начала осени 1938 года в Ленинграде было расстреляно 40 тысяч человек. Число арестованных не обнародовано. Сведений об отправленных в лагеря и ссылку нет. Формулу "10 лет без права переписки" говорили родным, чьи близкие были уже расстреляны. За это же время в Москве было расстреляно 25 тысяч человек. Если учесть, что Москва почти вдвое больше Ленинграда по численности населения, то наш город можно назвать самым репрессированным¹⁶⁶.
В 1992 году газета "Труд" опубликовала документы из особо секретной паки о расстрелах 1937-1938 годов. В них была дана разнарядка на аресты, ссылки и расстрелы по всем республикам и областям страны. Зная реальную цифру расстрелов в Ленинграде, видно, что "план" был перевыполнен в 10 раз...^27*
Ахматова не знала этих цифр. Но прекрасно помня Ленинград конца 30-х годов, называла его "послеежовским опустелым городом"¹⁶⁷.
Пока известно лишь одно место захоронения жертв 1937-1398 годов - это Левашовская пустошь, где покоится около 40 тысяч убитых, из которых 20 тысяч ленинградцев. Недавно обнаружено место в Карелии, вблизи от Медвежьегорска, - Сандормохе, где похоронено 1000 расстрелянных там заключенных. Их привезли из Соловецкого лагеря и в течение месяца капитан НКВД Матвеев всех их расстрелял. Среди расстрелянных были представители украинской интеллигенции, ленинградские литераторы... Матвеев получил правительственную награду и был повышен в чине. Умер он в 90-е годы, будучи персональным пенсионером. Места захоронения расстрелянных и погибших в тюрьмах еще предстоит выяснять.
Самое большое место заключения в Ленинграде - тюрьма № 1 - Кресты на Арсенальной набережной, дом 7. Поменьше, но все же большими, были тюрьмы на Нижегородской (улица Лебедева, дом 5) и на Арсенальной улице, дом 9. Так что на Выборгской стороне вблизи друг от друга размещались 3 тюрьмы. На другом берегу реки, на Шпалерной улице, дом 25 - ДПЗ (Дом предварительного заключения - Внутренняя тюрьма НКВД ЛО). Известна тюрьма на Константиноградской улице. Поблизости от нее железнодорожные пути Октябрьской железной дороги, поэтому из нее отправляли на этап. Излишне говорить, что тюрьмы были переполнены, и это доставляло лишние страдания арестованным.

Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь^28*.

Осенью 1938 года, когда вакханалия убийств и арестов достигла апогея, когда это вызвало хаос во всем хозяйстве страны, было объявлено о "перегибах". Сталин заменил Ежова Берией. Ежов был расстрелян, репрессии на некоторое время были ослаблены. Ежовщина заменилась бериевщиной.
"В страшные годы ежовщины..." - пишет Ахматова, предваряя свой "Requiem". Система репрессий против собственного народа началась сразу после революции и просуществовала до падения режима, то ослабляясь, то усиливаясь. На годы "ежовщины" падает самый высокий пик репрессивной волны, что больше, чем в других городах страны, проявилось в Ленинграде.
К концу 30-х годов резко изменился социальный состав города - не стало священнослужителей, предпринимателей (нэпманов), значительной части старой интеллигенции, старого офицерства, партийных функционеров первого поколения. Зато прибавилось большое количество партийных и советских чиновников, людей, чаще всего приехавших из провинции, которыми уже тогда раздувался чиновничий аппарат социалистического государства. Это были люди, целиком зависевшие от власти, никакой специальности не имевшие, готовые ради полученных ими постов совершать самые неблаговидные поступки.
Это время характеризуется таким прискорбным явлением, как моральное разложение интеллигенции "органами" (т.е. спецслужбами). Создается целая система доносительства, распространенная в этой среде. Известно об этом стало, и то далеко не все, лишь в эпоху "позднего реабилитанса". Были сексоты, увы, и в ахматовском окружении. Атмосфера не только страха, но всеобщего недоверия и подозрительности характерна для города той поры.
Тоталитарная власть ставила своей задачей уничтожить все следы деятельности своих жертв, и она успешно с нею справлялась. Уничтожались архивы, дневники, книги. Из справочников и каталогов изымались имена репрессированных авторов, запрещались ссылки на их труды и т.д. Перепуганные люди сами уничтожали семейные архивы.
В 1931 году И.В. Сталин в письме в редакцию журнала "Пролетарская революция" объявил работу историков по архивным документам "жульническим крючкотворством", уделом "архивных крыс"¹⁶⁸. Прекратились документальные публикации по истории советского общества. Архивы, а особенно личные, распространяли смертельную ауру.
В апреле 1935 года В.Д. Бонч-Бруевич писал наркому просвещения А.С. Бубнову после своей поездки в Ленинград: "...совершенно точно удостоверился, что во время передвижения населения в Ленинграде ("передвижением" этот старый большевик, директор Литературного музея в Москве, называет массовые аресты и высылки, которым подверглись ленинградцы после убийства Кирова. - И.В.) действительно был ряд случаев сожжения в высшей степени ценных архивов оглупевшими или антисоветски сагитированными людьми. Мною совершенно установлен факт, что какие-то явно вредительские элементы, пользуясь некоторой суматохой, бывшей в это время в Ленинграде ("суматохой" Бонч-Бруевич называет обстановку в городе после убийства Кирова 1 декабря 1934 года. - И.В.), распространяли самые чудовищные и отвратительные слухи, что если у кого найдутся какие-либо документы, доказывающие дворянское происхождение данного лица или хотя бы отдаленную связь со старорежимным бюрократическим миром, то такой человек будет обязательно выслан. Эта наглая ложь, распускаемая повсюду неизвестными антисоветскими агитаторами, возымела свое действие на политически безграмотных и трусливых людей, они подались панике и жгли документы. Так, мне известно, что были сожжены 36 писем боярина Кикина, казненного еще при Петре I. В одном доме был сварен суп на документах Пугачева из Оренбургского края. Обезумевший старик, более 80-ти лет, сжег более ста писем Петра I и целую корзину документов XVIII века. Вдова (или родственница) известного нотного издателя Юргенсона, плача и почти рыдая, заявила мне, что она имела глупость, поддавшись панике, сжечь более 500 писем, среди которых было 78 больших писем П.И. Чайковского"¹⁶⁹. Это письмо - яркое свидетельство, в каком состоянии были жители города: "оглупевшие", "обезумевшие", "трусливые" - одним словом, затерроризированные, ведь "наглая ложь", о которой пишет В. Бонч-Бруевич, была, к сожалению, чистой правдой.
В. Каверин вспоминает, как осенью 1937 года он зашел к Ю. Тынянову:
"...Он был озлобленно спокоен.
- Смотри, - сказал он, подведя меня к окну, из которого открывался обыкновенный вид на стену соседнего двора. - Видишь?
Тесный старопетербургский двор был пуст...
- Ничего не вижу.
- Присмотрись.
И я увидел - не двор, а воздух двора, рассеянную, незримо-мелкую пепельную пыль, неподвижно стоявшую в каменном узком колодце.
- Что это?
Он усмехнулся.
- Память жгут, - сказал он. - Давно, каждую ночь.
И он заговорил о гибели писем, фотографий, документов, об осколках времени - драгоценных, потому что из них складывается история народа"¹⁷⁰.
Смертельно опасным стало ведение личных дневников. Неудивительно, что до нас дошли записные книжки Ахматовой лишь с 1958 года...
Ахматова в ту пору горестно писала:

Под узорной скатертью
Не видать стола,
Я стихам не матерью -
Мачехой была.
Эх, бумага белая,
Строчек ровный ряд.
Сколько раз глядела я,
Как они горят.
Сплетней изувечены,
Биты кистенем,
Мечены, мечены
Каторжным клеймом.

"У себя в Фонтанном Доме она не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь светское: "Хотите чаю?" или "Вы очень загорели", потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. "Нынче такая ранняя осень", - говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей"¹⁷¹, - вспоминает Лидия Корнеевна Чуковская.
Атмосфера страха и подавленности заменилась другим состоянием, не менее тревожным, только в сорок первом, когда шедшая в Европе Вторая мировая война стала для нас Великой Отечественной.
Этим событиям предшествовали две локальные войны: не коснувшаяся СССР война фашистской Италии с Абиссинией и гражданская война в Испании. Среди интербригад, сражавшихся с фашистами Испании, были советские бригады, а в Советский Союз привозили испанских детей, спасая их от гибели. В Ленинграде были организованы специальные интернаты для них. Один интернат был в Детском Селе, а другой невдалеке от Смольного, на Тверской улице. Дети из этого интерната учились в школе № 5 Смольнинского района, расположенной на углу Тверской и ул. Красной Конницы (как в те годы называлась Кавалергардская).
Ленинградские сверстники, распевавшие вдохновенно: "Если завтра война, если завтра в поход...", относились к ним с интересом и симпатией. Взрослые прекрасно понимали трудности детей, по большей части оторванных от родителей, не владеющих языком, в суровом для них климате. Им старались создать благоприятные условия жизни.
В это время Ахматова почти ничего не зарабатывала. Изредка ей удавалось опубликовать переводы стихов поэтов из союзных республик. Так, в 1936 году она перевела с армянского два стихотворения Е. Чаренца и половину гонорара отдала испанским детям. Она поделилась отнюдь не лишним. Но таким способом она выразила свое сочувствие им. Гражданская война в Испании была лишь предтечей тех кровавых событий, которые вскоре охватили Европу.

Дата добавления: 2015-08-05