Барокко, бытописание, деловая письменность, демократическая сатира, бытовая повесть, комедия, западноевропейское влияние, старообрядчество

XVII в. начинается событиями Смуты и народными волнениями, а заканчивается на пороге петровских реформ. В истории русской литературы он занимает особое место - в это время начинается переход от средневековой книжной традиции к литературной традиции новоевропейского типа. Этот переход происходит, разумеется, не безболезненно, а в результате общего кризиса средневекового мировоззрения - кризиса, который приводит к смене культур - от религиозной к внецерковной, светской. Не случайно, что в это время древнерусская литература меняет свою традиционную провизантийскую ориентацию на прозападную. В результате происходит чрезвычайное обогащение литературы новыми жанрами, сюжетами, героями. Разумеется традиционный средневековый синкретизм культуры - литература в XVII в. постепенно теряет свой прикладной характер, освобождается от связи с богослужением, делопроизводством, историографией. На первый план выдвигается чисто художественные, эстетические функции литературы.

Традиционный тип средневекового творчества постепенно уходит в прошлое - литература утрачивает свою анонимность, во 2-ой пол. XVII в. на Руси впервые появляется тип профессионального писателя. Художник начинает осознавать себя как индивидуальность, как творческую личность. Он осознает свое право на художественный вымысел,в русской литературе XVII в. впервые появляются вымышленные события и вымышленные герои. Меняется сам тип героя - его характер становится более сложным, поступки - психологически мотивированными. Разумеется, это происходит не сразу. В развитии русской литературы XVII в. обычно выделяют два периода: до середины 60-х гг. и с середины 60-х гг. до рубежа ХУП-ХУШ вв. Для первого периода характерно активное развитие исторических жанров, из них наиболее яркими являются «Сказания о смуте» Авраама Палицына и «Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков». «Сказание» интересно не только широким изображением исторических событий, потрясших Русь в 1 пол. XVII в., но и тем, что в нем нашла свое отражение личная точка зрения мемуариста на происходящее. «Повесть об Азовском сидении» яркий пример взаимодействия жанра деловой письменности и казачьего фольклора, это одна из самых поэтичнейших исторических повестей в древнерусской литературе. На 1 пол. XVII в. приходится также начало трансформации традиционного для средневековой литературы жанра жития. Второй период (60 г. - рубеж ХУИ-ХУШ вв.) является собственно переходным периодом от средневековья к культуре нового времени.

Общей доминантой литературного процесса XVII в. в целом является усиление авторского, личностного начала, которое совершается в самых различных областях литературного творчества. Авторское начало по-разному проявляет себя в произведениях разных жанров. В 1 пол. XVII в. оно заметнее всего сказывается в публицистике и историко-публицистических сочинениях, посвященных Смуте; во 2-ой - в драме и стихотворстве, их жесткие формы мало поддавались редакционному вмешательству. Агиографический жанр и повесть большей частью оставались анонимными, развиваясь по общим законам рукописной литературы почти до конца XVIII в., обрастая новыми редакциями. Однако именно в этих традиционных для Древней Руси жанрах в первую очередь сказывается принципиальное изменение содержания литературы.

Такой канонический жанр, как житие, постепенно сближается с повестью, сказанием, биографией. Не случайно, что «Житие Юлиании Лазаревской» известно нам в другой редакции под иным названием – «Повесть об Ульянии Осоргиной». Действительно, это произведение решительно расходится с каноническими требованиями агиографического жанра. По сути, перед нами - биография частного лица, своего рода семейная хроника. Автором этой повести (или жития) является сын героини, Дружина Осоргин. Его мать, Юлиания Лазаревская - тип идеальной русской женщины (повесть возникла на муромской почве), но она ведет свою благочестивую жизнь не в монастыре, а в обстановке бытовых забот и хлопот. Интерес к частной жизни рядового человека, к его поведению в быту, в семье свидетельствует о демократизации жанра, о его «обмирщении». «Житие Юлиании Лазаревской»- это первый шаг на пути к новому жанру - бытовой повести, с вымышленными героями.

Вторая половина XVII в. демонстрирует нам удивительное богатство жанровых повествовательных форм, где не только автор, но и читатель чувствует роль художественного вымысла. Поэтичнейшая «Повесть об основании Тверского Отроча монастыря» содержит неслыханный для средневековой литературы мотив неразделенной любви. «Повесть о Савве Грудцыне» - уже настоящий роман, рассказывающий о судьбе молодого купца, совращенного с истинного пути бесом (повесть использует всемирно распространенную сюжетную схему договора человека с дьяволом). «Повесть о Карпе Сутулом» и «Повесть о Фроле Скобееве» - чисто развлекательные, авантюрные новеллы,, возникшие на русской почве под влиянием переводной западной литературы (прежде всего пришедшей из Польши). Все они в целом развертывают сложную; пеструю картину, отражающую кризис средневекового мировоззрения. В этом отношении на двух разных полюсах находятся два настоящих шедевра древнерусской литературы - «Повестьо Горе-Злочастии» и «Повесть о Фроле Скобееве». Первая из них овеяна поэзией русского фольклора. Народным стихом, близким к былинному; повесть рассказывает о судьбе Молодца, который захотел жить по-своему, не оглядываясь на домостроевские заветы, однако по собственной слабости не смог найти новую жизненную позицию. Образ главного героя - Молодца - первый в древнерусской литературе образ вымышленного героя. Он сошел в повесть словно из лирической народной песни. К фольклорным истокам восходит и преследующего главного героя. Горе-Злочастие символизирует как внешние, враждебные человеку силы, так и его внутреннее состояние, душевную опустошенность. От окончательной гибели Молодца избавляет лишь «спасенный путь» в монастырь, за воротами которого отстает от него преследующее его по пятам Горе-Злочастие. Однако если раньше монастырская жизнь трактовались как самая высшая цель в жизни, то в этой повести уход в монастырь - лишь вынужденное бегство, удел грешника, искупающего свои грехи. Очень интересна позиция автора по отношению к своему герою. Не назидательной моралью, а щемящим лиризмом привлекает эта повесть современного читателя.

«Повесть о Фроле Скобееве» - настоящая новелла, древнерусский аналог плутовским западноевропейским жанрам. Герой ее, мошенник, пройдоха и ябеда (т.е. сутяжник, ходатай по чужим делам) устраивает свое материальное благополучение, обманом и уводом женившись на Аннушке, дочери богатого и сановного стольника Нардина-Нащокина. «Буду полковник или покойник!» - восклицает герой и добивается своего. При этом он не испытывает никакой душевной трагедии, никакого надлома, как это происходит с Молодцом из «Горя-Злочастия» или Саввой Грудцыном из одноименной повести. Если автор в «Горе-Злочастие» придерживается традиционной религиозной морали, в то же время сочуствуя и переживая за своего героя, то автор «Повести о Фроле Скобееве» как бы самоустраняется из произведения и не дает никакой нравственной оценки своим героям. В этом отношении «Повесть о Фроле Скобееве» - полная противоположность большинству произведений древнерусской литературы, где строго разграничивается добро и зло, грешное и святое, земное и небесное. Зато автор психологически точно объясняет поступки своих героев - они действуют не по наущению дьявола (как герои в «Повести о Савве Грудцыне»), а в соответствии со своими характерами, обрисованными далеко не однолинейно. Автор даже индивидуализирует речь своих героев. И язык «Повести» - живой, ясный, с легким налетом канцелярией лексики - перевода не требует. Словом, «Повесть о Фроле Скобееве» по своей поэтике скорее принадлежит литературе нового, а не средневекового времени. Не случайно, что некоторые исследователи относят ее не концу XVII, а к началу XVIII в. Однако надо отметить, что ни одна не обладает такой художественной цельностью, как «Повесть о Фроле Скобееве». «Это чрезвычайно замечательная вещь. Все лица превосходны, и наивность слога трогательна», - так оценил эту новеллу И.С. Тургенев.

Важным событием в русской литературе второй половины XVII в. стало появление демократической сатиры. Она возникла и распространилась в среде посадского люда, мелких торговцев, плебейской части духовенства. Она выработала свои устойчивые жанровые и стилевые формы, во многом противопоставив себя литературе официально признанной. В центре этих произведений стояли вопросы социальной справедливости. В большинстве своем они анонимны, тесно связаны с фольклорной поэтикой, наряду с прозой (обычно ритмизованной) часто используют раешный стих. Формы пародии, небылицы, каламбуры, сатирические пословицы и поговорки являются излюбленными художественными формами у авторов низового происхождения. Демократическая сатира в тематическом отношении очень многообразна. «Повесть о Ерше Ершовиче», «Шемякин суд», «Сказание о попе Савве», «Служба кабаку», «Азбука о голом и небогатом человеке» метко и хлестко высмеивали лихоимство воевод, продажность судейских, стяжательство власть имущих, распутство высшего духовенства. Демократическая сатира XVII в. - неотъемлемая часть смеховой культуры русского средневековья, когда в противовес официальной благочестивой культуре создавался карнавальный мир, где все было вывернуто наизнанку. Авторы подобных произведений охотно прибегали к пародии - ведь именно пародия давала возможность вывернуть окружающий человека средневековый мир и показать его изнаночную сторону. Сатирическая повесть «Служба кабаку» пародировала церковную службу, и в этом не было кощунства - герои смеялись не над религией, а над самими собой, горькими и беспробудными пьяницами. Поэтому они и вызывали к себе не столько осуждение, сколько понимание и сочувствие. Хотя этот смех мог быть очень горьким: государева система церковных кабаков в XVII в. была страшным злом и многих «Молодцов» доводила до «босоты и наготы непомерной».

Великолепным образцом смеховой литературы последней трети XVII в. является«Калязинская челобитная» (типичная пародия). С соблюдением всех формальных особенностей челобитной неизвестный автор от лица низшей монастырской братии («крылошан») составляет смеховую жалобу архиепископу Тверскому и Кашинскому Симеону на архимандрита Калязинского монастыря. Архимандрит, жалуются монахи, заставляет их соблюдать строгий монастырский устав, а сам их держит в черном теле: «Мы, богомольцы твои, круг ведра без проток, в одних свитках, в кельях сидим». Братья-крилошане мечтают о монастыре «наоборот», где бы им было можно вести пьяный и разгульный образ жизни. Они откровенно предупреждают архиепископа, что, если смены архимандриту не будет, то они ударят «об угол да ложкой, а в руки возьмем по сошке, да ступим по дорожке в иной монастырь, а где пиво и вино найдем, тут и поживем. А с похмелья да с тоски, да с третьей бредни, да с великие кручины назад в Калязин пойдем и житницах и амбарах все пересмотрим». Стиль челобитной афористичен, полон скоморшьего балагурства, насыщен рифмованными приговорками и прибаутками. Автор одинаково весело смеется и над незадачливыми жалобщиками-монахами, и над ханжеским бытом русских монастырей, и над жестоким архимандритом с "шелепом" (т.е. кнутом).

«Повесть о бражнике» (конец XVII в.) тоже представляет собой пародию, но более тонкую - пародию на старинный жанр хождений в ад. Правда, бражник здесь вовсе не является объектом осмеяния - может быть1 именно поэтому церковь занесла эту повесть (точнее - новеллу) в список запрещенных книг. Возможно, что своим происхождением эта повесть обязана западноевропейским потешным рассказам о том, как мужик (во французском варианте) или мельник (в немецком) словопрением добился посмертной райской жизни. (В XVII в. сборники переводных новелл развлекательного характера были очень популярны; они проникали в Россию через Польшу). Древнерусский книжник создает свою версию. Повесть строится как цепь анекдотов, скроенных на один образец. Бражник, который за каждый ковш прославлял Бога, после смерти стучится в райские врата. Апостолы и праведники в полном соответствии с главным тезисом церковных поучений против пьянства в один голос отвечают ему: «Бражником зде не входимо»; им «уготована мука вечная и тартарары». Обнаружив отличное значение церковных текстов, бражник обвиняет поочередно всех апостолов и святых в разных смертных грехах. Когда же и Иоанн Богослов пытается воспрепятствовать герою повести, то бражник уличает его в непоследовательности: «Бог всех любит, а вые меня ненавидите! Иоанне Богослове! Либо руки своея отпишись, либо слова отопрись!». На эти слова Иоанн Богослов говорит бражнику: «Ты еси наш человек, бражник! Вниде к нам в рай!». В финале старших списков повести читателю преподносилась сентенция против пьянства, вступавшая в явное противоречие с текстом. Поэтому она была отброшена, и заменена новеллистической развязкой, которой нет аналогов в западноевропейских рассказах. Бражник, войдя в рай, раздражает святых отцов тем, что занимает лучшее место. «Святии отцы почали глаголити: Почто ты, бражник, вниде в рай и еще сел в лучшем месте? Мы сему месту не мало приступити смели. Отвеща им бражник: «Святии отцы! Не умеете вы говорить с бражником, не токмо что с трезвым!». «И рекоша вси святии отцы Буде благословен ты, бражник, тем местом во веки веков! Аминь!». Бражник и святые таким образом, поменялись местами - в самом прямом смысле этого слова.

Обе повести - и «Калязинская челобитная», и «Бражник» - великолепно подтверждают слова Пушкина, сказанные им по поводу басен И.А. Крылова: «Отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться».

Русская литература второй половины XVII в. представляет собой очень пеструю картину, характерную для переходной эпохи. «Старина» и «новизна» сосуществуют рядом. Даже в рамках одного и того же общественно-литературного направления сталкиваются различные, нередко противоречивые тенденции развития; новое постепенно, на разных участках с переменным успехом вытесняет старое, но старое еще цепко держится и сдает свои позиции не без ожесточенной борьбы. Литература с каждым днем все увереннее пытается освободиться от авторитета церкви, приобретая все более и более «светский» характер; традицион­ные темы и литературные формы начинают обновляться, идя на­встречу новым задачам и требованиям все усложняющейся жизни. Везде уже ощущается наступление Петровской эпохи - ли­тература, как и жизнь, вступает в период коренной перестройки.

Основной факт общественно-литературного движения той эпохи - резкое размежевание литературы по ее классовому про­исхождению и направленности. В условиях формирования абсо­лютной монархии, городских и крестьянских восстаний завершает­ся процесс, начало которого относится еще к первой половине-XVII в.: намечается четкое расслоение литературы. Параллельно с литературой господствующего класса феодалов - бо­яр и дворянства, а также верхов посада широчайшее распрост­ранение получает в результате возросшей активности народных масс литература демократическая, чрезвычайно разнообразная по содержанию и по форме. Пути исторического развития и той и другой литературы были неодинаковы: внутренне враждебные, они развивались во второй половине XVII в. каждая обособлен­но, в разных направлениях, подчас взаимно исключая одна дру­гую.

Демократическая литература отражала и оформляла на­строения, чаяния, вкусы и запросы широких масс трудового на­рода: ремесленников и крепостного крестьянства, низового духо­венства и мелких торговцев, всякого рода служилых и тяглых людей. Распространялась она в форме небольших рукописных сборничков; дешевых и вполне доступных, написанных обычно на плохой бумаге. Теснейшая связь с устным народным творчеством, его жанрами, сюжетами, стилистикой - наиболее характерная особенность этой литературы, хотя она и продолжала развиваться на основе старой книжной литературной традиций частично на основе «деловой» письменности XVII в. Отсюда ее «пестрый» характер - полуустно-поэтический, полукнижный. Во второй половине XVII в. широкое распространение получает повествовательная проза – небольшие по объему повести, истории, сказания. Эта повествовательная литература еще не имеет четких и устоявшихся жанровых очертаний; она характеризует тот момент в истории демократического читателя, впервые приобщающегося к литературе.

В поисках материала составители этих поветей, историй и сказаний чаще всего обращались непосредственно к народному творчеству - к народной «старине», сказке, лирической и обрядовой песне, народному анекдоту, черпая здесь не только темы и сюжеты, но нередко и самую форму их художественного воплощения. Так возникли переделки былин, сказок, сатирические и шуточные произведения.

Написанные часто неопытной рукой, без профессионального мастерства, эти повести, сказания и историй в художественном отношении неравноценны. Но для историка литературы все они полны интереса вдвойне: и сами по себе, как особую и очень заметную ветвь демократической литературы второй половины XVII в. составляет литература раскола - старообрядчества. Как социально-религиозное движение, проти­востоящее господствующей церкви и феодально-крепостнической монархии Алексея Михайловича, раскол окончательно оформляется после церковного собора 1666-1667 гг. Движение это зародилось в среде низового духовенства, недовольного обреме­нительными для него реформами патриарха Никона, и носило вначале узкоцерковный, обрядовый характер. Но по мере того
как под знаменем «старой веры» стали объединяться все недо­вольные и прежде всего «плебейские» элементы городского посада и крепостное крестьянство, движение получило размах, угрожавший не только господствующей церкви, но и государству (например, Соловецкое восстание 1668—1676 гг.). Прави­тельственные репрессии углубили антифеодальные тенденции этого движения. Раскол породил большую литературу - послания, полемические трактаты, агитационные воззвания, открытые письма, написанные подчас очень зажигательно, на доступном языке, рассчитанные на распространение среди широких народ­ных масс. Многие руководители и идеологи движения не раз в своих писаниях выходили за пределы спора о старом обряде, затрагивали вопросы политические и общественные, и этим объ­ясняется широкая популярность их произведений в народной
массе.

В середине XVII в. в русской литературе возникает феномен, которому будет суждена долгая жизнь и которой на периферии русской культуры сохранится даже до наших дней. Это явление - старообрядческая литература, возникшая в XVII в. после церковной реформы Никона. Реформа сводилась в сущности к унификации культовой и богослужебной литературы по греческим образцам. Раскольники восприняли никоновскую реформу как покушение на самые главные духовные ценности - на православную веру в ее отечественном варианте, на самый уклад жизни православной Руси. Центральная фигура старообрядческой литературы, наиболее яркий ее представитель — протопоп Аввакум (1621—1682). Родился Аввакум в селе Григорове Нижегородской области. Из своего села, вероятно, вследствие обнаружившейся еще в юности строптивости характера, он был изгнан и переселился в село Лопатицы той же. Нижегородской области. Двадцати од­ного года от роду он был посвящен в дьяконы, а через два года - в священники. Идеологом старообрядчества выступил протопоп Аввакум - талантливый публицист и писатель 2-ой половины XVIII в. Перу Аввакума принадлежит более 80 сочинений, большинство которых он написал в ссылке, в земляной тюрьме Пустозерска, где мученик и вождь старообрядчества провел последние 15 лет своей жизни. Это многочисленные челобитные, послания, письма, беседы, толкования на тексты Священного писания. Но в историю русской литературы вошел как автор своего «Жития» (1672-1673 гг.). Это произведение завершает агиографическую традицию в древнерусской литературе и по сути дела взрывает ее. Внешне Аввакум следует житийным канонам. Так, в экспозиции он рассказывает о детстве героя, о его родителях, о знамениях и чудесах. Однако агиографическим героем он делает самого себя, а это уж с традиционной точки зрения есть непростительный грех гордыни. Житие становится автобиографией, и характеру его героя - страстного, непримиримого борца не только с никонианством, но и с любой несправедливостью соответствует страстный, напряженно-эмоциональный, субъективный тон повествования.

В 1651 г. Аввакум бежал в Москву, где вошел в кружок цар­ского духовника Стефана Вонифатьева и вскоре получил место священника при Казанском соборе. Но и, в Москве Аввакум удержался недолго. 15 апреля 1652 г. умер патриарх Иосиф и на патриарший престол взошел Никон. Начались церковные реформы этого патриарха, которые и привели к расколу церкви. Во главе раскольников, противников деятельности Никона, ста­новится Аввакум. Гордый и властный Никон не терпел возра­жений и сурово расправился с теми, кто пытался помешать его деятельности. 13 августа 1653 г., когда Аввакум собрался «с братией о господе порадети», служба была прервана появлени­ем патриаршего боярина Бориса Нелединского со стрельцами. Протопопа арестовали и отвезли на патриарший двор, где его Меткая, по самой природе своей реалистическая, русская по всему своему складу, пересыпанная поговорками и пословицами, словами и оборотами, иногда грубоватыми, но всегда предельно выразительными и живописными, речь Аввакума - явление в русской литературе XVII в. уникальное. Она предвосхищала будущее развитие русской демократической литературы. Она не утратила своего живейшего интереса и по сегодняшний день. Многие русские писатели, в том числе и советские, в поисках яркой и образной речи не раз обращались к сочинениям Аввакума. Его произведения внимательно изучали М. Горький, А. Толстой и многие другие. «Вяканью» Аввакума соответствует и весь литературный строй его произведений. На фоне совре­менного ему книжного «красноглаголания» все они производят впечатление необыкновенной простоты. Аввакум действительно писал, как говорил и думал. «Сказ», воспроизводящий все от­тенки и повороты живой устной речи, - основная форма его из­ложения. Обращения к читателю по тому или иному поводу, от­ступления в сторону, бранные выражения и рядом с ними ласко­вые уменьшительные слова («детки», «хлебец» и пр.)- все это особенности не только языка Аввакума, но и его литературной манеры. Являясь консерватором в сфере религиозной идеологии, Аввакум проявил максимальное новаторство в области литературной. Новаторство Аввакума сказалось в изображении страданий, в сатирическом обличении духовенства и светских властей, в описании Сибири. Больше всего поражает современного читателя ярко выраженный, сугубо авторский стиль произведения. Аввакум решительно отказался от приемов книжной речи, предпочитая ему «вякание» - т.е. живую разговорную речь. Таким языком Аввакум создавал сцены, не виданные доныне в русской литературе. «В иную пору протопопица бедная брела, брела, да и повалилас, встать не может. Опосле на меня бедная пеняет, говоря: Долго ли муки сея, протопоп, будут?" И я говорю: «Марковная, до самой смерти». Она же вздыхая, отвещала: «Добро, Петрович, ино еще побредем». Как будто в этой сцене с ее признательным реализмом отразилосьвсемногострадальное терпение русского народа: «ино еще побредем».

Свойство Аввакума сообщать всему, о чем бы он ни расска­зывал, бытовой, «домашний» характер, не выходя за рамки привычных для него понятий и представлений, - едва ли не наиболее показательная черта его как писателя. Говоря о сотворении человека и грехопадении первых лю­дей - Адама и Евы, Аввакум пересказывает известный библей­ский текст, сопровождая его время от времени своими коммен­тариями. Змия, соблазнившего Еву, Аввакум описывает так: «Ноги у нее были и крылье было. Хорошей зверь была, красной, докаместь не своровала». Цитируя библейский рассказ об Адаме и Еве после грехопадения («и вкусиста Адам и Ева от древа... и обнажистася»), Аввакум восклицает: «О, миленькие! Одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лу­кавой хозяин накормил и напоил, да и з двора спехнул».

Среди писателей-старообрядцев первого поколения обращает на себя внимание своим незаурядным литературным талантом инок Епифаний, один из «соузников» протопопа Аввакума в пустозерской ссылке. В историю старообрядческой литературы XVII в. инок Епи­фаний вошел как автор собственного «Жития», написанного им незадолго до смерти, в пустозерской ссылке, вероятно, в 1675 или 1676 г. «Житие» свое Епифаний написал по «повелению» Аввакума, который настаивал на том, чтобы Епифаний в нази­дание всем «чтущим и послушающим» непременно рассказал о себе «хотя немношко».

«Житие» Епифания состоит из двух частей; в первой части автор рассказывает о своей жизни на севере, в «пустыне» на реке Суне; во второй - преимущественно о пустозерской ссылке и обо всем том, что он там пережил, «страдая» за «правую»
веру. Написанное, несомненно, в подражание «Житию» Аввакума, «Житие» Епифания в одном отношении, однако, существенно отличается от своего образца. Епифаний редко и неохотно изла­гает внешнюю, фактическую сторону своей биографии; он ее и помнит плохо, и явно не дорожит ею в отличие от Аввакума, который любил и умел подробно рассказывать разные события из своей жизни. В центре внимания Епифания не внешние события его жизни, а его внутренний душевный мир, его настроения, сомнения, страхи, радости и печали. Этот повышенный интерес к своему внутреннему «я», это стремление описывать не столько факты, сколько свои переживания, вызванные этими фактами, эта склонность к самоанализу - своеобразная особенность «Жития» Епифания, придающая ему характер скорее лирической исповеди, чем автобиографии.

«Житие» свое Епифаний писал обрубками пальцев (он два раза подвергался казни: ему два раза отрезали язык и обрубали пальцы на правой руке), в «темнице», в земляном срубе, «с часу на час» «ожидая исхода души своей». Это сказалось на его «Житии». В нем немало места уделено подробному описа­нию разных «сонных» видений, таинственных голосов, чудес. В объективной реальности этих своих галлюцинаций, рожден­ных его болезненно возбужденным воображением, Епифаний не сомневался; усматривая в, них знак особого благоволения божь­его к себе, он не раз рассказывал о них и устно своим пустозерским «соузникам». Многое, о чем повествует Епифаний, произ­водит впечатление какого-то сна наяву: реальная действительность так тесно сплетается у него с фантастической, что подчас трудно провести границу между ними. Характерная особенность стиля Епифания состоит в том, что он свои, бредовые галлюци­нации облекает в такие натуралистически конкретные формы описания, что фантастическое в его изображении приобретает все черты объективно реального факта.

Первую часть своего «Жития» Епифаний почти целиком по­святил рассказу о своей борьбе с бесами в сунарецкой «пусты­не». В изображении Епифания бесы - типичные запечные «ши­шиги» народных сказок. Хитрые и «пронырливые», они всеми доступными им средствами старались как-нибудь досадить Епифанию (поджигали у него келью, однажды чуть не удави­ли). К счастью, у Епифания всегда находился под рукой «образ вольяшной медяной пречистый богородицы», который несколько сдерживал бесов. С народными сказками о разных «шишигах»-первая, часть «Жития» инока Епифания сближается не только своими представлениями о бесах, но и натуралистически конкретной формой описания всех своих столкновений с ними. Замечателен в этом отношении тот эпизод первой части «Жи­тия», где он рассказывает, как ему удалось однажды жесток» наказать бесов за все их проделки. Помогла ему в этом богоро­дица, образ которой подарили ему в Соловецком монастыре, когда он собирался идти на Суну. Эта часть «Жития» Епифания писалась по воспоминаниям, которые уже успели перепутаться в памяти автора с реминис­ценциями из народных сказок, а может быть, и книг, когда-то прочитанных им. Вторая часть «Жития» была написана под не остывшим еще впечатлением от казней, по свежим следам событий; в ней мень­ше вымысла, больше правды. Заметно отличается вторая часть «Жития» от первой и формой изложения: рассказ ведется в бо­лее сдержанных тонах, без отступлений в сторону, без той сло­воохотливости, которая порой сказывается в первой части и придает ей сказочно-эпическую медлительность.

В 1903 г. в Петербурге вышла книга акад. А. И. Соболев­ского «Переводная литература Московской Руси XIV—XVII ве­ков», содержащая библиографический перечень произведений, переведенных на славяно-русский язык. Этот перечень очень любопытен. Переводная литература XVII в. представлена боль­шим количеством книг западноевропейского происхождения, появившихся в переводе в основном с польского языка. Дело не только в количестве переведенных книг, но и в их качестве. Раньше переводили только богословские книги, а теперь нача­ли переводить и светские. Много появилось переводной научной литературы. В Москве очень интересовались географией - на это указывают переводы ряда лучших трудов общего характера по этой науке (сочинения Ботера, Ортелиуса, Меркатора, де Линды, огромный Амстердамский атлас Блеу). Было переве­дено несколько специальных трудов по географии (описания Святой Земли, Алжира, Туниса, Персии, Шпицбергена), а так­же путешествий в земли Дальнего Востока, Персию, в Святую Землю. Была популярна в Москве и история: появились пере­воды трудов Гваньини, хроники Стрыйковского, Пясецкого и других историков XVI-XVII вв. Был сделан перевод нескольких книг по медицине, а также книг чисто практического содержа­ния по охоте, военному делу, сельскому хозяйству, домашнему хозяйству, коннозаводству, нескольких словарей. Книг по мате­матике, философии, политической экономии было переведено значительно меньше.

Родина переведенных сочинений самая разная. Труды римских классиков, средневековых и современных немецких авторов, французов, англичан, итальянцев, испанцев, поля­ков - все они были известны или в голландских изданиях XVI-XVII вв.; или в польских переводах. Имелось несколько переводов с немецких изданий, почти не было переводов с французских изданий и совсем не было с изданий итальянских и испанских..

Наряду с научной литературой появились произведения ху­дожественные: во второй половине XVII в. с польского языка переведены «Метаморфозы» Овидия; в 1607 г. и вторично в |675 г. - басни Эзопа, несколько новелл Боккаччо; в 1680 г. сборник новелл Поджо Браччолини («Фацеции»). Начиная с 70-х годов XVII в. художественная переводная литература наводняется авантюрными и рыцарскими романами. Были переведены романы о Бове-королевиче, о Василии Златовласом, о королевиче Брунцвике, об Оттоне, цесаре римском, Петре Златые Ключи, о фее Мелюзине. По своему содержанию все эти романы напоминают один другой. Сюжет каждого из них воспроизводит в сущности одну и ту же схему: герои встречаются, влюбляются друг в друга, обстоятельства разлучают их, они терпят ряд неудач, годами не видятся, но в конце концов преодолевают все препятствия и соединяются узами брака. Приключения любовников и дают канву для сюжетной интриги, нередко сложной и запутанной, в которой не последнюю роль играют разного рода неожидан­ные встречи, роковые ошибки, похищения героинь. Для русского читателя новой и занятной была в этих романах прежде всего трактовка любовной темы. Признаваясь в любви, герои рыцарских романов обычно выражаются изысканно-манерным языком, воспроизводящим поэтические формулы любовной лирики средневековых трубадуров; говорят о невыносимых сердечных муках, клянутся в вечной любви - и все это в самых галантных, немного жеманных выражениях. При виде друг друга влюбленные бледнеют, дрожат, трепещут, проливают потоки, слез, иногда, не выдержав наплыва чувств, падают в глубокий ' обморок (не только героини, но и герои). Все это казалось рус­скому читателю вначале - смешным, а потом трогательным. В первые десятилетия XVIII в. этот галантно-сентиментальный стиль войдет в моду.

Переводная литература XVII в. является показателем глу­бокого и серьезного сдвига в русской литературе. Книга А. И. Соболевского «Переводная литература Московской Руси XIV-XVII веков» наглядно вскрывает картину этого пере­лома - появляются новые веяния, новые запросы, старая тра­диция постепенно уступает место новым потребностям.

Какими путями проникали эти веяния на Русь? В основном двумя путями. Один путь, кратчайший, шел из так называемой Немецкой слободы. Немецкой слободой в Москве назывался район, в ко­тором жили приезжие иноземцы со своими семьями. Второй путь западноевропейского культурного влияния – Украина. Конец XVII в. – та эпоха, когда влияние Украины было значительным и сильным. Заметно усилился приток украинской книги. Культурное общение с Украиной и Белоруссией приняло такие размеры, что вызвало в консервативных кругах московского общества беспокойство и сопротивление. Все эти меры со стороны приверженцев старого порядка, од­нако, своей цели не достигли: «латинская» образованность укра­инцев продолжала пользоваться авторитетом в передовых кру­гах московской интеллигенции, а украинская книга приобретала все большее число читателей. Сами сторонники старозаветной традиции иногда обраща­лись к украинской литературе. Так, патриарх Иоаким читал в Успенском соборе поучения из «Учительского евангелия» Ки­рилла Транквиллиона.

В Петровскую эпоху украинское влияние на русскую культуру достигает апогея. В поисках людей, готовых служить делу
русского просвещения, Петр привлекал киевских ученых. В Москву переселились Стефан Яворский, Феофан Прокопович и др. Украинская наука получила официальное признание. Об этом говорит указ царя о реорганизации Московской академии - очага грекофилов - по типу Киево-Могилянской академии. Там изучались латинский язык, грамматика, синтаксис, логика, психология, богословие. Московская академия по указу Петра превратилась в типичное для всей Европы того времени высшее учебное заведение. Было введено девятилетнее обуче­ние. Студенты должны были разговаривать на латинском языке. Петр принимал все меры для «европеизации» нового поко­ления. Немецкая слобода не давала и половины того, что
появилось в России на рубеже XVI-XVII вв. в результате украинского влияния. Многое из того, что проникало на Русь с Запада, проникало в специфически украинской оболочке.

Исторически прогрессивное значение усвоения Русским го­сударством некоторых достижений украинско-белорусской культуры, несомненно, его отрицать нельзя. Украинцы открыли Русскомугосударству «окно в Европу». Приток книг пробудил интерес к науке. Стала исчезать боязнь «погубить душу» в общении с еретиками. В последней трети XVII в. значительно расширилось изучение латинского языка, бывшего языком меж­дународного научного общения. Это открывало русскому чита­телю доступ к тем разнообразным научным книгам, которых накопилось немало в книгохранилищах Москвы. Большое воз­действие на русскую литературу оказал опыт украинско-белорусской литературы. В России появилось поэтическое искусст­во, возродилось красноречие. Украинские литераторы принесли и свой литературный стиль - «барокко». Характерные черты этого литературного стиля через украинскую литературу усваи­ваются некоторыми русскими писателями.

Дата добавления: 2015-08-03