О маленькой жизни и большой идее

"Я всегда верила... Я верила Сталину... Верила коммунистам. Я сама былакоммунисткой. Верила в коммунизм... Жила ради этого, выжила ради этого.После доклада Хрущева на ХХ съезде, когда он рассказал об ошибках Сталина, язаболела, в кровать слегла. Я не могла поверить, что это правда. Страшнаяправда... Я сама в войну кричала: "За Родину! За Сталина!" Меня никто незаставлял... Я верила... Это - моя жизнь... Вот она... В партизанах воевала два года... В последнем бою меня ранило в ноги, япотеряла сознание, а мороз был сильный, когда проснулась, почувствовала, чтоотморожены руки. Теперь живые, хорошие руки, а тогда черные... И ноги,конечно, тоже были отморожены. Если б не мороз, может быть, ноги удалось быспасти, а они были в крови, и я долго лежала. Когда нашли меня, положиливместе с другими ранеными, свезли в одно место, много нас, а тут немцы сноваокружают. Отряд уходит... Прорывается... Нас, как дрова, на сани побросали.Некогда смотреть, жалеть, всех отвозят глубже в лес. Прячут. Так отвозили иотвозили, а потом сообщили в Москву о моем ранении. Я ведь была депутатомВерховного Совета. Большой человек, мной гордились. А я из самого низа,простая крестьянка. Из крестьянской семьи. Я рано вступила в партию... Ноги пропали... Ноги отрезали... Спасали меня там же, в лесу...Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, идаже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги... Положили на стол,и нет йода. За шесть километров в другой отряд поехали за йодом, а я лежу настоле. Без наркоза. Без... Вместо наркоза - бутылка самогонки. Ничего небыло, кроме обычной пилы... Столярной... Связались с Москвой, чтобы прислали самолет. Самолет трижды прилетал,покружится-покружится, а опуститься не может. Кругом обстреливали. Начетвертый раз сел, но у меня обе ноги уже были ампутированы. Потом вИванове, в Ташкенте четыре раза делали реампутацию, четыре раза опятьначиналась гангрена. По кусочку каждый раз резали, и получилось - оченьвысоко. Первое время плакала... Рыдала... Представляла, как по земле будуползать, ходить не смогу, а буду ползать. И сама не знаю, что мне помогло,удержало... Как я себя уговорила... Конечно, добрых людей встретила. Многохороших людей. У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне,это другие врачи передали: "Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчиноперировал, но таких не видел. Не вскрикнет". Я держалась... Я привыкла бытьна людях сильной... Потом приехала назад, в Дисну. Свой городок. Вернулась с костылями. Это я теперь плохо хожу, потому что старая, а тогда бегала по городу ивсюду пешком. На протезах бегала. И в колхозы ездила. Поставили меня надолжность зампредседателя райисполкома. На большую работу. В кабинете несидела. Все по деревням, по полям. Даже обижалась, если поблажкучувствовала. Грамотных колхозных председателей в то время было немного, иесли какая-то ответственная кампания, посылали на место представителей израйона. И вот по понедельникам вызывали нас в райком и давали задание, комукуда. Сижу утром, смотрю в окно - все идут и идут к райкому, а мне незвонят. И мне как-то больно, мне хотелось быть, как все. И наконец звонок, звонит первый секретарь: "Фекла Федоровна, зайдите".Какая я тогда счастливая, хотя мне очень и очень трудно было ездить подеревням, меня посылали и за двадцать, и за тридцать километров, где,бывало, подъедешь, а где и пешком. Иду где-нибудь в лесу, упаду, а встать немогу. Сумку положу, чтобы опереться, или за дерево зацеплюсь, встану идальше иду. А пенсию получала, могла бы жить для себя, для одной себя. Но яхотела жить для других. Я " коммунистка... Ничего у меня своего нет. Одни ордена, медали и почетные грамоты. Домгосударство построило. Дом большой, потому что детей в нем нет, вот он икажется таким большим... А потолки такими высокими... Живем в нем вдвоем ссестрой. Она - моя сестра, моя мама, моя нянька. Я теперь старая... Утромсама не поднимусь... Живем вдвоем, живем прошлым. У нас - красивое прошлое. Тяжело жили, нокрасиво и честно, и мне за себя не обидно. За свою жизнь... Я жилачестно..." Фекла Федоровна Струй, партизанка "Нас время сделало такими, какими мы были. Показали себя. Больше такоговремени не будет. Не повторится. А тогда -идея наша была молодая, и мымолодые. Ленин умер недавно. Сталин живой... С какой гордостью я носилапионерский галстук. Комсомольский значок... И вот - война. И вот мы такие... Конечно, у нас в Житомире быстропоявилось подполье. Я была там сразу, это даже не обсуждалось: идти или неидти, страшно или не страшно? Это даже не обсуждалось... Через несколько месяцев нашу подпольную группу выследили. Группупредали. Меня схватило гестапо... Конечно, было страшно. Для меня это дажестрашнее, чем умереть. Я боялась пыток... Пыток боялась... А вдруг невыдержу? Каждый из нас так думал... Наедине... Я, например, с детства плохопереносила любую боль. Но мы еще не знали себя, не знали, как мы сильны... На последнем допросе, после которого в третий раз я была внесена всписок на расстрел, у третьего по счету следователя, сказавшего, что онисторик по образованию, было так... Этот фашист хотел понять, почему мытакие люди, почему для нас так важны наши идеи. "Жизнь выше идеи", - говорилон. Я, конечно, не соглашалась с этим, он кричал, бил. "Что? Что заставляетвас быть такими? Спокойно принимать смерть? Почему коммунисты считают, чтокоммунизм должен победить во всем мире? " - спрашивал. Он прекрасно говорилпо-русски. И я решила ему все сказать, все равно знала, что убьют, так хотьнедаром, и пусть знает, что мы сильны. Около четырех часов он спрашивал, а яотвечала, как знала, как успела до того изучить марксизм-ленинизм в школе иуниверситете. О, что с ним делалось! Хватался за голову, бегал по комнате,останавливался как вкопанный и глядел-глядел на меня, но впервые не бил... Я стояла перед ним... Половина волос у меня вырвана, а до этого былидве толстые косы... Голодная... Сначала мечтала: кусочек бы хлебамаленький-маленький, потом - ну хоть бы корочку, затем - хоть бы найтикрошечки... Я перед ним стою такая... Глаза горят... Он слушал долго меня.Слушал и не бил... Нет, еще не испугался, еще только сорок третий год. Ноуже что-то почувствовал... какую-то опасность. Захотел узнать - какую? Я емуответила. Но когда я ушла, внес меня в списки на расстрел... В ночь перед расстрелом я вспоминала свою жизнь, свою короткую жизнь... Мой самый счастливый день в жизни, когда отец с матерью, отъехав подбомбежками несколько десятков километров от дома, решили вернуться. Неуходить. Остаться дома. Я знала - мы будем бороться. Нам казалось, что такскоро придет победа. Обязательно! Первое, что мы делали, - это искали испасали раненых. Они лежали на поле, в траве, в канавах, в хлев заползут ккому-нибудь. Я вышла накопать утром картошки, и одного нашла на нашемогороде. Он умирал... Молодой офицер, у него не было сил даже сказать мнесвое имя. Шептал какие-то слова... Не разобрать... Я помню свое отчаяние...Но мне кажется, что никогда я не была так счастлива, как в те дни... Яобрела родителей во второй раз. До этого я думала, что мой папа далек отполитики, а он был беспартийный большевик. Моя мама - малограмотнаякрестьянка, она верила в Бога. Она молилась всю войну. Но как? Падала передиконой на колени: "Спаси народ! Спаси Сталина! Спаси коммунистическую партиюот этого ирода Гитлера". Каждый день на допросе в гестапо я ожидала, чтооткроется дверь и войдут родные. Папа с мамой... Я знала, куда я попала, и ясчастлива, что никого не предала. Больше, чем умереть, мы боялись предать.Когда меня арестовали, я поняла, что настало время мук. Я знала, что дух мойсилен, а тело? Не помню первый допрос... Я сознание не теряла... Один только разсознание ушло, когда каким-то колесом выкручивали руки. Кажется, не кричала,хотя перед этим мне показали, как кричат другие. На следующих допросах ужетеряла чувство боли, тело деревенело. Фанерное тело. Одна мысль: нет! На ихглазах я не умру. Нет! И только когда все кончится, притащат в камеру, яначинала чувствовать боль, я становилась раной. Сплошной раной. Все тело...Но выдержать. Выдержать! Чтобы мама узнала, что я умираю человеком, никогоне предала. Мама! Били, подвешивали. Всегда абсолютно раздетую. Фотографировали. Рукамиможешь закрыть только груди... Я видела, как сходили с ума... Видела, какмаленький Коленька, ему не было года, мы его учили слову "мама", как он,когда его забирали у матери, понял сверхъестественным образом, что лишаетсяее навсегда, и закричал первый раз в своей жизни: "Мама!" Это было не словоили не только слово... Я хочу вам рассказать... Все рассказать... О, какихлюдей я там встретила! Они умирали в подвалах гестапо, и об их мужествезнали только стены. И теперь, сорок лет спустя, я мысленно опускаюсь передними на колени. "Умереть - проще всего", - говорили они. А вот жить... Какхотелось жить! Мы верили: победа придет, в одном только сомневались -доживем ли мы до этого великого дня? У нас в камере было маленькое окошко, на нем решетка, надо было, чтобыкто-нибудь тебя подсадил, и тогда увидишь - и то даже не кусочек неба, акусочек крыши. А мы все такие слабые, что подсадить друг друга не могли. Нобыла у нас Аня, парашютистка. Ее схватили, когда их забрасывали в тыл ссамолета, группа попала в засаду. И вот она, вся окровавленная, избитая,вдруг попросила: "Подтолкните меня, я выгляну на волю. Хочу туда!" Хочу - и все. Мы все вместе ее подняли, она вскрикнула: "Девочки, тамцветочек..." И тогда каждая стала проситься: "И меня...", "И меня..." Иоткуда-то у нас взялись силы помочь друг другу. А то был одуванчик, как егозанесло на эту крышу, как он там удержался, ума не приложу. Каждая что-тозагадала на этот цветок. Как я теперь думаю, каждая загадала: выйдет ли онаживой из этого ада? Я так любила весну... Любила, когда цветут вишни и возле сиреневыхкустов пахнет сиреневыми духами... Вы не удивляйтесь моему стилю, я стихиписала. А сейчас я весну не люблю. Это война стала между нами, между мной иприродой. Когда цвели вишни, я видела фашистов в родном Житомире... Осталась я жива чудом... Спасли меня люди, которые хотели отблагодаритьмоего отца. Мой отец - врач, по тем временам это было великое дело. Менявытолкнули из колонны, вытолкнули в темноте, когда нас вели на расстрел. А яничего не помнила от боли, шла, как во сне... Шла, куда вели... Потомвезли... Привезли домой, я вся была в ранах, сразу высыпала нервная экзема.Я даже голоса человеческого слышать не могла. Услышу - сразу мне больно.Мама и папа разговаривали шепотом. Я все время кричала, замолкала только вгорячей воде. Маму ни на секунду не отпускала от себя, она просилась:"Дочка, мне надо ж к печи. На огород..." А я держалась за нее... Как толькоя отпускала ее руку, на меня все опять наваливалось. Все, что со мной было.Чтобы чем-то меня отвлечь, мне приносили цветы. Мои любимые колокольчики...Листья каштана... Запахи отвлекали... Платье, в котором я была в гестапо,мама держала у себя. И когда умирала, оно у нее под подушкой было. До еепоследнего часа... Первый раз я поднялась, когда увидела наших солдат. Вдруг я, котораялежала больше года, подхватываюсь и выбегаю на улицу: "Родные мои!Роднусенькие... Вы вернулись..." Солдаты на руках внесли меня в нашу хату. Вподъеме я на второй и на третий день побежала в военкомат: "Дайте мнеработу!" Папе сказали, он пришел за мной: "Детка, как ты пришла? Кто тебепомог?" Меня хватило на несколько дней... И снова начались боли... Муки... Якричала целыми днями. Люди шли мимо нашей хаты и просили: "Господи, илиприми ее душу, или помоги, чтобы она не мучилась". Спасли меня целебные грязи Цхалтубо. Спасло желание жить. Жить, жить и- больше ничего. Я еще жила. Жила, как все... Жила... Четырнадцать летработала в библиотеке. Это были радостные годы. Самые-самые. А теперь жизньпревратилась в сплошную борьбу с болезнями. Старость, что ни говорите, вещьскверная. Еще одиночество, я осталась совсем одна. Папы и мамы давно нет.Эти длинные ночи без сна... Сколько лет прошло, а мой самый страшный сон, япросыпаюсь в холодном поту. Я не помню фамилии Ани... Я не помню, то ли онас Брянщины, то ли со Смоленщины. Я помню, как она не хотела умирать! Заложитбелые полные руки за голову и в окно через решетку кричит: "Я жить хочу!" Я не нашла ее родных... Я не знаю, кому об этом рассказать..." Софья Мироновна Верещак, подпольщица "После войны мы узнали про Освенцим, Дахау... Как после этого рожать? Ая уже беременная... Тут меня посылают в деревню подписывать на заем. Государству нужныденьги, надо восстанавливать заводы, фабрики. Приехала - деревни нет, все в земле... В землянках живут... Вышлаженщина, какая там на ней одежка, страшно смотреть. Я залезла в землянку,сидят трое детей, они все голодные. Она им что-то толкла в ступке, какую-тотраву. Она спросила у меня: - Ты пришла подписывать на заем? Я говорю: - Да. Она: - У меня денег нет, но есть курица. Пойду спрошу, если соседка, онавчера просила у меня, купит, я тебе отдам. И сейчас рассказываю, у меня ком в горле. Какие были люди! Какие люди!У нее мужа убили на фронте, осталось трое детей, и ничего нет, только однаэта курица, и она ее продает, чтобы отдать мне деньги. Мы тогда собиралиналичными. Она готова все отдать, чтобы только мир был, чтобы дети ееостались живы. Помню ее лицо. И всех детей ее... Как они выросли? Я хотела бы знать... Хотела бы найти и встретиться..." Клара Васильевна Гончарова, зенитчица

"Мама, что такое - папа?"

Дата добавления: 2015-08-03