Ленинград во время Второй мировой войны

"Мы знаем, что ныне лежит на весах..."

Наступил 1941 год. В первый по-настоящему теплый воскресный день 22 июня, в полдень, радио сообщило о вероломном нападении гитлеровских войск, о начале Великой Отечественной войны. Пунин вспоминал, как в столовую вбежала растрепанная, поседевшая Ахматова и сказала о речи Молотова. (Единственный в квартире репродуктор был в ее комнате).
В тот же день началась мобилизация. На призывные пункты в военкоматы уходили военнообязанные - большая часть мужского населения города. По проезжей части улиц шли нестройным шагом ополченцы. "По улице тянется бесконечная процессия: грузовики и легковые автомашины. Шоферы без шапок, одеты по-летнему, рядом с каждым - плачущая женщина. Это ленинградский транспорт идет обслуживать финский фронт", - запечатлелось в памяти Ахматовой. "Моряки с чемоданчиками идут на свои суда. Все писатели уже в военной форме", - добавляет она¹⁷⁷.
Одновременно, буквально с первого же дня войны, готовилась эвакуация стратегически важных объектов и уникальных культурных ценностей в тыл. С эвакуацией населения ситуация была двусмысленной. С одной стороны, шла партийная агитация, призывавшая отказаться от эвакуации и этим проявить свой патриотизм, с другой стороны - в тех же партийных инстанциях, в обкоме и райкомах, составлялись списки лиц, подлежащих эвакуации. В августе, когда фронт уже приближался к городу, Пунин записал: "Безусловно, эвакуация - это "раскаленная чушь"¹⁷⁸. (Так он называл нервную суету, истерику). Ни Пунины, ни Ахматова эвакуироваться не собирались. Но жизнь внесла свои коррективы. Никто не сомневался, что Ленинград не сдадут врагу. Но никто и не представлял, какие испытания ждут ленинградцев. В учреждениях и организациях города составляли списки детей сотрудников для эвакуации в тыл. В "Записных книжках" у Ахматовой: "Увоз писательских детей. Сбор в... переулке у Союза. Страшные глаза не плачущих матерей"¹⁷⁹.
С первого дня войны закипела предэвакуационная работа в Эрмитаже. Днем и ночью паковали сотрудники музея ящики с художественными ценностями, а моряки балтфлота грузили их сначала на машины, потом в эшелоны. Полмиллиона экспонатов, в том числе картины знаменитых мастеров - Рембрандта, Рубенса, Ван-Дейка, - были отправлены в Свердловск уже на 10-й день войны. "Без гудка тронулся наш эшелон, медленно набирая скорость, и из окна вагона отъезжающие эрмитажники увидели своего директора (И.А. Орбели. - И.В.). С непокрытой головой стоял он у станционного фонаря, стоял и плакал"¹⁸⁰. Эшелон состоял из 22-х тяжелогрузных товарных вагонов. Второй эшелон из 23-х таких же вагонов отбыл 20 июля. Кроме эрмитажных сокровищ, этот эшелон увозил материалы Академии наук, Пушкинского Дома, 42 ящика личной библиотеки Пушкина (с Мойки, дом 12). Третий эшелон был подготовлен, но не успел уйти - кольцо блокады сомкнулось.
В день отправки второго эшелона с эрмитажными ценностями уходил из города состав, увозивший фонд редких книг и рукописей из Публичной библиотеки. Так же как эшелоны с грузом Эрмитажа, он не останавливался на станциях, так как их бомбили. Пунктом назначения был город Мелекесс Ульянской области¹⁸¹.
Значительная часть скульптурного убранства города была спрятана в землю. Ахматова записывает "Похороны "Петра" Растрелли и статуй в Летнем саду"¹⁸². В саду у Аничкова дворца были зарыты знаменитые кони Клодта. В Летнем саду закопали украшавшие его статуи, одной из которых Ахматова посвятила стихотворение "Nox":

Ноченька!
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой...
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви...
Это проходят над городом нашим
Страшные сестры твои.

10 августа, прорвав лужский оборонительный рубеж, враг вышел на ближние подступы к Ленинграду. Над городом появились первые вражеские самолеты. Они разбрасывали листовки с призывами к населению сдаваться, а затем смертоносный груз - бомбы. Чаще всего - зажигательные (зажигалки), реже - фугасные. В садах и скверах ленинградцы рыли специальные траншеи, в которых можно было спрятаться во время налета. В один из летних дней Ахматова, вместе с другими жильцами дома, рыла щели в Шереметевском саду. Тогда, видимо, родилось частушечно-лозунговое четверостишие:

Копай, моя лопата,
Звени, кирка моя.
Не пустим супостата
На мирные поля.

В эти щели она во время бомбежек спускалась, забирая туда ребятишек: Аню, внучку Пунина, и двух мальчиков Смирновых:

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.

Ахматова вместе с соседями красила огнеупорной известкой балки на чердаке Шереметевского дворца, дежурила у ворот Фонтанного Дома.
Однажды бомба упала прямо в сад Фонтанного Дома. "Флигель нашего дома покачался-покачался, поехала вся мебель в комнатах, - потом встал на место, а мог и не встать. И это было по-настоящему страшно", - рассказывает Ирина Николаевна Пунина¹⁸³.
Ахматова очень боялась бомбежек. Особенно страшно ей было, когда воздушная тревога заставала ее дома одну. А чаще всего было именно так. Пунин все время проводил в Академии художеств, а женщины дежурили на "скорой помощи". Ахматова попросила Б.В. Томашевского, своего странного друга, приютить ее. В подвале их писательского дома на кан. Грибоедова, дом 9, в бывшем красном уголке, было оборудовано более или менее благоустроенное бомбоубежище. 30 августа Борис Викторович Томашевский зашел за ней, и они отправились в путь. Но на Михайловской площади их застала воздушная тревога, и все из трамвая бросились в подворотню, поглубже, налево, в подвал. Так Ахматова еще раз оказалась в помещении "Бродячей собаки". Эта неожиданная встреча с прошлым произвела на обоих сильное впечатление.
Но в квартире Томашевских, на последнем этаже дома, она тоже очень нервничала во время бомбежек. А они учащались и делались все более массированными. Вскоре Томашевские спустили предназначенный Ахматовой диван вниз. Там было спокойнее. Почти месяц она прожила в бомбоубежище. Однажды она попросила дворника, который ей оказывал иногда кое-какие мелкие услуги, сходить в соседний, еще работавший, киоск за "Беломором". Он пошел и не вернулся - погиб во время очередного налета. Ахматова всегда помнила этот день¹⁸⁴.
бомбежки изнуряли. Рядом, на Малой Конюшенной (ул. Софьи Перовской), располагалась больница. "...Когда больницу начинали бомбить, все люди сбегались к нам в бомбоубежище, вбегали с букетами цветов в руках..."¹⁸⁵ Это были приходившие на похороны. С той поры срезанные цветы всегда напоминали ей покойников.
Шли последние предблокадные недели. Потом уже было не до цветов. Бомбежки несли разрушения и человеческие жертвы. Но еще страшнее были артобстрелы. Если служба ПВО предупреждала сиреной о воздушном налете, то артобстрелы всегда были неожиданными. После одного такого обстрела Ахматова написала стихотворение "Первый дальнобойный в Ленинграде":

И в пестрой суете людской
Все изменилось вдруг.
Но это был не городской,
Да и не сельский звук...
...А этот был, как пекло, сух,
И не хотел смятенный слух
Поверить - по тому,
Как расширялся он и рос,
Как равнодушно гибель нес
Ребенку моему.

Смерть была все время рядом. Уже на Большой Земле в разговоре с Л. Чуковской Ахматова призналась: "Я не боялась смерти, но я боялась ужаса. Боялась, что через секунду увижу этих людей раздавленными..."¹⁸⁶ Это постоянное ожидание смерти, предельное нервное перенапряжение не прошло бесследно даже для тех, кто смог пережить дистрофию и уцелел во время бомбежек и обстрелов.
О. Берггольц в статье, опубликованной в США в 1944 году, писала: "У нас уже нет дистрофии - жуткой болезни, которая погубила столько ленинградцев. Но есть другая болезнь, которую врачи называли "последствия бомбежки". Каждый третий умерший в Ленинграде был жертвой этой болезни... Нельзя сказать, что этой болезни подвержены трусы. Наоборот, этим недугом страдали преимущественно те, кто, что называется, всегда держали себя в руках и во время вражеских обстрелов спокойно и невозмутимо занимались обычными делами. Но, независимо от воли и силы духа, нервное перенапряжение вызывает сверхнапряженную работу сердца и кровеносных сосудов. В итоге сосуды не выдерживают огромного напряжения и наступает болезнь, которая очень часто имеет смертельный исход. В переводе с медицинского языка на обычный, эту болезнь можно назвать "ценой мужества"¹⁸⁷.
А уж Ольга Берггольц умела и наблюдать, и анализировать все, чему она была свидетельницей и что пережила сама. Не случайно, будучи уже в эвакуации, Ахматова как событие воспринимала каждое полученное от нее письмо и читала вслух близким¹⁸⁸.
Осенью 1941-го почти все окна первых этажей угловых домов были превращены в амбразуры. Ленинград готовился даже к уличным боям. В этих условиях власти распорядились уничтожить хранящиеся в городе архивы. "По улицам летал пепел. Бумажный пепел особенно легок..."¹⁸⁹ - писал Д.С. Лихачев. Навестивший Ахматову в двадцатую годовщину смерти Гумилева П.Н. Лукницкий отметил 25 августа 1941 года: "Встретила меня очень приветливо... с удовольствием сказала, что приглашена выступать по радио"¹⁹⁰. "Я, как и все вы сейчас, живу одной верой в том, что Ленинград никогда не будет фашистским. Эта вера крепнет во мне, когда я вижу ленинградских женщин..." - произнесла она так, будто говорила перед микрофоном¹⁹¹.
По радио она прочитала стихи:

И та, что сегодня прощается с милым, -
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!

Все магистрали, которые связывали город со страной, были забиты транспортом, везшим в Ленинград боеприпасы и оружие. Долговременных запасов продовольствия в городе не было, а то, что предназначалось на ближайшие дни, было сосредоточено на Бадаевских продовольственных складах. Хлебная норма уже в августе стремительно снижалась. А 8 сентября, когда в ходе массированного налета загорелись склады продовольствия, город оказался в катастрофическом положении.
Кинооператор В. Богоров вспоминал: "...в тот вечер немцы сбросили свыше шести тысяч зажигательных бомб... В городе вспыхнуло сто семьдесят восемь пожаров. Мы ехали на... один из самых крупных продовольственных складов - имени Бадаева.
Масштабы пожара меня ошеломили. Помещения склада были сплошным гигантским костром. Таяли и текли запасы маргарина, по грязной земле струились ручьи расплавленного сахара, горела и тлела мука... Усталые, грязные, с тяжелым чувством непоправимого несчастья, ехали мы на студию..."

Дата добавления: 2015-08-05