Феномен «сильной» и сильной воли

Да здравствует сильная воля – воля могучая, воля бескомпромиссная, воля дерзновенная! Да устыдится тот, кто называет сильной волей чувство долга! Чувство долга – этот убогий и трусливый менталитет на основе «благородства», которое считает себя благородством, когда способно пойти вопреки своей воле, на основе страха перед авторитетом, который поставлен выше самостоятельности, на основе надутого идеала, что душит собственный порыв. Что хочу я – не проистекает из того, что я должен. Я хочу исполнить свой долг – значит, я силюсь заставить молчать то, что я действительно хочу. Всё, что выращивается под знаменем долженствования, – плод зелёной воли, воли чахлой, раболепной. Бывает, несомненно, что наша воля подходит под некоторые пункты подсунутого извне долга, но это её не стесняет, однако, когда она подстраивается, склоняется перед ним, она попадает под чуждый ей гнёт. Взгляните на него – это «сильный» человек, ведь какая выправка, какие вышколенные манеры, какая болезненная привязанность к навязанным ему принципам! Ну, разве это не сверхсущество? Воистину, так! Ибо сколько же нужно деланности и жеманства для этого, сколько добротной вуали ушло на его сценический наряд, какую часть истинно своего оперения пришлось обкорнать, чтобы стать загнанным в угол проводником чужеродных нравов! Он сверхсущество, поскольку сверх меры изувечил свою врождённую жажду свободы. Но такое «сверх» противно воле, чей дух напоён птичьей кровью, чей инстинкт презирает клетки и всякого рода рамки. Подавленная воля, воля должника и лакея – не сильная воля. Маленькая воля в тяжёлых кандалах послушания и смирительном пиджаке общепринятых традиций – не сильная воля. Сильная воля положит всё на алтарь своего исполнения, и не будет петь дифирамбы идолам и долгу.

Когда ясно различаешь, что цели твои идут вразрез материальным и что последние, к сожалению, импонируют превалирующей массе, крайне удивляешься, почему эта масса, без обиняков сознающаяся в своём меркантильном покрое, никак не возьмёт в толк природу ментального уклада, рельефно выделяющего тебя из неё. Но удивление улетучивается, когда проливаешь свет на причины неадекватности массы. Ты её понимаешь и щадишь, она же, чуя высокомерие с твоей стороны или напрочь отрицая возможность твоей возвышенности, совсем не способна понимать тебя: это или не допускается её стадной гордостью, либо выходит за пределы её пастбищного мировоззрения.

Человек – флуктуирующий, а не каменный феномен, отчего искреннее обещание дела в один момент нередко перетекает за известное время либо в равнодушие к тому, чтобы сделать обещанное, либо в антипатию. Из чего следует, что при подобных новых условиях, резко изменяющих отношение к делу, вылить слово в реальность означает следовать деревянности слов, отпущенных в прошлом, и кривить душой.

Чтобы признать надобность бороться с дьявольскими силами, церковь требует убедительных доказательств, но сама-то она не предоставляет таковых, когда подсаживает людей на религиозные опиаты. Это можно окрестить не иначе как изрядной наглостью. Если допустить, что не просто большая часть, а решительно все случаи, где подозревается вселение беса, являют собою душевное расстройство, то отнюдь несложно заключить, что и все, кто приобщается к богу, суть душевнобольные. Ибо мысленно ниспровергая силы, находящиеся на тёмной стороне, попутно ниспровергаешь и те, что находятся на светлой, а значит, повреждены в уме как жертвы одних, так и жертвы других. Впрочем, даже при расстановке акцентов вне допущения, при которой считанные единицы всё-таки действительно прокажены чертовщиной, то и так сохраняется справедливый вывод, который, однако, совсем не распространён: мало кому приходит в голову считать верующих по преимуществу отъявленными невротиками. Напрасно, ведь невроз возникает на почве бурных душевных терзаний, которые находят разрядку в невротических симптомах. Уподобляя страх смерти и чувство вины (основные пружины всякой религиозности) серьёзным душевным волнениям, то очевидно, что вера есть невроз, дающий путём симптомов (многоликих ритуалов и догм) облегчение вышеназванным психическим явлениям. Поэтому нельзя из милосердия опускать означенное допущение, так как, признавая за некоторыми фактами право на подлинность в проявлении демонической энергии, мы признаем помимо последней и противоположную ей силу, а это придётся по вкусу религии и обессилит тот статус, который ей присвоен на основании допущения, а именно, статус невроза. Поэтому, дабы эти экзотические умозаключения не были сожжены как еретические, необходимо из допущения создать утверждение. Но насколько можно поручиться, что ни один случай бесноватости не был признаком реальности беса? Для этого достаточно развенчать бога, а этому торжественному моменту отведено иное место.

Цивилизация, где жадный поиск материального преуспеяния возводится в культ, а брюхатым сластолюбцам воскуряют ладан, суть утончённое пастбище.

Рассветать стал ум однажды:

Так явились мы на свет.

Но унял ли он ту жажду,

Что была миллионы лет?

Но, подумай-ка, зачем

Было делать сей прорыв,

Домогаться перемен,

Ничего не изменив? –

Незачем природе было

Наделять людей рассудком,

Не возвысив над гориллой,

Размышляющей желудком.

Незачем разумным быть,

Если скован плотью разум,

Если душу совратить

Можно варварским экстазом.

Незачем блистать умом

Ради лавров и монет,

Как пронырливым ковшом,

Черпать их, не видя бед.

Не прелестен интеллект,

Если он прислужник тела,

Коль он входит лишь в комплект

Парусов для плоских целей.

Разум предоставлен нам

Не поживу добывать:

Ведь не нужен он зверям,

Чтоб друг друга пожирать.

Незачем нам называться

Куполом вселенских сил,

Раз мы склонны оставаться

Только версией горилл.

Незачем и мне мой гений,

Кроме как для нужд духовных

И абстрактных рассуждений:

Целомудренных и ровных.

Ведь представить ум свой в роли

Хищной птицы, что кружит

Над наживы диким полем,

Не могу: меня мутит.

Излучая волны квантов,

От снегов не жди пощады.

Тишь заступит звон курантов,

Сильный всплеск – предтеча спада.

Завершая цикл известный,

Укротится льдом журчанье.

Возведя пассаж словесный,

Наготове будь к молчанью.

После нескольких мажоров

Тухнет песнь виолончели.

Остывает пекло споров,

Замедляются качели.

Так и я – наступит день –

Не смогу стихи слагать.

Может, кто-то, точно тень,

Будет путь мой продолжать.

Начертает пару перлов –

Но его ждёт участь та же.

Какова судьба шедевров,

Коль потухнет солнце даже?

Как и все другие звёзды,

В некий миг оно замёрзнет.

Опустеют света гнёзда,

Но куда же космос ёрзнет?

Амнезия, мрак кромешный –

Очень страшных три словца.

Но Вселенная, конечно,

Не замрёт: ей нет конца.

Невозможен без пульсаций

Кровоток во мне сердечный.

Так и миру расширяться

И сжиматься нужно вечно...

Страшно драматический аспект вечности – это, пожалуй, хроническая нехватка времени, испытываемая в тисках мимолётности жизни. Жизнь безоговорочно меркнет под той баснословной тенью, каковую бросает на неё бездонная бездна. В остальном же вечность – несказанная богиня исконной красоты, пусть и с меланхоличным нравом.

Кому пристало обязывать книги думать за него, тому сулит интеллектуальное бесплодие, в косной почве которого не стоит ожидать появления самобытных идей, как и вообще шанса на проникновение во что-то глубинное, покидающее флёр вседневной суеты. Книги, дабы они несли чистую и предельную ценность, следует облекать ролью не более чем повивальной – вспомогательной при родах, и дозволять им от случая к случаю быть гувернантками – воспитательницами для растущего ума. Тогда уж книги, как и все акушерки, сами уже рождённые и довольно зрелые, будут содействовать рождению наших оригинальных мыслей, семена которых были навеяны нам бутонами опыта с полей внешнего и внутреннего миров.

Подлинно философские мысли не претендуют на собственнические права, ведь они проникнуты стремлением к объективности и подчёркивают общие моменты действительности, касающиеся всех.

Самостоятельность интеллекта важна лишь в той мере, в какой она способна быть движущей искрой преображения мира и представлений о нём, а не в той, в какой она порою даёт её хозяину повод возгордиться своими владениями.

О сравненье речи нет

(Будет жалостно ему),

Отовсюду смерив свет

И поставив подле тьму:

Господин Вселенной – мрак,

Свет лишь редкий огонёк…

Но пока я не поблёк,

Мне б постичь хотелось как:

Нескончаемой волной

Неусыпно в бытии

Мир один творит иной

Слой за слоем, все слои;

Как могущественный гром

Заглушается другим,

И идут грома за ним,

Над моим смеясь пером;

Как раскатам нет черты,

Громыхающим всегда

Из межзвёздной пустоты

К сингулярности, когда

ВСЁ сливается в ОДНО;

Как обратно повернёт

Да таинственно сплетёт

Снова мир своё сукно;

Как континуум без дна

Обретает зримый пик,

Как безмерная длина

Замыкается в тупик;

Как в штормящей чехарде

Есть спокойствие лагун,

Как планеты в кольцах лун

Знать дают о красоте…

Что-то ясностью своей,

Что-то тайностью нам льстит,

Но чем что-то нам ясней,

Тем оно слабей пьянит.

Счастье разуму, что мир

В протяжении веков

Есть чертог для тайников:

От души до чёрных дыр.

Ведь коль марево изъять,

Все шарады разрешить,

Мир не сможет чаровать:

В нём нам будет скучно жить.

Лишь до смерти любя,

Любишь и до смерти.

Готов ты сжечь себя,

Боль принять от плети,

Все муки испытать,

Не сомневаясь в том,

Что страсти стоит дать

На прахе жить твоём?

У страсти много лиц:

Есть пыл к пути наук,

А есть к красе девиц –

Но смерти глохнет звук,

Словно бы в сонате,

В нотах истой страсти:

Тогда почить готов,

Когда познал любовь.

Наши четвероногие братья, собаки, нередко впадают во всем знакомое заблуждение, обман чувств: они забывают, что их хвост – это отчленение их собственного существа, и в потешном движении вертятся, пытаясь поймать его, пока к ним не возвращается «здравый смысл», а хвост снова не воспринимается как часть целого. Характерно, что собаки не единственны в своём нелепом начинании. Людям, если приглядеться, так же присущ такого рода мираж, только вместо хвоста, которого, как правило, у них не имеется, они выделяют душу, будто она есть что-то обособленное, отчего им и взбредает на ум вертеться в тщетных попытках её схватить, зарегистрировать как независимую от них компоненту. Но в то время как собачий хвост суть нечто решительно бесполезное и придаточное, человеческая душа, душа мыслящая и любящая, суть то, что отличает нас и от собак, и от всех иных известных нам форм жизни. Может, как хвост суть неуклюжее и побочное изобретение природы, а потому подчас отграничиваемое собачьим чутьём, – так и человеческая душа кажется чем-то запредельным потому, что природа совершила уже не бездарный, а искуснейший свой шаг. Ведь бесполезное и чрезвычайно искусное расположены за пределами двух порогов – низшего и высшего – восприятия того, что можно почесть за естественность. Посему, неадекватно преследующие собственный хвост собаки, испытывающие к нему естественное недоверие, напоминают не менее забавно ищущих душу людей, испытывающих к ней такое восхищение, что им сложно поверить в её абсолютно неразрывную от тела природу. Понятное дело, человеческая душа и вправду дивное и многогранное явление и её функции изрядно превышают те, что требуются человеку для сохранения своего вида, но сие обстоятельство вовсе не свидетельствует в пользу тех, кто ведёт себя точно собаки, чувственно отщепляющие себя от хвоста. Поскольку душа не более чем электрическая крона нервного ствола, а последний, несомненно, представляет органическую составляющую живого тела, то ясно, что человеческая душа невозможна без порождающей её обители. Подобно тому, как в лампе накаливания свет гаснет, стоит только разорвать нагревательный элемент, душа угасает, когда обрывается нить жизни. Постскриптум. Да, да, господа шарлатаны, закрывайте свои лицедейские притоны, которые вы величаете храмами (и т.п.), испепеляйте спасательную литературу, льстящую вашему страху смерти, упраздняйте ваши псевдолаборатории, кропотливо рыскающие подтверждение религиозным бредням. – Нет? Так звучит ваш меднолобый ответ? Вы не сдадитесь? Вы даже не стыдитесь? И откуда столько ишачьего духа в вашей собачей крови?! Ведь собаки-то хотя бы на время способны «облагоразумиться», а вы? Ах, извините, я запамятовал, что собаки в отличие от вас не чают вознестись на небеса. Искренне советую вам подхватить дурноту от вихревых движений – возможно, тогда вы и начнёте ценить душевное здоровье.

Схожесть и различье дружно

Украшают всё вокруг.

Присмотреться только нужно:

Создают единый круг

Наши дальние отцы –

Все мы в чём-то да похожи;

Между тем и близнецы

Не совсем одно и то же.

В свете глянь теперь ином

И представь, что идентичны

Люди полностью во всём

И нисколько не различны.

Очевидно, это блажь

И гротеск из ада Данте,

Ведь иначе б космос наш

Был бы вроде фабриканта.

Но не меньший блажи дым

На другом конце клубится:

Будь всё в людях неродным,

Как могли б мы появиться?

Многоликость и родство –

Обязательный тандем,

Чтоб дышало естество

И дивило вместе с тем.

Как два планетных шара

Расстилают тяготенье,

Так и взгляд твой веет чары,

Покоряя за мгновенье;

Неотразимые глаза

Душой моею отразились:

Внутри бодряще, как гроза,

Восторг и радость пробудились.

Мгновенно вспыхнула любовь,

Уверен, что не брежу!

Защебетала птицей кровь,

А дух звездой забрезжил.

Подобно музыке прелестной,

Звучал твой голос, точно пел.

Я наслаждался этой песней

И слушать век её хотел.

Ты непорочной мне казалась,

Предельно нежной и лучистой:

Вокруг всё светом озарялось

Твоей души по-детски чистой.

Нескромен я, наверное, сейчас,

Однако ж сколь смущённым был

В тот судьбоносный час,

Когда узрел тебя и полюбил.

Стеснялся дольше мига я смотреть

На лик твой светлый, словно в нём

Венера то смогла запечатлеть,

Что мне не выразить пером.

Как любопытно чувств начало:

Они сильны, а мы робеем,

И что б нам сердце не вещало,

Мы быть собою не умеем.

Едва знакомы мы – я понимаю,

А страсть моя, быть может, поспешила.

Но я прошу, краса Плеяд восьмая,

Чтоб мне себя ты вновь явила.

Нигде не видел нимфы я такой,

Ни с кем твой образ несравним.

Коль вольный час найдёшь, то удостой

Меня сиянием своим.

Когда взираешь в чистом виде

На мир (вне хроники цепной),

Тогда ты склонен и к обиде

И к форме злобности любой.

Но коль ты корни ощущаешь

И познаёшь событий связь,

То с пониманием прощаешь

Любой огрех, любую грязь.

Ведь если ты понять способен,

Что всё откуда-то пришло,

Вердикт не будет так уж злобен

На то, что числится как зло.

Мы будем меньше возмущаться,

Признав за всем условий нить.

Не будет повода метаться

И что-то яростно бранить.

Невежество есть грунт для гнева:

Незнанье укрепляет страх,

А страх – как ствол инстинктов древа –

Питает гнев в его ветвях.

Бýдь нам всё вконец известно

(Рок и импульс всякого звена),

То сомкнулась б гнева бездна,

А попутно с ней бы и вина.

Но так как мы лишь долю знаем

О подоплёке всех вещей,

То мы корим и обвиняем

Вершащих гадости людей.

И раз уж даже гений в чём-то

Так же сведущ, как невежда,

То значит, каждый с недочётом,

И на милость нет надежды? –

Для прощенья нужно понимать,

Коль не всё насквозь, то нашу

Немощь пред попытками объять

Горизонт и знаний чашу.

Возможно, это и не счастье,

Когда проникся до костей

Воззрением таким, но частью

Оно нас делает ясней.

Простить злодея – мудрый шаг,

Но жить в соседстве с ним – психоз,

Ведь это сеет вечный страх

Быть им склонённым под откос.

Мы шлём преступников в острог,

И нам от этого не деться,

Но чтоб наш взгляд не был так строг,

Нам следует в себя вглядеться.

Не можешь же ты быть уверен,

Что, выросши точь-в-точь как тот,

К кому сейчас твой гнев безмерен,

Ты не взрастил бы тот же плод…

Если штурм – то мозговой,

Коль окопы – то от вздора.

Я, как мáршевый гобой,

Стих сыграю для задора.

Порох мысли – зажигайся!

Ядра доводов – огонь!

Пережиток – содрогайся!

Мчи вперёд, мой смелый конь!

Пули – чтоб их обгонять,

Коль стрела – то Купидона,

Пушки – чтобы вылетать

За империю Плутона.

Если форт – то ото лжи,

Коль осада – то неволи.

Лишь свободе, друг, служи,

Не смотря, кто на престоле.

Если взрыв – то озаренья,

Не мундир – а нагота:

Ведь внушает омерзенье,

Коль в прикрасах красота.

Коль война, то дезертир:

Я люблю свою отчизну,

Но мой край родной – весь мир,

На него я кровь не брызну!

Можно кровь лишь с тем пролить,

Чтобы ею подписаться

На челе: «Людьми иль быть,

Или только называться?»

Порох мысли – зажигайся!

Ядра доводов – огонь!

Пережиток – содрогайся!

Мчи вперёд, мой смелый конь!

Здорова личность ли, когда

Её правдивость пристыжает,

А ложь и мутная вода

Бесстыдный выбор отражают?

О здравье общества судить

Мы можем смело по тому,

Чему пристало в нём стыдить

(Вранью иль правде), как клейму.

Приврать, как правило, пристойней,

Чем обнажать всё до основ.

На враках спать куда спокойней,

Чем на вулкане едких снов.

На том возводит общность вкус,

Что люди, взяв в привычку лгать,

Молчат о многом ради уз

И права пользу извлекать.

А, стало быть, в любой среде,

Где вместе сносно жить хотят,

Совсем не рады наготе,

Тогда как в моде маскарад.

Раз социум придумал стыд,

Из общей пользы исходя,

А истина подчас вредит,

То ложь бытует, не стыдя.

Влияет плотность матерьяла

На то, как свет он искривляет, –

Людей нужда в союз спаяла,

Что кривизну предполагает.

Здорово ль общество? Едва ли.

Но суть не в нём, а в человеке:

Нуждаться будет он в вуали,

Пока в нём есть черты калеки.

Больная алчность, чванство, блуд

Должны скрываться, как увечья,

Не то они размах найдут

И рухнет шайка человечья…

Физические аспекты восхождения на высоту, учиняемого отдельным человеком, пластично сопоставляются с проблематикой подъёма по ступеням цивилизации, совершаемого всем человеческим племенем. Чем выше вскарабкивается по горе человек, тем масштабнее повреждения ему грозят при обрыве тросов. Поднявшись, скажем, на три метра, его ожидают незначительные царапины и ушибы. Когда он будет на порядок выше, его падение чревато губительным исходом: либо смертью, либо очень тяжкими травмами. Разглядывая всех людей, живших на планете в период первобытного варварства, несложно заключить, что самым яростным кровопролитием могла быть стёрта с лица Земли лишь толика человечества, поскольку связь между разными общинами, расположенными вдалеке друг от друга, практически отсутствовала, а орудия разрушения не были изощрены. Окинув взором век за веком, проследив динамику роста образованности и технологичности цивилизации, со слепящей яркостью бросается в глаза тот факт, что каждый последующий эксцесс военного характера всё ближе подбирается к неимоверным увечьям на теле человеческого рода. К слову, секундная стрелка ядерной эпохи звучит как таймер перед роковым моментом повсеместного коллапса. Оказавшись на таком высоком уровне прогресса, на котором стоит сегодня человечество, возможное падение выглядит по меньшей мере травмирующим. Итак, с подъёмом в гору мы как нельзя плотно подошли к пучине самоистребления.

Нет парадокса в том, что рвение к истине незаметно тормозится стремлением к правоте. Это вызвано тем, что желание своей правоты отравлено обострённой неприязнью к своему заблуждению. Верно, похожая неприязнь не чужда и рвению к истине, но когда рьяно жаждешь собственной правоты, иногда невольно игнорируешь свои просчёты. Рвение же к истине не допускает поблажек ни себе, ни другим и ориентировано на изобличение любых форм искажения. Потому-то и в силу заметного преобладания среди людей сиюминутных интересов над непорочной созерцательностью существует так мало тех, кто стремится именно к истине, а не к самодовольному чувству своего превосходства (либо, на худой конец, своей значимости). Невозможно, следуя позыву самодовольства, лежащему в основе жажды правоты, замечать за собой те погрешности, которые можно неосознанно спрятать за маской убеждённости и потоком деланных аргументов. Следовательно, нельзя и представить себе стремление быть правым, идущее бок о бок с исканием истины. Тем не менее, довольно часто за напускным покровом благородного поиска правды таится алчность к одной лишь триумфальной правоте.

Сперва толкуя об одном,

Затем твердя о третьем,

Стоять как будто на своём,

Когда прикрыться нечем, –

Опора сохраненья

Для башни самомненья.

Склониться можно к чепухе,

Где, как галактика к блохе,

Относится азарт к уму,

Поскольку, чтоб быть правым,

Нередко правда ни к чему:

Со взором шутят здравым.

Человек человеку волк до той поры, пока одному не будет что-то нужно от другого: тогда оскаленные клыки скрываются за напускной улыбкой, шкурка становится шелковистой и приятной, как у барашка, а нрав делается услужливым, как у пёсика.

Немало оскорбляет, когда наша ложь не принимается на веру. Особенно, когда кто-то, не поверив нам на слово, не приводит разоблачающих доказательств и при этом косвенно исходит в своих репликах из той посылки, что мы лжём. Смешно выходит, что мы держим обиду на того, кого не удалось оставить с носом. Характерно, что если нам сразу представили безоговорочные улики нашей лжи, мы не испытываем того негодования, какое чувствуется, когда ложь отвергают не заручившись веским аргументом. Обида за недоверие естественна, и здесь именно такой случай, потому что, не веря нам и никак не обосновывая это, нас обижают ни чем иным как недоверием; между тем, дуться на не поверившего в нашу комедию человека, мягко говоря, глуповато. Что ж, это доказывает то, что естественно не значит рационально, и показывает, как неотёсанна в некоторых пунктах наша натура.

ЗНАНЬЕ–СКЕПСИС–ОТКРОВЕНЬЕ

Где неясность не у дел,

Там и ясность не зардеет.

Кто на скепсис в меру смел,

Тот и свет на нём взлелеет.

Нет без знания сомненья:

Колебаться, значит, знать.

Но и курс на откровенье

Лишь колеблясь можно взять.

Кто же верит, не найдёт

Островá познаний новых,

Так как веры строгий борт

Держит парус на оковах,

Веры область – это мель

Убеждений или грёз.

Как туманность – колыбель

Зарожденья новых звёзд,

Как, сгущаясь, пыль и газ

Образуют знойный шар,

Точно так сомненья в нас

Разжигают истин жар.

И доколе есть туман,

Будут искры в нём рождаться,

А оптический обман

Правдой будет освещаться.

Но сомненья всё же в меру

Служат пользою уму:

Исключив любую веру,

Впасть легко в густую тьму.

Недоверью нужно верить

В свой скептический оплот,

Ведь иначе лицемерить

Недоверчивый начнёт.

Дата добавления: 2015-08-03