Разве идеал духовен, когда так много реальной крови хлыщет из него?

Елена сердцем полюбила
Париса, мужа осквернив.
Бесчестье греку мукой было,
Он мог остыть, лишь отомстив.
Во имя чести идеала
Он всю Элладу всполошил:
Ему дуэли было мало,
Он жизни тысячи лишил…
Свой идеал блюдя, лить кровь
И дикой распре отдаваться, –
Не вижу здесь я ни любовь,
Ни мост над кем-то возвышаться.
Нас ослепляет идеал,
И мы трепещем перед ним,
Но как бы он не восхищал,
Он будет бедствием одним:
Не потому, что не достать,
А потому, что он смутьян,
Травящий зверски рать на рать,
Как будто греков на троян.
Отринь смутьяна ради мира:
Что идеал такое есть?
Добряк иль всё-таки задира,
Раз так его ужасна месть?
Кому нужна такая честь,
Что жжёт войну меж племенами
И на соседа гонит лезть?
По мне, почтенно только пламя
Врождённой силы быть творцом
И осмысления жрецом.

Какая прелесть в карабканье по карьерной лестнице, если она упрятана за решёткой бюрократизма? Ведь совершенно неважно как мотать срок в нестерпимом заточенье – с одной ли звездой на петлице, с пятью ли. Конечно, можно найти утешенье во властолюбивых позывах, ведь, поднявшись выше в этой иерархии, можно лично стать одним из рассадников бюрократических сорняков, которые были так ненавистны на более приземлённых ступеньках. Но если неприязнь к чернильным крысам достаточно сильна и неподдельна, чтобы затмить позывы к власти, то никакое возвышение в рамках мерзкой канцелярщины не способно привлекать. Ибо: чем выше в этих рамках ты восходишь, тем больше черт в тебе крысиных и чернильных, что отпугнёт тебя – противника сухой неволи в руках бумажного тирана.

В наши дни искренность – одна из высших путеводных звёзд гуманности – выглядит, если не потусторонней, то, во всяком случае, наивной. Реальная роль отведена отчуждённости, куда не взгляни – доминируют корыстолюбие и обоюдное пожирание, властвующие под знамёнами стремительного прогресса. Впрочем, заострив внимание на временном измерении этих взглядов и тем самым, возможно, ещё пуще усугубив картину, не справедливо ли спросить: почему это именно в наши дни, а не вообще? Разве корни цивилизации не охватывают её плоды на все времена? Наверное, мы говорим об упадке ни меньше, чем об этом твердили веками ранее, а за ними ещё глубже. А где же эталон, фактический пример, сравнительно с которым гомо сапиенс заметно сквернеет? Почему бы не быть откровенными на этот счёт и не признать, что человек никогда существенно и не преображался, а наши сетования на регресс суть лишь попытки сохранить надежду на перемены; ведь полагая, что далёкие времена были в самом деле цветастей, мы лелеем огонёк на их возрождение. Стало быть, не будет буквоедством, если слова вроде «сегодня» и «в наше время» поглотятся истиной: лишь малая доля из того, что называется спадом, является таковым. В остальном человек, хоть и вышел из пещер, всегда оставался, грубо говоря, пещерным. Тогда, освободившись от обманчивых грёз на преображение до некоего прежнего уровня, выросших из бессилия и фиктивных представлений о падении относительно воображаемого образца, мы со временем ступаем на стезю поисков радикально новых мер. И пускай надежды стали пылью, когда пришло осознание, что возвращать к жизни, по сути, нечего, тем не менее, шанс на появление какого-либо лучезарного проекта вздымается из-за туманных гор будущности намного живей и правдоподобней.

Зачастую у родных

Верх берёт один изъян:

В басенках о жизни их

Проявляется обман,

Чтобы словно оградить

Иль не дать во вред примера,

Чтобы нас не возмутить,

Не лишить в их нимбы веры.

Разве сложно им понять,

Что всегда всплывает ложь

И лишь правда может дать

Чёткий жизненный чертёж?

Только он убережёт

От просчётов в основном

Иль, по крайности, зажжёт

Наш рассудок, пьяный сном.

В ткани правды различать

Нужно также волокно,

Что о чём-то умолчать

Искажению равно.

Коя, право же, тетрадь

Приукрашенных страниц

Может больше рассказать

Строчки истинных крупиц?

Не стеснятся прямоты

И ответ прямой давать –

Вот они, души цветы,

Хоть подчас им колко внять.

Что стыдиться, коль ты гном,

Коль гном я и все – как мы,

Если помнить, что в ночном

Небе видно как умы,

Имя каждого из нас,

Все шаги, творенья, знанья

В бесконечность меньше раз

Великана мирозданья?

Пусть доступен свет дневной,

Существо ночной среды

Предпочтёт пленяться тьмой,

Сторонясь в лучах беды.

Так, упрямство или страх

Проторяют людям путь,

Кои выбрать могут крах,

Лишь бы с тропки не свернуть.

Деспотичен трафарет

Как живучести отец;

Но вещает часто бред

Этот будто бы мудрец.

Ведь нельзя же отрицать,

Как посредственный фантаст,

Что нужна для родов мать

И она дитя создаст? –

В амальгаме из прямой

И отваги вбок ступить

Тот творится, кто душой

Всех живей способен быть.

Зависть характеризуется неприятным переживанием чужого положения или отдельных его сторон. Глаза зависти, как правило, видят выход из гнетущей ситуации либо в устранении с горизонта чужих приятностей, либо в появлении таковых у неё. Впрочем, когда завидующий совсем уж удручен своею участью и даже не чает на перемены, то он, скорее всего, грезит, так или иначе, о сглаживании процветания других до уровня, сообразного ему. Обычно завистник таит подобное злорадство под спудом и, моля судьбу, неотступно ожидает случая, когда сможет вволю насладиться наблюдением за чужими спотыканиями и, особенно, падениями. А пока злорадство ждёт своего триумфа, душа томится и удаляется от излечения. Природа зависти, таким образом, коренится если не в жадности воли, о которой будет сказано ниже, то наверняка в её неудовлетворённости. Ведь вне всякого сомненья лежит тот факт, что путник удовлетворительного жизненного пути никогда не зарится на счастье других, чего, однако, никак не скажешь о той прискорбной судьбине, в которой нет ни покоя, ни, тем паче, живой и неколебимой радости. Касательно ненасытности можно отметить, что она выступает точкой отсчёта для хронической зависти, и только в тех натурах, чей дух пребывает в состоянии, выражающемся словами «ни туда, ни сюда», напоминая следование за стрелкой расстроенного компаса. Они мечутся от раздражителя к раздражителю, со временем наращивая степень их воздействия, словно наркоманы, нуждающиеся в более сильном наркотике, чему, разумеется, сопутствует зависть, находящая стимулы в чужих координатах и стремящаяся к ним. Если же недовольство зажжено не гипертрофированной алчностью, а бунтом базовых потребностей: в здоровой сытости, крове, личном пространстве для духовной жизни и во всём, что с этим связано, то зависть становится враждебно-опасной, кроме тех, конечно, случаев, когда она изолируется ореолом смирения. Раз источник завистливых чувств, кроется в неудовлетворённости, то, очевидно, их действенное противоядие находится не в потугах достичь того, что приятно другим, и не в том, чтобы рассчитывать на их неудачи и упущения, а в том, чтобы осознать малую эффективность зависти в контексте поиска собственного счастья. Ибо зависть – неистребимый преследователь, который, изредка отступая благодаря мимолётным радостям или злорадствам, всё же не только существенно изнашивает и чернит душу, но и сводит на нет возможность подлинной отрады и мужественного шествия к ней.

Какой же уничижающей поверхностностью обладает вопрос «как дела?»! В самом деле, как на него отвечать, когда мы помимо того, что крайне туманно распознаём результирующий вектор наших переживаний, образующийся из циклона эмоций и мыслей, ещё и не можем с точностью определить, что поистине хорошо, что плохо, а что – без примеси сдержанности и самообмана – «нормально»? Ведь оценка в духе «хорошо – плохо» по отношению к одному и тому же факту или их сумме имеет склонность, в силу изменчивости восприятия, колебаться, точно маятник; а ответ «нормально», преимущественно, не излучает вообще никакой задушевности, являясь, пожалуй, либо тусклой формальностью, либо признаком не особого желания отвечать. Последнее, то есть попытка негрубо удрать от разговора, может отражать как нежелание, вызванное мрачным настроением или утомлённостью, так и нежелание, вызванное вполне справедливым отвращением к самому вопросу. Его дурная слава, ясное дело, проистекает из неопределённости у того, кому вопрос поставлен, а также из автоматизма и, следовательно, не особой сердечности со стороны вопрошающего.

Некоторые страстно полагают, что жизнь, в особенности их жизнь – движение по ступеням, тянущимся, главным образом, ввысь. Я же до поры предпочитал сравнение с кругом, пренебрегая даже видным ростом в первой трети жизни. Так как наше существование по преимуществу подчинено сочленению из циклов и до мозга костей пропитано всякого рода привычностями, замыкающимися, как разновеликие круги, чей размер зависит от промежутка времени меж двумя узлами цикла (или привычного действия), то уподобление жизни чему-то кругообразному (по крайней мере, замкнуто-шаблонному), бесспорно, вполне правомерно. Однако, дополняя модель экзистенциональной архитектоники ступенчатым признаком, что оправдано наличием в жизни прорывов вверх и обрывов вниз, возможна конфигурация наподобие лестницы Пенроуза. В ней наряду с цикличностью, повторяемостью и скитанием вокруг да около явно видно присутствие разных высот, относительно которых, впрочем, нередко выясняется, что они были лишь обманом зренья: смена перспективы в ходе жизни тому причиной.

Тонкая работа по огранке драгоценных мыслей исключает поспешность: иначе множится риск грубо промахнуться и отколоть существенную часть обдумываемой идеи, что грозит дезорганизовать и всполошить всю мастерскую ума.

Может, меня окружают по преимуществу доподлинные святые, породе которых пристало морализировать других за недочёты? – Предположение из разряда фантастики, поэтому остаётся заключить, что превалирующее множество склонно утрировать «пороки» других, тушуя свои собственные, от контраста превращаясь всё-таки в мнимых святых: ибо, только мня себя святым, можно быть таким суровым в отношенье нравственных изъянов окруженья. Положим, отпуская жалобы (чаще всего не в лицо) на себе подобных, люди действительно пользуются предвзятым мерилом, не замечая последнего. Но как – даже при таком изощрённом самообмане – можно оставаться столь горделивыми, если клевета (моральные упрёки за спиной – это не что иное, как клевета) есть прямое несоответствие их надутой святости? Впрочем, во всём надутом много лжи и один самообман вполне уживчив со вторым и третьим.

ВСЕЛЕННАЯ И СОЗДАТЕЛЬ

Домыслы о высшей сверхъестественной, трансцендентной силе подвергались многочисленным покушениям за всё время своего, по сути, неприступного существования, поэтому было бы, на первый взгляд, претенциозной дерзостью тщиться обагрить ткань космоса атакой на божество, пользуясь лишь умозрениями, не оснащёнными эмпирическим инвентарём; а опытом орудовали, к слову, гелиоцентризм и эволюционизм собственной персоной. Упомянутые концепции примечательны в той связи, что именно они являли и являют собой самые дерзкие штормы, могущие нависнуть над правомочностью библейских россказней. Но если в теории эволюции и есть слабые грани, наличие которых не позволяет ставить эту теорию ребром в свете аргументации фиктивности побасёнок о боге, то гелиоцентрическая система, признанная нынче и в сугубо религиозных кругах, казалось бы, должна покоробить эти круги и тем самым совершить космическое убийство. Тем не менее, ни вторая, ни, разумеется, первая, по большому счёту, ничего не изменили по вопросу веры в монарха мирозданья. Такое положение вещей свидетельствует против умозрительного метода не меньше, чем против эмпирического, ведь даже самый явственный опыт, как указано выше, не имел успеха, а это устанавливает эмпирию на одну доску с рассудком. По крайней мере, их равновеликое бессилие было очевидно до написания этого эссе, посредством которого я осмелюсь смертельно ранить самую могущественную фикцию, когда-либо опьянявшую человечество.

У нас есть две и только две возможности поворота мысли: создатель либо есть, либо его нет. Наше путешествие начнётся с того, что мы переступим порог, ведущий к утверждению о наличии всемогущего творца. Тогда, ежели мы окажемся в лабиринте очевидного абсурда, мы сможем с полным правом вернуться и сделать решительный шаг в сторону утверждения об отсутствии божественного начала и раз и навсегда запереть искушающую дверь, за которой хотя бы допускается создатель. Но коль «Credo quia absurdum» – нет смысла предпринимать странствие.

Что ж, в путь, друзья, самые храбрые и вольнодумные!

У вселенной есть творец. Что из этого следует? То, что вселенной не было, и в один прекрасный миг она появилась, была сотворена. Но ничто не возникает из нуля, то есть нечто всё-таки было до вселенной (как и предполагается в первом тезисе). Пускай это был творец: совершенно неважно, как это обозначить. Но что же это значит? Что-то было до мира, из чего мир и зародился. Хм. Мир родился, стало быть, его не было дотоле. Но, повторю, если он родился, то нечто было в качестве утробы. А это означает, что вселенная всё-таки существовала, а форма утробы – вопрос второй важности, так как само её наличие отнимает смысл у понятия «невселенная», которое крадётся в основу эпохи «до начала времён», до Вселенной. Мир был, мира не было, мир возник. Голова идёт кругом. Более того, она идёт так не столько в силу толкающихся внутри нас перемен мировосприятия, сколько в силу нелепицы, обнаруженной на нашем гипотетическом пути. Ещё раз посмотрим на этот разноречивый хоровод: мир был «до» (ведь творец был), мир возник «после» по наитию творца (если возник, то доселе его не было). Был и не был в одном и том же временном «отрезке»: вселенная была до момента своего рождения. Абракадабра. Как же так? Очевидно, что присутствие акта творения, а значит, и творца – источник турбулентности в нашем рассуждении. Теперь мы оставляем эту дикую идею под замком и входим в область идеи самоорганизующейся Вселенной. Она верна уже потому, что отвергнута её противоположность. Но чтобы было легче в ней дышать, следует рассудку волю дать. Освободившись от своего деспота, затворив его в им же созданной узнице и оставив наедине с безусловной перспективой самоубийства, разум, привольно дышащий, смотрит ясно на порядок вещей. Вселенная никогда не рождалась. Она была всегда. А если и были какие-то знаменательные события (так сказать, конвульсии) – а они были (расширяющаяся вселенная являет собой наглядный факт), – то это суть лишь узелки в петле вечности.

Лишние слова будут в самом деле лишними, ибо мы обнаружили сказочную красоту, для которой отныне не нужны никакие сказки. Так предадимся же безмолвному созерцанию этой красоты…

Помыслить бесконечность? – Нам не по силам помыслить и конечное число галактик, лежащих в пределах горизонта видимости. Что же говорить о бесконечности? Бесконечность в обычном понимании помыслить нельзя. Но можно, безусловно, запросто понять, что то, что не может исчезнуть, никогда и не возникало, но было и будет всегда: так мыслится бесконечное время. Понять же бесконечность вообще в доступном нам контексте возможно лишь путём отрицания начала и конца, а не утверждением чего-то без начала и конца. Может показаться равнозначность этих противопоставляемых друг другу концептов, но стоит задуматься и задействовать воображение. Действительно, нереально одним махом представить бесконечность в смысле аморфной неограниченной системы координат. Но, как ни странно, реально представить это таким образом: ты проецируешь перед собой абсолютно всё, что можешь, – разумеется, с чертою слева и с чертою справа, – а затем первым махом стираешь конец, а вторым - начало. Вполне представимо, не так ли? Согласен, что мы ограничены в своём воображении, согласен, что мы ещё больше ограничены в своём чувственном опыте, согласен, что наша неспособность помыслить бесконечное стандартным путём не аргумент в пользу конечности? И, наконец, согласен ли, что дуэт "время-пространство" никогда не уместится на сцене нашего ума, которому только по опыту положено накладывать на всё границы? А опыт ни за что не ощутит безмерного, ибо наша жизнь имеет меру, хоть и несколько смутную; стало быть, опыт не подсказчик в вопросе о безмерности. Не доверяй опыту, когда рассуждаешь о том, что имеет к нему крайне малое отношение. Посмотри девственно и чисто: сотри "вдруг возник", сотри "вдруг исчез". Сомкни глаза и наслаждайся этим, утихомирив шёпот мысли.

Тем головам, что привыкли прятаться в песок вымысла от головоломных вопросов, присущи механика мышления на уровне песочницы и быстрые, как у страуса, ноги, способные в мгновение ока удрать от сложностей логики к усладам песочных пустынь, где закопаны их воздушные замки. И хоть эти замки заложены на помеси заячьего малодушия и ослиной твердолобости, однако, когда бежишь во всю прыть от своих страхов, не особо вникаешь в предысторию убежища. Да и к чему вникать? Надобности-то нет, когда твердыня довольно крепка. Дюжинные умы легко находят свою стихию во всяких запредельных бреднях, чувствуя себя в их лоне внутриутробно-сладко и пьяно-безопасно. Но недюжинный ум куда чистоплотнее, потому-то, поблёскивая своей чистотой, он резко врезается в мутные глазки посредственности, провоцируя её. Ибо досконально известно, какие зверские эмоции охраняют святые места. Только посягни на идиллическое гнёздышко слабоумия – и тебя, коли не заклюют, то уж точно оклевещут.

Дата добавления: 2015-08-03