Когда интерпретировать перенос

В связи с моим интересом к идеям, заимствованным из Британского психоаналитического диалога, меня часто спрашивают, правда ли, что Кляйнианцы интерпретируют перенос с самого начала анализа. Этот вопрос меня всегда озадачивает. Нет ничего удивительного в том, что аналитик пытается обсудить с пациентом перед вступлением в новые для него (аналитические) отношения, что же в них такого пугающего, возбуждающего, вызывающего разочарование и кажущегося бесполезным. Как правило, я не могу считать первую сессию успешно завершенной, если беспокойство пациента в переносе не принимается во внимание и не обсуждается. Не надо быть Кляйнианцем, чтобы поговорить с пациентом о своем видении (предположительном) того, что тревожит пациента на первой встрече.²

—————————————

²В то же время, клиническая оценка должна руководить аналитиком в любой терапевтической ситуации. Во многих случаях аналитик должен чувствовать, что ему важно не быть «слишком умным» (Winnicott, 1969, p. 86) и не показать, что он «знает слишком много». Тогда он предпочитает воздержаться от высказывания даже самых предварительных версий своих умозаключений (цит. поBalint, 1968; Winnicott, 1969, 1971).

Далее приведена ситуация, которая иллюстрирует сопротивление в контрпереносе обсудить на первой встрече беспокойство в переносе.

Н. - мужчина 32 лет, позвонил терапевту, чтобы записаться на консультацию. В процессе разговора он сообщил, что его волнует проблема общения – он часто вступает в споры, которые заканчиваются рукоприкладством. Н. рассказал о себе, что он очень большого роста, разговаривает громким голосом и что люди часто боятся его, даже если он не злится. Пациент добавил, что терапевту не стоит его бояться, так как он не опасный человек и еще ни на кого не нападал.

Когда Н. появился на первой встрече, терапевт была удивлена, обнаружив перед собой мужчину среднего роста, обычного телосложения, который разговаривал в сдержанной, ничуть не громкой, манере. Н. оказался успешным предпринимателем в сфере розничной торговли. Его мать страдала психотическими расстройствами, и через год после своего рождения он был отдан на воспитание в детский дом. С этого времени Н. не видел ни мать, ни отца. После перемещения из одного детского дома в другой в возрасте пяти лет он был, наконец, усыновлен супружеской парой, где прожил до 18 лет, после чего ушел служить в армию. В течение латентного и подросткового периода его приемные родители стали алкоголиками.

Терапевт, которая недавно закончила обучение, не обсуждала с пациентом его имплицитное амбивалентное предупреждение, что ей бы не следовало иметь с ним дела. У терапевта было подсознательное чувство, что обсуждение с пациентом боязни своей деструктивности сделает его еще более опасным для нее. Кроме того, имело место отрицание терапевтом своей собственной боязни пациента, что не дало ей возможности проанализировать его предупреждение. Другие терапевты в данной ситуации, возможно, отказались бы даже встречаться с таким пациентом, вовлекаясь, таким образом, в «контрпереносное» разыгрывание пациентом восприятия себя в качестве опасности для внутренних и внешних объектов. Пациент, с точки зрения его неосознаваемой реальности, уже стал причиной психического заболевания своей родной матери, в результате чего она его бросила; он был нелюбим окружающими, а, возможно даже и опасен, настолько, что пять семей отказались оставить его у себя на воспитание, а своих приемных родителей он довел до алкоголизма.

Пациент посещал терапевта раз в неделю. На четвертую встречу он пришел в еще более возбужденном состоянии. Спустя несколько дней после пятой встречи пациент позвонил терапевту и сообщил, что с каждой последующей встречей он чувствует все бòльшую тревожность, и это становится невыносимо. Поэтому он решил прекратить терапию. Терапевт предложила Н. прийти на следующую встречу с тем, чтобы поговорить об этих ощущениях.

На данном этапе терапевт обратилась ко мне за консультацией. Я предположил, что пациент с самого начала указывал терапевту на свою боязнь, что его гнев (в частности, в материнском переносе) напугает и принесет вред терапевту. Бессознательная боязнь терапевтом пациента привела к тому, что она предложила Н. всего одну встречу в неделю, несмотря на то, что он косвенно давал понять, что он может себе позволить и нуждается в гораздо более интенсивной терапии. Бессознательное стремление терапевта держаться на безопасной дистанции от пациента еще более укрепили его уверенность в том, что она (не без оснований) считает его опасным и вскоре откажется встречаться с ним. Я думаю, Н. позвонил своему терапевту с целью проверить, была ли она обижена на него после предыдущей встречи, и, получив приглашение прийти на следующую встречу, он на время успокоился. Я высказал предположение, что Н. злился на свою мать (внутренний объект) за то, что она была сумасшедшей, не способной любить его, за то, что она его бросила; и при этом он боялся, что это была его вина, его гнев стал причиной того, что мать сошла с ума и оставила его.

Следующую встречу (после телефонного звонка) Н. начал словами: «Ну, как Вы?», проходя из комнаты ожидания в кабинет. Оказавшись в кабинете, он сказал, что его сердце бешено колотится. Терапевт предположила, что, возможно, Н. переживал, что чем-то напугал или обидел ее во время прошлой встречи, и это как раз и было причиной его беспокойства. После такой интерпретации пациент заметно успокоился. Позже, в ходе встречи, терапевт предложила, поскольку каждая встреча вызывает у пациента такое сильное волнение, встречаться чаще, чтобы обсудить, что именно так пугает пациента. К ее удивлению, пациент согласился с этим предложением. Таким образом, начало аналитического диалога было отнесено на шестую или седьмую встречу, в основном, в результате непроанализированного чувства тревоги в контрпереносе, что привело к неспособности продумать и интерпретировать для пациента его тревожность в переносе.

Дата добавления: 2015-08-03