Читайте также:
|
Одним из центральных вопросов древнерусской литературы был вопрос о роли князя в жизни страны. Необходимость сильной княжеской власти как условие успешной борьбы с внешними врагами, преодоления внутренних противоречий остро осознавалась теми, кто заботился о судьбах страны.
Идея сильной княжеской власти стоит в центре одного из интереснейших произведений древнерусской литературы — «Моления» Даниила Заточника. Памятник этот примечателен не только своей идейной направленностью, своими литературными особенностями, но и своей загадочностью. До сих пор остаются открытыми вопросы о времени его создания, о том, кто такой Даниил Заточник. Различными исследователями диаметрально противоположно решается проблема взаимоотношения двух основных редакций произведения.
Одна редакция имеет заглавие «Слово» Даниила Заточника, другая — «Моление» Даниила Заточника. «Слово» адресуется князю Ярославу Владимировичу, «Моление» — Ярославу Всеволодовичу. В тексте «Слова» князь называется «сыном великого царя Владимира» [1]. Так скорее всего древнерусский книжник мог назвать только кого-нибудь из сыновей Владимира Мономаха. Но у него не было сына Ярослава. Ряд исследователей считает, что «Ярослав» — ошибка заглавия и вместо этого имени должно быть либо Юрий Долгорукий, либо Андрей Добрый (сыновья Владимира Мономаха). В этом случае «Слово» датируется временем не позднее 40-50-х гг. XII в. (Юрий Долгорукий умер в 1157 г., Андрей Добрый — в 1141) [2]. Адресатом же «Моления», по мнению большинства исследователей, является сын великого князя Всеволода III Большое Гнездо — Ярослав Всеволодович, княживший в Переяславле Суздальском с 1213 по 1236 г.
Однако существует гипотеза, согласно которой «Слово» — более поздняя переработка «Моления» [3]. Несмотря на обширную литературу с аргументацией обеих точек зрения, вопрос, что первично — «Слово» или «Моление», остается открытым.
Наиболее существенное различие между «Молением» и «Словом» — в их идейной направленности. В обеих редакциях в равной мере превозносится сила и могущество князя и княжеской власти. Отношение же к боярству в «Слове» и «Молении» сильно различаются. В «Слове» князь не противопоставляется боярам. В «Молении» резко подчеркивается превосходство князя над боярами.
В летописной повести о битве на Воже в 1378 г. упоминается имя Даниила Заточника. Здесь говорится о некоем попе, которого сослали «в заточение на Лаче озеро, иде же бе (где был) Данило Заточеник» [4]. Однако это упоминание не решает вопроса о том, кто такой Даниил Заточник. Вероятнее всего, оно само восходит к «Слову» или «Молению» и свидетельствует лишь о популярности этого произведения в Древней Руси. Мы не можем даже быть уверенными, существовал ли в действительности Даниил, почему-то и когда-то попавший в немилость у своего князя и находившийся на озере Лача (на северном берегу озера расположен город Каргополь). Неясно и само слово заточник: оно может иметь значение и «заключенный», и «заложившийся». Существующие в научной и научно-популярной литературе всякого рода «биографические» предположения о Данииле, как правило, весьма субъективны. Объективно из всего материала как «Слова», так и «Моления», из самохарактеристик автора видно, что он не принадлежал к господствующему классу. Даниил относился к категории княжеских «милостников», которые происходили из самых различных слоев зависимых людей [5].
Сочинение Даниила Заточника представляет собой подбор афоризмов, каждый из которых или какая-то группа их могут восприниматься как законченный самостоятельный текст. Например: «Аще (если) кто в печали человека призрит, как студеною водою напоить в знойный день»; «Злато съкрушается (плавится) огнем, а человек напастьми»; «Молеве (моль), княжи, ризы (одежду) едять, а печаль человека» и т. п. Но все эти отдельные афоризмы, в предельно сжатой словесной формулировке передающие житейскую мудрость, объединены стоящим за ними образом Даниила Заточника. Вечные и общие истины становятся перипетиями судьбы одного человека, вот этого самого Даниила. Это придает памятнику облик не сборника отдельных афоризмов, а повествования о конкретной судьбе конкретного человека. Мы не знаем, является ли такое построение произведения сознательным литературным приемом или же какой-то реальный Даниил рассказал, пользуясь заимствованными и сочиненными им самим афоризмами, о своей судьбе и нарисовал идеальный образ князя-правителя. В любом случае мы можем говорить, что перед нами произведение высокого литературного уровня, ярко отразившее реальную жизнь.
Автор этого произведения широко заимствует афоризмы из книг священного писания (Псалтыри, притч Иисуса Сираха, притч Соломона и др.), пользуется «Повестью об Акире Премудром», «Стословцем» Геннадия, ему известна «Повесть временных лет». Вместе с тем и в «Слове» и в «Молении» отразились самые разнообразные стороны, русской жизни того времени. Даниил широко употребляет бытовую лексику, для построения сравнений метафор привлекает явления повседневной жизни. И перед нами предстают выпуклые зарисовки быта и нравов эпохи.
Обдумывая пути, которыми можно выбраться из бедности, Даниил видит один из выходов — в женитьбе на богатой невесте. Это наводит его на размышления о женской злобе (тема очень популярная в древнерусской письменности). Особенно много места этой теме уделено в «Слове». Даниил пользуется здесь и книжными источниками, и, как он говорит сам, «мирскими притчами» (т, е. светскими поговорками). Живой юмор и житейская мудрость этих сентенций (Даниил выступает не против женщин вообще, а только против особого, ненавистного ему типа «злой жены») создают конкретную картину семейных взаимоотношений эпохи. «Жены же у церкви стоите молящеся богу и святей Богородици, а чему ся хотите учити (чему хотите учиться), да учитеся дома у своих мужей. А вы, мужи, по закону водите жены свои (в законе храните жен своих), понеже не борзо обрести (ибо нелегко найти) добры жены».
Рассуждая о перспективе ухода в монастырь для спасения от житейских невзгод, Даниил говорит, что лучше умереть, чем лицемерно, из-за желания улучшить свое материальное положение постричься в монахи. И автор иллюстрирует свою мысль выразительной картиной монашеского ханжества: «Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины, и на мирское гонение: обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии».
В рассматриваемом произведении высокая книжная культура автора, его хорошее знание памятников переводной и оригинальной литературы удачно сочетаются с его широкой осведомленностью в «житейской мудрости». Он не боится обильно приводить «мирские притчи», не избегает бытовой лексики. Как замечает Д. С. Лихачев, «Даниил как бы щеголяет своей грубостью, нарочитой сниженностью стиля, не стесняясь бытового словаря» [6].
Эта особенность стиля Даниила Заточника объясняется не только тем, что Даниил — представитель низших слоев общества, зависимый человек, но и литературной позицией автора. Нарочитая грубость Даниила, его балагурство восходят к скоморошеским традициям.
Соединение в произведении Даниила Заточника высокой книжности со скоморошьим балагурством, учительных изречений с «мирскими притчами» придает этому памятнику особое своеобразие. Своеобразно «Моление» и своим отношением к человеческой личности. Иронизируя над самим собой, непомерно восхваляя князя (за этими похвалами чувствуется скрытая гротескность), Даниил выше всего ставит интеллектуальную силу человека, встает на защиту человеческого достоинства. Мудрый человек, находясь в бедственном, безвыходном положении, стремясь выбраться в люди, не может и не должен поступаться своим человеческим достоинством, идти против своей совести. Примечательно, что всячески подчеркивая силу княжеской власти, Даниил замечает, что как ни могуществен князь, деяния его зависят от окружающих «думцев» — советников: «Княже мои господине! То не море топить корабли, но ветри; не огнь творить ражежение железу (не огонь плавит железо), но надымание мешное (но раздувание мехов); тако же и князь не сам впадаеть в вещь (в беду), но думци вводять. 3 добрым бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с лихим думцею думая, меншего лишен будет».
Даниил Заточник — это древнерусский интеллигент, который остро ощущает недуги своего времени, пытается найти выход из них ратует за признание человеческого достоинства независимо от социального и имущественного положения человека. Тонкую и точную характеристику Даниила Заточника как писателя дал В. Г. Белинский: «Кто бы ни был Даниил Заточник, — можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит, снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы молчать, и молчат там, где выгодно говорить; словом одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, а потом сживают со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить».
5. «Повесть о разорении Батыем Рязани» как образец воинской повести.
| ||
| Формирование воинской повести начинается с "Повести временных лет". Элементы этого жанра присутствуют уже в рассказе о мести Ярослава Святополку Окаянному. Летописец описывает сбор войск и выступление в поход, подготовку к сражению, "сечу злую" и бегство Святополка. Также черты воинской повести прослеживаются в "Повести о взятии Олегом Царьграда", в рассказе "О битве Ярослава с Мстиславом". Главная цель воинской повести – показать Русскую землю в ряду других держав, доказать, что русский народ – не без роду и племени, а имеет свою историю, которой вправе гордиться. Особенности жанра: – сложный образ героя воинской повести: Воин наделяется одновременно святостью и мужественной доблестью. Наряду с чертами былинного богатыря наделен чертами воина-мученика за христианскую веру. Новый образ воина, который соединял в себе мифологичность богатырей и христианскую жертвенность Бориса и Глеба или святого Егория Победоносца. Меняется сущность воинского подвига: доказательство своей храбрости уступает место смерти за веру: "А храбрых своих испытаем, а реку Дон кровью прольем за землю за Рускую и за веру крестьяньскую!" ("Задонщина"). Стяжание славы соединяется со стремлением к святости. В уста положительных героев вкладываются благочестивые размышления – молитвы, изображаются религиозно-фантастические картины помощи небесных сил. – категория жертвенности является основополагающей для этого жанра: Новое понимание воинского подвига оправдывает воинское служение и предоставляет ему новый статус – статус святости, создается пантеон отечественных святых, основанием которого становится, наряду с монахом-подвижником, воин-мученик, в образе которого реализуется представление о княжеской и мирской святости. – стилистические формулы воинских повестей. Например, "...и стрелы на ня летаху, яко дождь" или "...бысть видети лом копийный и скрежетание мечное и щиты искепани и мужи носими, и землю напоиша кровью". Композиция воинской повести: – подготовка события (сбор войск); – повествование о событии (выступление в поход, подготовка к бою, бой); – последствия события. Повествователь в воинской повести, как правило, личность загадочная. Примерами воинских повестей являются "Повесть о битве на реке Калке", "Повесть о разорении Рязани ханом Батыем", "Повесть о житии Александра Невского". Важный этап развития воинской повести – "Повесть о взятии Царьграда". Красочно-эмоциональные эпизоды сражений перемежаются с картинами вещих знамений. Традиции этой повести получили развитие в "Казанской истории" (середина 16 в.). В 17 веке воинская повесть приобретает демократический характер ("Повесть об Азовском сидении донских казаков"). Во второй половине 17 века воинская повесть уступает место новым жанрам бытовой и авантюрно-приключенческой повести. | ||
| "Повесть о разорении Рязани Батыем" – это один из лучших образцов воинской повести. Она появилась в 13 веке и дошла до нас в списках 14–17 веков. Композиция (4 части): 1) самостоятельный сюжет о приходе Батыя к границам княжества и посольстве к нему сына рязанского князя Фёдора Юрьевича; 2) рассказ о сборе войска, битве, разгроме Рязани (событийная часть); 3) эпическое сказание о рязанском вельможе Евпатии Коловрате. Оно присоединено к предыдущей части по хронологическому принципу. (завязка действия – приход Коловрата в разорённую Рязань, кульминация – поединок с Хостоврулом, развязка – гибель героя); 4) приход в Рязань брата погибшего князя Ингваря Ингваревича. Она соединена с предыдущей частью хронологией (эта часть сюжетно не представляет собой единого целого. Здесь сочетаются плач Ингваря, похвала роду рязанских князей и сообщение о действиях Ингваря: похороны его брата, вокняжении его в Рязани). Каждая из частей повести имеет своего главного героя, обладающего могуществом, показанным как в бою (2 и 3 части), так и вмирских действиях или духовно (1 и 4 части). Это – одна из черт воинской повести. Следует отметить и другие черты воинской повести. Например, в повести описывается подготовка князя к битве, его молитва. В описании самой битвы очень много воинских формул: "Инападоша на нь, и начаша битися крепко и мужествено", "быстъ сеча зла и ужасна", "Батыеве силе велице и тяжце, единъ бъящеся с тысящей, а два-со тмою" и т.д. Описывая битву Евпатия Коловрата с татарами, автор использует воинскую формулу: "Ездя по полкомъ татарскимъ храбро и мужествено". Первая дошедшая до нас внелетописная "Повесть о разорении Рязани Батыем" построена на основе последовательного соединения ряда самостоятельных фрагментов, связанных одним центральным событием – разорением Батыем Рязанского княжества. Композиционное построение её отвечает канонам воинской повести. Но в повести явно усиливается внимание к героям, каждый из которых приобретает индивидуальные черты. Расширяется количество изобразительно-выразительных средств, наряду с воинскими формулами появляются тропы, выражающие отношение автора к событиям и героям. Вся "Повесть о разорении Рязани Батыем" проникнута верой в силы русского народа, его отважных богатырей и высоким патриотическим чувством. Она оказала влияние на многие памятники древнерусской литературы ("Задонщину", "Сказание о Мамаевом побоище", "Повесть о взятии Царьграда турками" Нестора-Искандера, "Повесть о нашествии Тохтамыша" и др.). |
6. «Житие Александра Невского». Жанровое своеобразие, образ Александра.
«Житие Александра Невского» должно было показать, что и после Батыева нашествия, после разгрома русских княжеств на Руси все же остались сильные и грозные князья, которые могут постоять за русские земли в борьбе с врагом и воинская доблесть которых внушает страх и уважение окружающим Русь народам.
«Житие Александра Невского» манерой описания военных столкновений, отдельными чертами стиля, композиции, фразеологии сближается с «Летописцем Даниила Галицкого». По убедительному предположению Д. С. Лихачева, такая близость этих произведений объясняется причастностью к их созданию митрополита Кирилла II.[217] Кирилл был близок к Даниилу Галицкому и участвовал в составлении «Летописца Даниила Галицкого»,[218] а позже, обосновавшись в Северо-Восточной Руси, он принимал горячее участие в государственной деятельности Александра Невского. «Вне всякого сомнения, — пишет Д. С. Лихачев, — Кирилл имел отношение к составлению жизнеописания Александра. Он мог быть и автором, но вернее всего он заказал житие кому-нибудь из проживающих на севере галицких книжников».[219]
«Житие Александра Невского» имеет и существенное жанровое отличие от «Летописца Даниила Галицкого»: оно с самого начала писалось как произведение житийное, это памятник агиографического жанра.[220] Жанровые особенности нашли отражение в авторском предисловии с элементами самоуничижения и этикетными сведениями автора о себе, в том, как рассказчик сообщал в начале своего повествования о рождении и родителях Александра («… родися от отца милостилюбца и мужелюбца, паче же и кротка, князя великаго Ярослава, и от матере Феодосии»),[221] в рассказе о свершившихся по смерти Александра чудесах, в многочисленных отступлениях церковно-риторического характера. Но реальный образ героя повествования, его деяния придали «Житию Александра Невского» особый воинский колорит. Чувство живой симпатии рассказчика к своему герою, о котором он не только слышал «от отець своих», а и сам был «самовидець възраста его» (с. 159), преклонение перед его воинскими и государственными делами придали «Житию Александра Невского» какую-то особую искренность и лиричность.[222]
Характеристики Александра Невского в Житии очень разноплановы. В соответствии с житийными традициями подчеркиваются «церковные» добродетели Александра. О таких, как Александр, говорит автор, пророк Исайя сказал: «Князь благ в странах — тих, уветлив, кроток, съмерен — по образу божию есть» (с. 175). Он «бе бо иереелюбець и мьнихолюбець, и нищая любя. Митрополита же и епископы чтяше и послушааше их, аки самого Христа» (с. 176). А с другой стороны, это мужественный, страшный для врагов герой-полководец. «Взор [вид, образ] его паче [здесь — величественнее] инех человек, и глас его — акы труба в народе» (с. 160). Побеждая, сам Александр непобедим: «… не обретеся противник ему в брани никогда же» (с. 172). В своих воинских действиях Александр стремителен, самоотвержен и беспощаден. Узнав о приходе на Неву шведов, Александр, «разгореся сердцем», «в мале дружине» устремляется на врага. Он так спешит, что ему некогда «послати весть к отцю своему», а новгородцы не успевают собрать свои силы в помощь князю. Стремительность Александра, его богатырская удаль характерны для всех эпизодов, в которых говорится о его ратных подвигах. В этих описаниях Александр представал уже как эпический герой. Сочетание в одном повествовательном ряду подчеркнуто «церковного» и еще ярче выражающегося «светского» плана — стилистическая особенность «Жития Александра Невского». И замечательно, что при этой разноплановости и, казалось бы, даже противоречивости характеристик Александра образ его целен. Цельность эта создается лирическим отношением автора к своему герою, тем, что Александр для автора не только герой-полководец, но и мудрый, заботящийся о своем народе государственный деятель. Он «сироте и вдовици в правду судяй, милостилюбець, благ домочадцемь своим» (с. 175). Это идеал мудрого князя, правителя и полководца. Не случайно, описывая смерть Александра, автор Жития в одном из своих горестных восклицаний почти повторяет Даниила Заточника: «Отца бо оставити человек может, а добра господина не мощно оставити» (с. 178) (ср. у Даниила Заточника: «Князь щедр отець есть слугам многиим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибегают»).
Героико-эпический дух «Жития Александра Невского» обусловил включение в текст Жития эпизода, повествующего о шести храбрецах, отличившихся во время битвы на Неве. Автор говорит, что он слыхал об этом от самого Александра и «от иных, иже в то время обретошася в той сечи» (с. 168). Видимо, в основе эпизода лежит какое-то устное эпическое предание или, возможно, героическая песня о шести храбрецах. Правда, автор Жития лишь перечислил имена героев, кратко сообщив о подвиге каждого из них.
Описывая ратные подвиги Александра, автор Жития с несвойственной для агиографа свободой пользовался и воинскими эпическими преданиями, и изобразительными средствами воинских повестей. Этим объясняется стилистическое своеобразие «Жития Александра Невского», а оно в свою очередь было обусловлено и реальным обликом героя Жития, и задачей автора нарисовать идеальный образ князя — защитника родины. Автор «Жития Александра Невского» так удачно разрешил поставленную перед собой задачу, что это Житие вплоть до XVI в. служило своеобразным эталоном «высокого» стиля изображения князя-полководца.
7. Литература русского предвозрождения. Общая характеристика.
Приблизительно с середины XIV в. начинается подъем русской культуры, постепенно оправляющейся от «томления и муки» иноземного ига, под которым Русь еще продолжала находиться, но к свержению которого уже начинала интенсивно готовиться.
Первые признаки культурного возрождения сказались в восстановлении былых связей с Византией и южными славянами. Возобновляются отношения с Константинополем, с Афоном, с монастырями Болгарии и Сербии. Стремлению русских к центрам православной образованности на Балканах ответило стремление византийской и южнославянской интеллигенции искать на Севере, в России, убежище от военных тревог и иноземных завоеваний. Все интенсивнее и интенсивнее становились переезды средневековой монашеской интеллигенции из страны в страну.
Международные связи включили Русь в то новое движение Предвозрождения, которое охватило собой в XIV и начале XV в. Восточную Европу и часть Малой Азии.
Как уже говорилось выше, главное отличие Предвозрождения от настоящей эпохи Возрождения заключалось в том, что общее «движение к человеку», которое характеризует собой и Предвозрождение, и Возрождение, не освободилось еще от своей религиозной оболочки. Напротив, Предвозрождение на Балканах характеризуется даже некоторым укреплением православия. Не выходя за пределы религиозного сознания, культура XIV в. больше, чем раньше, отражает интересы человека, становится «человечнее» во всех отношениях. Искусство психологизируется. Само христианство, в известной мере рассудочное и схоластическое в предшествующие века, получает новую опору в эмоциональных переживаниях личности. В живопись широко проникают темы личных страданий, усиливается интерес к человеческой психологии, развивается семейная тема в религиозной тематике. Изображение Христа, Богоматери и святых приобретает все более человеческие черты.
Характерное, но далеко не единственное предвозрожденческое течение представляло собой движение исихастов (молчальников). Мистические течения XIV в., охватившие Византию, южных славян и в умеренной форме Россию, ставили внутреннее над внешним, «безмолвие» над обрядом, проповедовали возможность индивидуального общения с богом в созерцательной жизни и в этом смысле были до известной степени противоцерковными. И это относится прежде всего к учению исихастов. Рассматривая исихазм, не следует выделять его из других умственных и религиозных течений того времени. В частности, несмотря на вражду исихастов и их противников варлаамитов, в учении последних также могут быть отмечены черты нового, как они могут быть отмечены и в собственно еретических движениях XVI в. — в болгарском богомильстве и русском стригольничестве.
Исихазм не был ересью в собственном смысле слова. Больше того, отдельные исихасты, и в первую очередь сам Евфимий Тырновский, деятельно боролись с ересями, но живая связь этого мистического течения с неоплатонизмом, свободное отношение к обрядовой стороне религии, своеобразный мистический индивидуализм делали его предвозрожденческим явлением.
Мистицизм в истории общественных движений играл различную роль. Он был характерен для раннего Возрождения на Западе, служил выражением общественного протеста против подчинения личности церковным обрядам, свидетельствовал о стремлении человека к личным переживаниям помимо церкви. Характеризуя явления подобного рода несколько более позднего периода, Ф. Энгельс писал: «Революционная оппозиция феодализму проходит через все средневековье. Она выступает, соответственно условиям времени, то в виде мистики, то в виде открытой ереси, то в виде вооруженного восстания. Что касается мистики, то зависимость от нее реформаторов XIV века представляет собой хорошо известный факт ...» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 361).
Глава движения исихастов Григорий Палама трактует в своих сочинениях о душевных силах, о человеческих чувствах, внимательно анализирует внутреннюю жизнь человека. Палама обращает внимание на роль внешних чувств в формировании личности и учит, что чувственные образы происходят от тела. Эти чувственные образы являются отображением внешних предметов, их зеркальным отражением. Содержание трактата Паламы «Олицетворение» составляет суд между душой и телом, заканчивающийся победой тела.
В сочинениях основоположников исихазма Григория Синаита и Григория Паламы развивалась система восхождения духа к божеству, учение о самонаблюдении, имеющем целью нравственное улучшение, раскрывалась целая лестница добродетелей. Углубляясь в себя, человек должен был победить свои страсти и отрешиться от всего земного, в результате чего он достигал экстатического созерцания, безмолвия.
В богословской литературе встречались сложные психологические наблюдения, посвященные разбору таких явлений, как восприятие, внимание, разум, чувство и т. д. Богословские трактаты различали три вида внимания, три вида разума, учили о различных видах человеческих чувств, обсуждали вопросы свободы воли и давали довольно тонкий самоанализ.
Существенно, что эти трактаты не рассматривают все же человеческую психологию как целое, не знают понятия характера. В них характеризуются отдельные психологические состояния, чувства и страсти, но не их носители.
Состав переводной литературы XIV и XV вв. на Руси очень характерен с точки зрения увлечения новыми темами. Это по преимуществу новинки созерцательно-аскетической литературы исихастов или сочинения, ими рекомендованные и им близкие. Здесь произведения Григория Синаита и Григория Паламы, а также их жития, произведения патриарха Каллиста и Евфимия Тырновского, Филофея Синаита, Исаака Сирина, Иоанна Лествичника, Максима Исповедника, Василия Великого, Илариона Великого, Аввы Дорофея, инока Филиппа (его знаменитая «Диоптра»), Дионисия Ареопагита (иногда называемого Псевдо-Дионисием или Псевдо-Ареопагитом), Симеона Нового Богослова и др.
Печать интереса к христианско-аскетическим темам лежит и на переводных произведениях наполовину светского характера, распространившихся на Руси именно в это время: на сербской сильно христианизованной «Александрии», на «Стефаните и Ихнилате», на апокрифической литературе и т. д.
В России исихазм оказывал воздействие главным образом через Афон. Центром новых настроений на Руси стал Троице-Сергиев монастырь, основатель которого Сергий Радонежский, «божественные сладости безмолвия въкусив», был исихастом. Из этого монастыря вышли главный представитель нового литературного стиля Епифаний Премудрый и главный представитель нового течения в живописи Андрей Рублев (безмолвная беседа ангелов — основная тема рублевской иконы «Троицы»). Исихазм не мог бы оказать такого влияния, если бы к этому не было достаточных предпосылок в самом русском обществе. Проникновению в русскую литературу психологизма, эмоциональности и особой динамичности стиля способствовали перемены, происшедшие в XIV—XV вв.
Структура человеческого образа в русской литературе предшествующего периода, в XII—XIII вв., была теснейшим образом связана с иерархическим устройством общества. Люди расценивались по их положению на лестнице общественных отношений. Каждый из изображаемых был прежде всего представителем своего социального положения, своего места в феодальном обществе. Его поступки рассматривались прежде всего с этой точки зрения.
Новое отношение к человеку появляется в русской литературе в конце XIV в. Для XIV—XV вв. характерен идейный кризис феодальной иерархии. Самостоятельность и устойчивость каждой из ступеней иерархии были поколеблены. Князь мог перемещать людей в зависимости от их внутренних качеств и личных заслуг. Центростремительные силы начинали действовать все сильнее, развивалось условное держание землей, на сцену выступали представители будущего дворянства. Государству нужны были люди, до конца преданные ему, — личные качества их выступали на первый план: преданность, ревность к делу, убежденность ... Все это облегчило появление новых художественных методов в изображении человека, по самому существу своему не связанного теперь с иерархией феодалов. Интерес к внутренней жизни, резко повышенная эмоциональность как бы вторглись в литературу, захватили писателей и увлекли читателей.
Это развитие психологизма, эмоциональности было связано также и с развитием церковного начала в литературе. В отличие от светских жанров (летописей, воинских повестей, повестей о феодальных раздорах и т. д.) в церковных жанрах (в житиях и проповеди) всегда уделялось гораздо большее внимание внутренней жизни человека, его психологии. Союз церкви и государства способствовал постепенному «оцерковлению» всех жанров. Особенно усиливается в литературе церковное начало с того времени, как среди монголо-татарских орд распространилось магометанство. Борьба с игом становится не только национальной, но и религиозной задачей. Татары в летописи конца XIV—XV вв. постоянно называются агарянами, измаилтянами, сарацинами, как назывались именно магометане.
Интерес к человеку и человеческой психологии, сказавшийся в Византии и южнославянских странах и подготовленный на Руси социально-политическими изменениями, привел к образованию во всех этих странах единого литературного направления, тесно связанного с идеями и настроениями Предвозрождения.
Дата добавления: 2015-08-03; просмотров: 145 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Система жанров древнерусской литературы. Основные идейно-художественные направления. | | | Моление» Даниила Заточника. Идея, художественное своеобразие, личность Даниила. 2 страница |