Род, Время, Человек в художественном пространстве музыки позднего Рахманинова

Автобиографичность – лишь одно из измерений поэтики позднего цикла, вмещающей в себя микро- и макро- значения.

Ее макро-измерение сформировано тремя основными координатами – Род, Время, Человек, – определяющими философский контекст скрытой программы позднего цикла.

Роль почвенного фактора в поэтике Рахманинова огромна. Этот фактор у Рахманинова не тождественен романтической национальной самоидентификации и воплощается на уровне определяющих свойств музыкального мышления и базовых архетипов индивидуальной мифопоэтики.

Основа музыкального мышления Рахманинова – мотивная система, восходящая к условным «формулам русскости» (праинтонациям русского мелоса, найденным в синтезе и синкрезисе национальной интонационности) – уникальный пример синтеза новоевропейских структурных форм с вариантностью, восходящей к архетипическому генокоду национальной традиции. Очевидно, формы его воплощения не столько восприняты Рахманиновым из опыта своих старших коллег, сколько обретены на основе личного интуитивного сродства с древними, сущностными архетипами этой традиции.

В поэтике Рахманинова исключительную роль играют архетипы преемственности, общности, Рода, архетипы коренного и сущностного. Поэтика Рахманинова в самом общем измерении восходит к базовой мифологеме Земли. Отсюда – особая роль традиции в мышлении Рахманинова, которое консервативно в высшем, внеязыковом смысле – в значении обращенности не вовне, а вовнутрь традиции. Рахманинов не размыкает, а синтезирует традиции (тем самым модифицируя их на новом уровне).

Человек у Рахманинова укоренен в Роду; Род – высшая ценность поэтики Рахманинова. Понятие «Род» означает здесь некую естественную изначальную, синкретическую общность людей.

Род – фактор национальный; «родная» среда – Россия, Родина – Дом, залог естественной связи-единства человека с человеком и с Миром. Родина – главное звено в единой ассоциативной цепи земли, корней, роста, жизни, стабильности, единства, естественной синкретической связи.

Род – также и фактор общечеловеческий, исторический, философский. Род – Всеединство людей, гармония их существования, естественное бытие. Поэтика Рахманинова близка идеям Всеединства в русской философии начала ХХ века, в особенности – идеям С. Франка: «На свете нет ничего и не мыслимо ничего, что могло бы быть само по себе, без всякой связи с чем-либо иным. Бытие есть всеединство, в котором все частное есть и мыслимо именно и только через свою связь с чем-либо другим» [151].

Всеединство Рода в разные периоды творчества Рахманинова полагается различно: если во Втором и Третьем концертах оно было обретено как итог усилия по преодолению отчуждения «Я» и слияния его в финальном апофеозе с «Мы», если в «Колоколах» оно изначально положено в амбивалентном тождестве «Я» и «Мы», Человека и Человечества, равноправном на протяжении всего цикла, – то в поздний период гармония «Мы» вынесена за скобки бытия цикла, предстающего как разрушение Всеединства, разобщение «Я» и «Мы», как отъединение «Я» от естественной среды – Рода, Родины, – и заброшенности его в небытие.

Однако для Рахманинова, особенно для позднего, не существует «Человека вообще» и «Рода вообще»: Человек и Род задействованы в истории, поэтому воплощаются в конкретных темпоральных формах – традициях. Традиция у Рахманинова – единая пространственно-временная характеристика Рода-во-времени и Человека-во-времени.

Хронологические характеристики пронизывают все творчество Рахманинова. Время – главный фактор его символической драматургии. Историческая специфика Человека-во-времени определяет образную конкретику музыки Рахманинова. В до-эмигрантский период эта конкретика совпадала с «сегодня»; в поздний период метод стилевой семантики позволил моделирование историко-хронологических характеристик в перспективе.

В совокупности эти характеристики образуют модель исторического пространства, представляющую собой осмысление сущности каждого из временных этапов, а главным образом – осмысление философской сути «сегодня» – ХХ века – в контексте его духовно-исторических корней. Осмысление специфики ХХ века – философская задача позднего цикла, историческое измерение – макро-уровень его скрытой программы.

Время в разных своих проявлениях предстает для Рахманинова в облике не абстрактных «летописных» начал, а конкретных духовных сущностей, имеющих свой оценочный знак. В целом модель истории ХХ века, тождественная драматургии позднего цикла, отличается внятной логикой, восходящей к христианской мифопоэтике: ее можно представить как апокалипсическую.

Прошлое в ней выступает в трех ипостасях: Прошлое «вообще» – русская и европейская старина, «мое Прошлое» – «ре-бемоль-мажорная» сфера, – и «предвечность» – сакральная сфера.

Род здесь предстает как утраченный, отождествляясь с Россией в единой мифологеме потерянного рая, вынесенной за скобки Настоящего. «Прошлое вообще», воплотившее прежнюю гармонию, предстает прошедшим навсегда и безвозвратно; «мое Прошлое» становится оправданием абсурда нынешнего существования; «предвечное» предстает как внеличная сила, управляющая миром из глубины веков по сей день.

Настоящее отделено от Прошлого символическим событием – Отъездом, слитым в единую мифологему с Катастрофой (Концом). Отъезд и Катастрофа (Конец) – соответственно автобиографическое и историческое, микро- и макро- измерения одного события, полагаемого причиной, началом Настоящего. Тем самым Настоящее в историческом измерении становится посткатастрофической эпохой, инерцией истории, «агонией мира» в ожидании конца концов.

Настоящее предстает как низменное, ущербное, подлежащее осмеянию (профанная сфера); как агрессивное, наступательное (токкатность); как ужасное, пугающее, мистическое (сакральная сфера). Настоящее становится антитезой Роду, утраченному в прошлом – чуже- род ной средой; существование в настоящем характеризуется разорванностью, дисгармонией, абсурдом. Личность, персонифицированная в облике автора-мифотворца, заброшена в мир настоящего – мир инобытия.

Таким предстает облик ХХ века в модели музыкального пространства-времени у позднего Рахманинова. Эта философема, по сути, представляет собой музыкальную «реинкарнацию» экзистенциализма, примыкая к идеям М. Хайдеггера, Ж.-П. Сартра, А. Камю, Л. Шестова: «Заброшенность предполагает, что мы сами выбираем наше бытие» (Ж.-П. Сартр) [130, с. 331].

Образуется ли в данной временной модели качество, семантически тождественное Будущему? Представление о Будущем основывается априори на представлении о бесконечности и разомкнутости развития; конечность и замкнутость предполагает превращение Будущего в продолжение Настоящего. Рахманиновская модель истории конечна: Отъезд-Катастрофа предстают в ней началом Конца, Настоящее – эпохой Последних Дней, Будущее замещено ожидаемым концом Конца.

Эта ситуация драматургически оформлена в соотношении «ре-бемоль-мажорной» сферы и финала поздних циклов: Прошлое отождествляется с Добром – оправданием собственного существования – и с Вечностью, вынесенной за скобки Настоящего; Вечность остается вечностью-вне-мира, «вещью в себе» – личной Вечностью. Личное бытие, личная Вселенная здесь противопоставляется «объективному» миру; уходя в собственную замкнутую Вечность, личность оставляет погибающий и беснующийся мир. Финальная характеристика этого отходящего и саморазрушающегося мира – проклятие. Автор-мифотворец, обретя личное спасение, безжалостен к покидаемому миру.

Такая историческая модель близка христианским представлениям о Конце Света. Современность в ней уподобляется Апокалипсису; ХХ век в мифопоэтической модели музыкального пространства-времени позднего Рахманинова предстает в облике мифологемы Конца Света.

Такая модель также близка исторической концепции, сложившейся позднее, во второй половине ХХ века. Это – характерная для постмодерна концепция постистории, в которой «предчувствия будущего, катастрофического или спасительного, заместились ощущениями конца» [108, с. 775]. Катастрофа у Рахманинова вынесена в Прошлое, и Настоящее тем самым обречено на конец.

Человек в мире позднего Рахманинова характеризуется разорванностью полярных характеристик (сакральное-профанное), дисгармонией, противоречивостью. Человек – это и «Я», и «Не-Я» – «Они», масса, толпа. Мир, в который заброшен человек – враждебен, но и нелеп, смешон, жалок. Смешны не только «Они» – смешон и «Я», поскольку «Они» – это тоже часть «Я».

Облик Человека в позднем цикле исключительно сложен, поскольку Человек дан не в определяющих тенденциях, а в противоречиях: он и жалок, и велик, он подвержен осмеянию и проклятию, но он же – роковым образом связан с «Я», потому что всякий Человек – это тоже «Я». Автор-мифотворец идентифицирует себя с толпой, и на сей раз ему не хватает сострадания очистить «прокаженного» и увидеть человеческое во всяком человеке: он сам становится «прокаженным» и молит о прощении.

Облик Человека в позднем цикле деромантизирован, очищен от всего, что в контексте ХХ века стало иллюзией. Человек позднего Рахманинова специфичен для ХХ века; это – Человек-во-времени. С ним связаны базовые мифологемы позднего стиля Рахманинова: Время и Память.

Дата добавления: 2015-08-05