Как поддержать психологическое напряжение в аналитическом сеттинге

Как и все остальные встречи, первый аналитический час начинается в комнате ожидания. К пациенту обращаются: госпожа..., господин...., доктор...., и аналитик представляется точно так же. Парадокс, завуалированный в этом формальном обращении, не ускользает от пациента: аналитические отношения – это один из самых официальных - и в то же время один из самых интимных видов человеческих отношений. Официальность (торжественность, формальность) подчеркивает уважение к аналитику и к аналитическому процессу. Кроме того, она указывает на то, что аналитик не является другом пациента и ни в коей мере не стремится им стать. (Мы же не платим другу за то, что он соглашается поговорить с нами.) С самого начала должно быть ясно, что интимность аналитических отношений будет строиться в контексте официальности.

Очень часто терапевты во время практики поддаются порыву «быть более гуманными» и «облегчить состояние пациента» в тот момент, когда они вместе с пациентом из комнаты ожидания входят в консультационный кабинет. Как-то терапевт, пытаясь разрядить обстановку по дороге в кабинет, сказал: «Надеюсь, вы нашли место, где поставить машину? А то у нас здесь с парковкой проблема». Такие замечания делать не стоит в рамках аналитического процесса: с точки зрения обсуждаемой нами проблемы, этот терапевт поступил неправильно. Во-первых, он передал пациенту свое неосознанное чувство, что пациент – это маленький ребенок, который с трудом пробивается во враждебном мире взрослых, и что терапевт испытывает чувство вины и ответственности за то, что не может облегчить пациенту жизнь. Подобная реплика мгновенно ставит пациента в зависимость и заставляет чувствовать себя в долгу перед терапевтом. Он вынужден отплатить терапевту той же «добротой», то есть помочь избежать чувства дискомфорта. Помимо этого, в словах аналитика звучит неуверенность в том, что его терапия стоит всех проблем, которые свалились на пациента.

Далее, подобные комментарии – это своего рода воровство: аналитик обкрадывает пациента, лишая его возможности представить себя таким образом, каким он сам (осознанно или нет) считает нужным. В распоряжении пациента есть бесконечное множество способов начать аналитический дискурс. Тот способ, который он выберет, будет уникальным, он не будет повторен другими пациентами. И лишать его этой уникальной возможности – возможности написать первые строчки своей аналитической драмы - не должен ни один аналитик, выплескивая на него свои бессознательные мысли, не дав ему еще даже переступить порог консультационного кабинета. (Для этого потом будет предостаточно времени, ведь аналитик неизбежно становится невольным актером в неосознаваемых фантазиях пациента.)

И, наконец, комментарии подобного рода вводят пациента в заблуждение относительно сути аналитического опыта. Мы, как аналитики, не должны пытаться облегчить чувство беспокойства (свое или пациента) посредством каких-либо действий, снимающих напряжение, путем подбадриваний, подарков и т.д. Поддержание психологического напряжения – это не только то, что мы требуем от себя, но это частично и то, чего мы ждем от пациента, поэтому не имеет смысла начинать аналитические отношения с попытки снять психологическое напряжение. Если подобные комментарии появляются снова, пациент подсознательно подмечает, что аналитик оставляет за собой право справляться со своим собственным волнением путем отреогирования контрпереноса (countertransference acting in).

Пациент приносит на первое интервью много вопросов и переживаний (обычно невысказанных) относительно того, что значит быть в анализе и что значит быть анализируемым. Иногда аналитик пытается ответить на эти вопросы путем объяснений, что такое свободные ассоциации, для чего используется кушетка, для чего необходимы частые встречи, в чем разница между психотерапией и психоанализом, чем отличаются разные школы психоанализа и так далее. Все эти разъяснения не только бесполезны, но они еще и заведомо ограничивают возможность пациента представить себя аналитику своим способом, своим языком. Как показывает следующий короткий клинический эпизод, самое красноречивое объяснение аналитиком того, что значит быть в анализе, - это просто вести себя как аналитик.

Г-н Х., сорокадвухлетний телевизионный продюсер, на первом интервью рассказал, что он обратился ко мне, так как испытывал очень сильное беспокойство и «навязчивые идеи» (“obsessional ideas”) по поводу своей смерти, в том числе боязни задохнуться во сне или погибнуть во время землетрясения. Пациента, кроме того, беспокоила мысль, что его шестилетняя слабослышащая дочь не сможет сама пробиться в этом мире. Он осознает, что его страхи безосновательны, но это понимание не уменьшает чувство беспокойства.

Пациент рассказал, что страх преследует его с самого детства. Его отец, преподаватель колледжа, был постоянно недоволен сыном и настаивал на «помощи» в выполнении домашних заданий. Каждый раз это неизбежно заканчивалось криками отца на своего «невероятно тупого» сына.

Х. признался, что его успехи на работе кажутся ему чем-то нереальным. У него постоянное ощущение, будто он находится в ожидании дня, когда он не сможет работать, и будет ни на что не годен. В результате он откладывал каждый заработанный пенни. Х. привел несколько примеров, когда он испытывал глубочайшее чувство опустошенности, всякий раз, когда ему приходилось тратить деньги. Тогда я отметил, что, вероятно, мысль платить за анализ казалась ему устрашающей, так как она лишала его одного из немногих средств защиты, которые, как ему казалось, у него еще были. Х. улыбнулся и сказал, что подобная мысль приходила ему в голову не раз, и он решил для себя, что это будет своеобразное кровопускание, в результате которого он либо вылечится, либо умрет от кровопотери.

Когда я встретил Х. в комнате ожидания перед началом нашей второй встречи, он был покрыт испариной и был похож на человека, с волнением ожидающего какого-то очень важного известия, возможно, вердикта. Войдя в мой кабинет, он стремительно пересек комнату и направился к телефону со словами: «Я оставил в машине ключи и, если Вы не возражаете, позвоню жене, чтобы она подвезла мне вторые ключи к окончанию нашей встречи». Я ответил: «Похоже, будто от этого звонка зависит вся Ваша жизнь, и нам, наверно, надо будет обсудить, что происходит между нами, прежде чем мы попытаемся разрушить (упустить) это». Он сел и произнес: «На самом деле, то, что случилось, это типично для меня. Я решил перекусить на заднем сидении машины и обратил внимание на табличку на стоянке: ’Оставляйте ключи в машине’. Мне почему-то стало неприятно при мысли, что мой завтрак останется в незакрытой машине, и кто-нибудь может там покопаться. Мне не хотелось оставлять машину открытой».

Я сказал Х., что он, сам того не осознавая, сделал две вещи: он запер завтрак в машине, так что никто не будет там копаться, и оставил там же ключи, как того и предписывал знак. Он признался, что почувствовал ужасную панику, когда понял, что ключи остались в машине, и решил, что надо немедленно позвонить жене из моего офиса; при этой мысли он испытал большое облегчение. Я отметил, что в тот момент он подумал о жене и обо мне. Он подтвердил мою мысль, но добавил, что обо мне он подумал еще раньше, когда увидел ту табличку на стене, ему казалось, что она каким-то образом появилась там благодаря мне.

Х. считает, что его просьба позвонить из моего офиса тоже типична для него. Очень часто он боится, что окружающие недолюбливают его, и, чтобы уверить себя в обратном, обращается к ним с небольшими просьбами. Например, он иногда просит у коллег по работе мелочь или карандаш или спрашивает, как проехать куда-то, хотя он сам прекрасно знает адрес.

Он был уверен, что я считал его полным идиотом. (Я предположил, что в этом чувстве, помимо страха, звучало еще и желание, но я не стал перебивать пациента, так как он был в самом разгаре повествования о своем внутреннем объективном мире и знакомил меня с составом действующих лиц своей драмы.) Х. продолжал рассказывать мне о своих родителях. Его отец умер десять лет назад, но всю жизнь прожил так, будто он находится на пороге смерти. У отца с детства было заболевание почек, и он всю жизнь ждал смерти. Пациент, будучи ребенком, боялся, что отец может умереть во время очередного приступа гнева. Временами он бывал очень добр, и пациент признался, что все-таки любил отца, несмотря на то, что по большей части, боялся его.

Я спросил Х., ожидал ли он, что я буду кричать на него за то, что он оставил свои ключи в машине и попросил воспользоваться моим телефоном. У него действительно было подобное ощущение, но в расплывчатом виде, и он не мог понять, почему испытывает такое чувство страха, сидя в комнате ожидания. (Мне пришло в голову, что пациент, вероятно, пытался позвонить жене, чтобы она защитила его от меня [как когда-то мать защищала его от отца] и защитить меня от него.)

В курсе последующей аналитической работы высветились несколько уровней содержания отыгрывания этого переноса (transference enactment). Х. назвал это «телефонными шалостями»; а именно, желание пациента, чтобы с ним обращались как с беспомощным маленьким мальчиком. Таким способом он прятался от ощущения того, что он является мощным разрушителем, принесшим огромный вред своему отцу и способным причинить вред мне. Второй аспект отыгрывания этого переноса заключался в попытке спровоцировать меня вести себя с ним подобно его отцу, то есть кричать и ругаться на него за его глупость. Он боялся, что я буду вести себя подобным образом, и при этом пытался успокоить себя, что я не буду этого делать. Кроме того, он находил эмоциональное удовольствие в такой интенсивной брани, она приносила ему облегчение, ведь это было, как он подсознательно чувствовал, заслуженное наказание за преступление (воображаемое), которое он совершил по отношению к отцу (он довел его до болезни и тем самым в конечном итоге убил). Далее, он чувствовал, что в постоянном жестком контроле отца проявлялась его любовь к сыну. Пациент бессознательно надеялся в предвкушаемой брани вытянуть из меня такое же чувство любви. На протяжении всего курса анализа «телефонные шалости» служили символом аналитического процесса.

Дата добавления: 2015-08-03