Глава 13. От такого нагромождения дел можно было сдуреть

От такого нагромождения дел можно было сдуреть. Чтобы этого не случилось, я решил убежать… Это стало привычкой — мой побег, миражи, погружения… Если уж совсем невмоготу — ноги в руки и…

— Я с тобой! — воскликнула Юля, прознав о моём намерении.

— Как ты догадалась? — спросил я.

— По глазам! По гусиным твоим лапкам, которые служат мне, как индикаторы твоего нетерпения. Ты так знаково щуришься… И у тебя белеют глаза. Но на этот раз я тебя одного не пущу!

Посмотрим-посмотрим… Здесь требуется терпение.

— Гусиные лапки?

— Как у гуся!

— Белеют?

— Как у белуги!

Мы молчим, готовые расхохотаться.

— И куда ты собрался?

И тут я уже не выдерживаю — хохочу!

— И куда ты собрался?

Я ещё не решил. Но ведь эти самые лапки обманывать не умеют. Вот Юля и прицепилась.

— Куда, куда!..

Не прицепилась, конечно! Я с радостью разделю с нею свое уединение! Она уже — моё второе я! Я с радостью… Да!..

— Йййууу, — говорю я, — выбирай! Но если не возражаешь, мне хотелось бы…

— Возражаю, — Юля даже подпрыгивает, — возражаю! Я давно хотела тебя… Ты давно мне обещал…

— Ю, — прерываю я её, — не проси… Никогда ничего не проси — требуй невозможного!

— Хи!..

— Хорошо, — говорю я, — пусть будет Крит!

На Крите — родине её предков — она таскает меня по острову… И колени у неё не болят!.. А я с ног валюсь… Каждый день, каждый день… А последним вечером, сидя у воды, она рассказывает трепетную историю о любви какой-то девочки-островитянки…

— Это про тебя? — спрашиваю я.

— Это легенда, — говорит она, — но и правда, и правда… Она-таки бросилась со скалы… И в том месте выросли смоквы… Или маслины… Зёрна проросли.

— Я помню, — говорю я, — ты мне это уже рассказывала.

— Не веришь?! Есть даже такой рассказ — «Ожидание Пенелопы»! Она его ждала-ждала, а он…

Я верю.

— Да, — говорит Юля, — я читала!

Три дня на Крите — как один миг. Как дань её детству. Затем — Санторини!.. Она не была здесь, признаётся Юля, сто тысяч лет! А я здесь впервые! Что мы здесь не видели за стеной тысячелетий?

Мы же прибыли сюда не просто так…

— Да, — говорит Юля, — я понимаю: работа есть работа.

Снова работа!..

Да — работа! Это же ясно как день: где бы мы ни были и чем бы ни были заняты, мы всегда и всюду выполняем свою работу. Мы нанизаны на неё, как ночные мотыльки на свет лучины, как бабочки на булавку, как шмат сочной баранины на шампур, как… планета на собственную ось… Мы сгораем, сохнем, жаримся, крутимся, крутимся… Ради чего?! Если бы я спросил сейчас Юлю, что заставляет нас так вертеться вокруг собственной оси, она бы сказала…

— Рест, — спрашивает Юля, — о чём ты думаешь? Я уже третий раз спрашиваю тебя, как бы ты…?

— Йуу, — спрашиваю я, — ты считаешь, что для нас это обязательно?

— Что?

— Ну… лететь на этот…

— А как же! Но ты мне так и не ответил.

— Что?

Бывает, что мы просто не слышим друг друга. Не понимаем! Но как только речь заходит о том, насколько мы, так сказать, друг другом пропитаны, Юля тотчас находит ответ:

— Вот настолько аж, — она поднимает обе ладони над головой, — переполнены!.. Через край!

— Как что? — спрашиваю я, зная её непременный ответ.

Юля, счастливая, смеётся:

— Ты же знаешь, — произносит она радостно, — как осенние соты мёдом!..

Медовые соты — это наш пароль.

— Вот послушай, — говорит она. Затем читает:

«… подбираясь к тебе на мягких лапах до острой границы запаха, я узнавала о тебе всё больше и больше… Дневная суматоха гасла в тебе, как опущенная в воду головка спички… Вести замирали, прежде чем дойти до тебя, и раздумывали над содержанием. Ты вообще был любимчиком судьбы…».

— Что это? — спрашиваю я.

Юля продолжает:

«… на шажок приближаясь, я узнавала тебя всё лучше… по молчаниям, по привычкам, по рисунку походки… Я хотела узнать твой секрет… Найти ключик от тебя, который ты прятал от всех… Выведать рецепт любовного зелья, которым ты опоил мир вокруг себя…».

— Что это? — спрашиваю я ещё раз.

Юля лишь на секунду умолкает, чтобы справиться с собой. Затем:

«… я любила бы тебя, будь ты хоть чуточку несовершеннее…»

Юля отрывает глаза от ноутбука, задумавшись, долго смотрит в окно, затем смотрит на меня, продолжает:

«…но ты был идеален. А это было так больно, так больно…».

Снова пауза. Будто Юля примеряет то, что читает на себя. И на меня! На нас! Но… Я тут ни при чём!

«… и не найдя за что зацепиться, я оставила тебя целому миру — любить и восхищаться! Лететь на тебя, как на варенье или свет лампы под абажуром… А я предпочла бы лететь на грубый, рваный, искренний костёр, а не на ласковый свет лампы, умеющий притворяться безопасным и нужным…».

Я не помню, чтобы Юля при мне когда-либо плакала. Только однажды… в телефонную трубку… Я пытался её утешить и даже развеселить… А её слёзы падали, падали мне на лицо, на губы, на руки… Я собирал их в ладони… Сквозь тысячи километров и верст… Падали… Соль обиды… Или… Я так и не выяснил тогда до конца. А она — не рассказывала… Но какие могут быть тут обиды? Просто не всегда всё складывается наилучшим образом. Не всегда. Наилучшим…

— Да, — добавляет она, — умеющий притворяться…

— Юшаня, — произношу я, нежно прикасаясь к её плечу, — зачем ты всё это мне читаешь?

Юля, вытаращив на меня глаза, мизинцами обеих рук смахивает с глаз бисеринки слёз. Я не совсем понимаю этой её сиюминутной сентиментальности, стою рядом, тупо смотрю. Не понимая.

— Тут вот ещё, — произносит Юля, совладав с собой:

«… мне стало скучно искать твой секрет…».

Новая пауза.

— Я не притворяюсь, — зачем-то оправдываюсь я. (Шапка горит?)

На это Юля улыбается и мотает головой из стороны в сторону — не притворяешься.

— Надеюсь, тебе не скучно? — спрашиваю я.

Юля только мотает головой: нетнетнет…

Скукой — и не пахнет!

И если уж быть точным, логически точным и даже придирчивым, то ни о какой скуке не может быть и речи, когда ты на пути постижения… Пока ты в пути к вершине… Нет ничего слаще страсти покорения — это знает каждый, кто лез, срываясь, и полз, и сдирал кожу собственных пальцев, и падал, и висел на волоске… И — покорил… И только, когда она уже распласталась под победительной твоей подмёткой, твоя вершина, вот только тут и становится скучно — некуда лезть, хоть вой… И каждый твой новый шаг — только вниз, только вниз, в жуткую скуку…

Так?..

— Похоже, — соглашается Юля.

У нас же скукой и не пахнет!

Значит, — Санторини... (Или Тира, или Тера, или Фира, или Фера…). Архипелаг Киклады. Если смотреть на этот архипелаг с космоса, он напоминает разинутую крокодилову пасть — бррр… Пасть, вовсю грозяще распахнутую над малюхонькой каменной медведицей (остров Тирасия), которую то и гляди так и квакнет своими каменными челюстями (островами Палеа-Камени, Неа-Камени и Аспро) эту Тирасию…

Жуть!..

Если смотреть из космоса.

Я никогда не был в космосе (до сих пор!), поэтому, покопавшись в интернетовой Википедии, и любуюсь теперь этой серо-чёрно-зеленоватой крокодиловой пастью… У, разверзлась-то!

Жора бы разорвал её, как Самсон!

Что же ещё здесь такого примечательного, ради чего мы с Юлей и припёрлись сюда?

— Монастырь женский, — говорит Юля, — но Святого Николая. Почему?

— Понятия не имею.

Я мог бы выйти на улицу и купить в киоске кипу газет — вычитать. Или включить телевизор. Чтобы узнать что почём! Но зачем мне эти островные греческие подробности! Мы ведь не для того сюда прилетели, чтобы наслаждаться этими эгейскими красотами! Или критскими…

— И вот ещё, — читает Юля, — остров Аспро тоже образовался в результате Санторинского взрыва. До сих пор необитаем. Едем туда?

Три с половиной тысячи лет до нашей эры — это, конечно, достойно восторгов! Раскопки на Акротири свидетельствуют о влиянии Минойского Крита… Эти трёхэтажные виллы, извлечённые из-под сорокаметрового слоя вулканического пепла… Конечно, конечно… И в наше-то время не все трёхэтажки могут похвастать такой кладкой.

Эти фрески… И особенно впечатляющ рыбак с великолепным разворотом плеч и кистями рыбачьих просоленных рук с низками увесистых рыбин! Штук по семь-восемь и этак килограмма по три каждая! Это вам не барабульки с пескариками и плотвой! Это даже не щукины! Тунцы, не меньше!

— Едем? — спрашивает Юля ещё раз.

Я не отвечаю: будет видно.

Остров Санторини до извержения был круглый, как кастрюльная крышка. С вершиной вулкана, похожей на созревший фурункул. Ну, а потом… когда всё это грохнуло… потом… Семь баллов — это внушительно! И когда кратер вулкана после извержения провалился, в него тотчас же ринулось всё это море! Охох, что там было! Котёл, паровой котёл, который уж дал так дал: как рвануло! Представить себе такое… Вот рванул бы котёл паровоза… Или парохода — пук… просто пук… А тут тысячи тысяч кубометров… Бабах! Хиросима! Если и были очевидцы где-то на побережье… Не. Никто не смог уцелеть — некому рассказывать теперь нам о том, как там всё шипело, искрилось, лилось, парилось… Как кипело… Пар и жар… Потом лава лилась уже как обычно… Тихо, мерно, мирно, плавно… Накатывая на дома, на обездвиженных испугом этих греков или филистимлян, или заезжих македонян… Александра Македонского еще не было и в помине, не то бы не снести и ему головы! И мир стал бы совсем другим!.. Не было бы ни одной Александрии, даже Египетской!

— Белые домики, — восторгается Юля, — как куски рафинада.

И вот эта кальдера образовалась естественным, так сказать, путём — воронка, чаша, заполненная водой. Когда всё устаканилось… От Стронгилы остался один пшик — каменная луна, полумесяц с такой отвесной скалой, что… Глянешь вниз — голова кругом! Метров триста не меньше! Я бы прыгнул, если бы не эта дурья башка — крУгом-крУгом… А куда ж полетишь с такой вертящейся пропеллером головой! С восточной, пологой стороны — мелководные пляжи… Глаз радуется. Вот здесь-то мы с Юлей и затерялись для мира. Никто, я уверен, нас не пас, никто не рассматривал через паутину оптического прицела. Никто даже не стрельнул!

Даже Жора был не в курсе нашего добровольного затворничества.

Да, так вот этот-то взрыв этого-то котла и организовал беспримерно-громадную волну цунами. Говорят, метров до двухсот высотой. Это ж как её можно было измерить?! До двухсот! Это если поставить стоймя два футбольных поля во всю их длину. Чуть ниже, правда, той башни для прыжков на резинках, что в Гонконге. Но и без башни этой — вполне прилично… Вот такая волна… И всё было бы ничего, если бы не близлежащий Юлин Крит. На него-то волна и накатила. И закатала в пепел всю минойскую цивилизацию. Напрочь! С культом быка, с ее лабиринтами, дворцами царей и хибарами простых рыбаков. Потом ещё здесь и землю трясло… Всем досталось… Поговаривают, что это и была та самая платоновская Атлантида, которую до сих пор… Вот и мы с Юлей… Катастрофа! Это, возможно, и был тот всемирный Потом, о котором все только и знают, что судачить на каждом углу. Все острова Эгейского моря оказались под водой, досталось и Криту и грекам материка, докатилась волна и до Египта… Собственно, всё Средиземноморье накрыло… А здесь-то как раз и блаженствовал весь древний мир, сибаритствовал в этом раю, эпикурействовал, так сказать… Вот цунами и оказалось всемирным. Потом это назвали Потопом.

И вот мы с Юлей решили… По следам волны… Если мы строим свою Новую Атлантиду, то нам просто нельзя не знать, как там всё было. Никак нельзя! Память о том времени здесь просто зарыта в камни, в скалы, в пепел тех времён. И вода, естественно, помнит каждую минуту того кипения…

Вот мы и набросились со сканером на эту память!

Иначе — никак нельзя!

Здесь каждый росток, каждый листик помнит…

Каждая рыбёха несёт в своих генах…

А как же!

Недаром же сегодня все носятся с этой генетической памятью. Дээнка, дээнка, дээнкааа… Задолбали этой дээнкой!

Но от неё ж никуда не деться!

Вот и мы с Юлей…

И когда дело было сделано…

— Едем же, — настаивает Юля, — ты обещал, обещал!

Я уже весь выбился из сил. Не легкое это дело — добывать эту генетическую память из рыб, крабов, из рачков-паучков, из планктона… Из камня и пепла…

Добыли-таки!

У меня руки дрожали, уходила земля из-под ног…

Но когда наутро встаёшь, выспавшись, открываешь глаза и видишь её, стоящую на цыпочках у распахнутого настежь окна, всем своим стройным телом тянущуюся к яркому солнцу, мир снова кажется раем.

— Едем, едем! — не отпускает меня Юлия.

— Ладно, — соглашаюсь я, — только ради тебя.

— Ради-ради, — прыгает Юля и как ребёнок хлопает в ладошки.

Ради этого стоит жить!

— Камеру берём? — спрашиваю я.

— А как же!

Остров Христиани — вот наша цель!

Плыть отсюда катером — часа два.

Вперёд!

Не понимаю, зачем нам камера!

— Ну как же, — возражает Юля, — как же без камеры?!

Она без неё, как без рук!

К вечеру, рассчитываем мы, мы запросто вернёмся в отель.

Что ж — вперёд!..

Полный штиль! Ну, почти полный. Во всяком случае, волнение не такое уж сильное, чтобы наш катерок испытывал какие-то трудности… Юля на носу!.. Надо видеть нашу Юлю на носу стрелой летящего катера по водам Эгейского моря. Или Критского. Критского, конечно, Критского! Родного Юлиного моря!

Ветер в ушах!..

Натужный шум движка…

Далось нам это совершенство!

Нам удаётся найти место, чтобы удачно причалить.

И вот под ногами уже камни Христиани…

Этот остров-крохотулечка, судя по справочнику, является самым крупным из всех «Христианских» островов!

Мы просто резвимся как дети, как угорелые…

Вы видели резвящихся в воде детей в ослепительный полдень Средиземного моря? Или Эгейского? Или даже Критского!.. Ничто, ни солнце, ни небо, ни море, ни даже эти неприступные камни, чем-то схожие на склон террикона, ничего нехорошего не предвещали…

Прибой, как прибой… Хотя волны уже шумели и пенились, набрасываясь на камни… Но не злые, высокие волны… Мирные и спасающие от жары…

Я и нырнул в такую… Набегающую… В очках, с трубкой в зубах…

Да мне это море — ха! — по колено! С трубкой в зубах!..

Ласты я не стал надевать. Спасаться от акул? Так их тут днём с огнём не сыщешь. А вся эта мелочь пузатая не стоит и выеденного гроша. Гроша выеденного! Дельфины? Если вдруг какой-то сюда и заявится, думал я, мы запросто договоримся…

Итак, я поднырнул… Напитав легкие христианским воздухом Средиземноморья… Я с наслаждением отдался во власть прохладной волны, которая с безмерной, надеюсь, радостью приняла мое смелое тело в свои ласковые объятия, увлекаясь моей смелостью и увлекая меня подальше от ощерившихся прибрежных камней. Спасибо, милая! Не хватало мне только брякнуться со всего этого водного размаху об эти камни! Я расстался с этой мыслью так же легко, как с потерянным центом. Дыхание подпирало, кислород кончался, надо было выбираться наружу, и я легко вынырнул. Углекислоты набралось довольно много, и я с наслаждением выдул её в трубку вместе с водой — ффф-ух!. И глубоко вдохнул!

Господи, какое блаженство! Просто набрать полные легкие морского кислорода и… жить!

Теперь — кроль!

Трубку — в плавки…

Шум прибоя уже позади. Я оглянулся лишь для того, чтобы махнуть Юле рукой, мол, пока-пока, и поплыл что было сил… Кроль есть кроль. Техника кроля проста, как палец, если ты знаком с этой техникой, если ею владеешь. Изучать же её по книжке — людей смешить: надо смело бросаться в воду!

Гребок левой, гребок правой, лицо в воде, вдох с поворотом головы из-под правой подмышки… Вот и вся техника! Ноги — тоже мотор… Плывёшь себе… Пока хватает дыхания… Качаясь на волнах… Смотришь в воду, которая темнеет с каждым гребком, и когда она становится черной, как ночь, переворачиваешься на спину… И дышишь сколько душе угодно, и любуешься белыми редкими высокими, как Эверест, облаками, белым, ослепительно белым и слепящим, как электросварка, задиристым солнцем — знай наших! Болтаешься как… как ленивый хмелеющий поплавок, не пугаясь той темноты, которая под тобой и которую ощущаешь каждой фиброчкой своего смелого тела, каждой клеточкой…

Абсолютное блаженство, ага…

Никакие Пирамиды даже в голову не идут!

Только волны, только волны, то ты наверху, то снова проваливаешься в яму, волна за волной… Лежишь, плюясь Средиземным морем то влево, то вправо, когда вдруг волна накрывает с головой… Когда наверху гребня волны — ощущаешь себя царём моря, Нептуном или Посейдоном, или как там их, этих местных… Нерей, Океан, Протей… Мне бы ещё тиару на голову, царскую корону, а в руки трезубец — царррь!..

Я даже не оглядываюсь на берег, хотя Юля вполне могла бы быть мне царицей! Посейдонихой! Или царевной…

Пригласить? Пригласить Юлю царствовать вместе со мной я не решаюсь: мало ли что может в море случиться. Вдруг заблудшая какая акула… Или кит, или кит!..

Солнечные блики… Слепнешь не только от бликов, но и от царских владений. Боже, им же конца не видно!.. Правда, в это царское черное логово, что разверзлось под самим тобой, смотреть мне не хочется. Я не трус, но зачем же… Нет, не хочется… Мне вполне хватает и надводного тёмно-синего мира с белыми, как чаячий пух, кружевами, исчезающей, как мыльный пузырь, снежно-белой, как снега Килиманджаро, холодной пены!

Вполне!..

Впору ликовать!..

Мне захотелось даже, чтобы Юля донырнула сюда или доплыла…

Мысль о Юле повернула мою голову лицом к берегу. Юлю я не увидел, только цветистый зонтик, под которым она, видимо, пряталась от палящего солнца. Её кожа не терпит загара. Я помахал острову и качающемуся на волнах раскрашенному граффити катерку — всем привет! А кому ещё? Вон тому, одинокому, как и я деревцу?

В ответ — ни ни-ни…

Ни-ни так и ни-ни! Не орать же ором, побеждая шум прибоя, чтобы Юля меня услышала

Шум прибоя едва доносился… Это даже не шум уже, признал я, а какой-то гул: ууупп, ууупп…

Я оглядел горизонт, где небо сливалось с морем… Может, парус какой забелеет. Или белый-белый, как айсберг, теплоход-пароход… Пусто! Хорошо хоть Юля рядышком — родная живая душа. Вот тебе и одиночество!

Тишина абсолютная! Точно такая, как абсолютный ноль! Если не брать во внимание этот гул.

Хоть бы чайка какая… уронила пёрышко…

Правда, ветерок… Кажется, ветерок… Вот только, кажется, разве что слабый ветерок…

Даже самолёты здесь не летают.

Целых полчаса абсолютного одиночества! Если не целый час!

Блаженство! Спасибо, море, спасибо, Крит и Христианис!.. Юля-таки молодец! Спасибо, Йййюююууушенька!..

С одиночеством, вскоре решаю я, надо расставаться, как с деньгами — легко и непринуждённо.

Что ж! Снова минуты три сумасшедшим кролем. Чтобы согреться. Затем брассом… Трубку в зубы и к берегу. Легко и вальяжно… Царь! Очки можно поднять на лоб, да и трубка уже не нужна. Я сую её в плавки сбоку…

Водные качели, полный кайф…

Я плыву…

Юлина голова выглянула из-за камня. Юля махнула мне рукой, я тоже её поприветствовал и она, как потом оказалось, продолжила читать своего Шри Шримад Бхактиведанты Нараяны Госвами Махараджа.

Сил у меня было полно! Я мог бы повернуть снова в бескрайнее море, но мне было лень закусывать трубку, надевать очки… Я мог просто лежать на спине, пока Юля не дочитает своего Махараджа. Мне не хотелось разрушать и её одиночество. Вот я и болтался в воде, как…

Шевеля только ногами…

Медленно подплывая…

Качаясь, как в гамаке…

И вот уже — рукой подать…

Я завис поплавком в надежде нащупать дно, но его не было. Зато откат волны бережно вернул меня снова в море… Что это значило? Ничего особенного! Надо было со следующей волной рвануть снова к берегу. Я рванул, но дна не было, и новый откат уже новой волны повторил действие предыдущей. Что ж!.. Значит, я мало ел каши. Следующая моя попытка тоже не увенчалась успехом. А до берега уже можно было по-настоящему дотянуться рукой. Но не ногами. Дна по-прежнему не было и в помине. Значит, — берег крут. Я, входя в воду, прыгнул с камня, и вот теперь осознал и это — берег крут. Ага, значит так… Не звать же Юлю на помощь! А кого звать?! Да и нужна мне ваша помощь! Дыхание, правда, участилось, но сил в жилах было ещё предостаточно! Предостаточно для чего? Я даже рассмеялся, подумав, что не смогу выбраться на берег. Смех смехом, а волны, одна за другой игрались со мной, как кошки с мышонком.

Надо отплыть от берега, лечь на спину, отдохнуть. Главное — восстановить дыхание!

Лежу!

Небо, бездонное небо!

А вот и самолёт!

Ну и забрался!

Белое блестящее перышко, белое как чаячий пух! И — ни звука!

Лежу, любуясь…

Вокруг белые буруны-буруны… Я заметил, что их стало больше, и они чаще и чаще роились вокруг меня… белые-белые, исчезающие так быстро, что не успеваешь даже глазом моргнуть.

И этот гул, этот гул… Волна за волной, волна за волной… Будто эти волны выполняют свою работу… Как на конвейере: ууупп… ууупп…

Раздышался. Значит, снова в бой! Вот сейчас я тебя и возьму!

Бой с прибоем, как с тенью!

Первую и вторую волну пропускаю… Третья, вот она третья…

Я просто весь закипаю, напрягаю все свои мышцы и мускулы, весь свой пыл, всю свою мужскую отвагу — вперёд!..

И опять эта третья волна, смеясь, смывает меня в свое ликующее море. Как дерьмо с унитаза! Надо же!..

И следующая попытка — безуспешна.

Никогда ещё вода, всегда так легко протекающая сквозь пальцы, теперь не была таким свирепым моим врагом! Восстала против меня! Встала дыбом, как конь!.. Чем, собственно, я ей не пришёлся по вкусу?

Ни единой мысли, зачем я здесь!

Ну, уж не, так дело не пойдёт…

Я как раненый зверь набрасываюсь на четвёртую и на пятую, и на шестую… Захлёбываясь и хлебая… Хлебая и хлебая… И потом уже сбиваюсь со счёта, и потом уже понимаю, что тону, что тону, что все силы кончились, что никаким усилием воли и никаким напряжением напрочь выхолощенного этими ненасытными волнами моего смелого тела, мне не…

Вы хоть раз в жизни тонули?

Тот, кто испытал это хоть один раз…

Никогда ещё я не испытывал такого жуткого страха!

Кричать?! Звать на помощь?!

Мысль о Юле стала последней…

Я и закричал, но никто уже крика моего слышать не мог.

Да, и ещё одна мысль меня рассмешила — я иду в царство Нептуна! Царь!..

Больше мыслей не было…

Были только глаза…

Её глаза… О, Господи, какие это были глаза!.. Я провалился в них, как в Царство Небесное… Как вознёсшийся в Небо Иисус…

Она держала меня за руку…

Мы шли по влажному серому песчаному дну, по бокам были громады бушующей водной стихии — вода стояла с обеих сторон стеной, как во время цунами, мы шли, держась за руки, по узкому проходу, шириной только в два наших тела, а по бокам были высокие до самого неба, водные стены, зелёные как бутылочное стекло, сквозь которые я видел всю толщу волнующейся воды, где косяками ходили золотые рыбки и золотые и жёлтые, и красные, и серебристые, и скаты, и морские коровы, и морские звёзды с ежами, и дельфины парами, и акулы, и даже, кажется, был один кит… Я как бы попал в Дубайский аквариум, тот, что… Нет, мы шли как сквозь ту самую, расступившуюся перед нами, прореху в водах Красного моря, которая привела тех евреев в ту их землю обетованную…Домой… Ну, вы знаете эту историю с исходом евреев из плена. А вверху было белое небо, даже не белое, а какое-то слегка фиолетовое, звонко-нежно-фиолетовое, бесконечно высокое, просто безмерно, усеянное пшеном белых, как подснежники, звёзд, а её рука была в моей, но было ясно, что не я её веду сквозь эту толщу воды по тонкому коридору, а она, а она ведет и ведёт меня, и идём мы куда-то вверх-вверх, поднимаясь всё выше и выше, смело и уверенно приближаясь к этому небу с белым пшеном, не я, а она тянет меня за собой, как щенка на поводке, будто я маленький-маленький, а она — мой поводырь…

Дама с собачкой!

— Смелее, — говорит она, — не бойся…

Вот-вот: голос, голос… Я узнал этот голос! Этот низкий сухой скупой режущий голос: «не бойся…».

Будто я такой уж трусливый.

Таким голосом, подумал я, можно замораживать воду. И воду, и воздух, и небо, и море…

Мне показалось, что я покрываюсь изморосью.

А пахнет она — небом…

Кто-нибудь знает, как пахнет безмерно высокое, слегка фиолетовое и с белыми такими, белыми как та Афродитова пена, звёздами небо?

Да никто!

Некоторые любопытные рыбёшки иногда выпрыгивали из этой водяной стены, словно пропрыгивали сквозь стекло, падали под ноги и беспомощно трепыхались у наших ног, и тогда она (я не знал, как мне её называть!) наклонялась, бережно брала рыбку и возвращала дурёху домой, в воду, пронзая стену воды рукой по самый локоть…

Акулы были ручными, но мне нечего было им дать: руки были навек пусты.

Да-да, этот запах… Я даже вдохнул глубоко, чтобы насладиться этим запахом… Я его узнавал-узнавал…

Никто другой не смог бы его узнать.

Вот так шаг за шагом мы и преодолевали этот водный коридор, всё глубже дыша и не уставая, подъём не настолько был крут, чтобы чувствовалась одышка, и мы молча, я за нею, идём и идём, и идём аж пока не выходим на берег, камни которого просто впиваются в мои нежные ступни… Больно аж!..

— Вот и всё, — сказала она, улыбнувшись, — живи...

Живи!..

— Что, — спросил я, чумея от избытка воздуха, — что ты сказала?!

Живи!..

Она великодушно разрешала мне жить! И едва у меня восстановилось дыхание, я тотчас заорал:

— Тыыыыы…

Само собой разумеется, что у меня не было слов, чтобы хоть как-то скрасить свою потерянность, свой позор.

— Тыыыы… — снова взвыл я.

Она, улыбаясь, стояла передо мной совершенно нагая, но я не мог любоваться её наготой. Ничем! Я не мог любоваться ни этой божественностью линий и черт, ни этими, слегка растянутыми в добродушной улыбке губами, ни этими по-детски сочными, пунцовыми щеками, ни настороженным чутким носом, крылья которого, едва шевелясь, заботились о свободном дыхании, ни этим высоченным без единой морщинки умным лбом, ни этими роскошными огненно-рыжими, казалось, ниспадающими тяжёлыми слитками червонного золота волшебными волосами…

И я не мог не вспомнить этот её дурманящий пряный запах этих рыжих волос. Я забуду эти глаза, эти плечи, эти руки и… Эти… Мне никогда не забыть этот запах этих волос…

Конечно же, моя первая мысль, как только я пришёл в себя и увидел её, была о Тине: так вот ты какая! Та, моя, придуманная мной Тина, была точь в точь как и эта. Но эта… Да было одно большое огромное «но»! Как она, моя Тина могла бы удерживать эти тонны живой воды, как Тот Бог, который вёл евреев домой? Как?! Или, скажем… Или… Да, было ещё много разных «или», которые не признавали её моей Тиной. Ну, и самый простой вопрос: «Почему ты голая, совсем голая?». Я даже не пытался искать на него ответ. Голая, голая… Нет-нет — нагая! Совершенно нагая, как та Маха или Афродита, или Венера… Или Олимпия, или даже как Психея…

Как Ева!..

Одним словом — богиня. Богиня! А какая же богиня будет прятать себя…

Никакая!

Мне казалось, что я даже расслышал ее голос: «Кожа — лучшая из одежд». Мне не казалось: я слышал! И её кожа была свидетелем этой божественной красоты.

И если всё это только сон, то я же знаю, что я не спал! Иначе, как бы я мог чувствовать тепло её локтя, когда она вела меня, как покорного телёнка сквозь… Как я мог не видеть этих плеч, этих белых её ягодиц, когда я смотрел себе под ноги, наступив на какую-то жёсткую ракушку или какой-то моллюск… Как я мог не чувствовать запаха огня этих пряных, совершенно сухих рыжих, развевающихся на ветру волос… (Мелькнула совершенно дикая мысль: надо бы выдернуть из этого рыжего водопада пару струек — хоть две-три волосинки — её геном!).

От этих вопросов ум лился из черепа, как из лейки вода.

И это всё несмотря на то, что глаза мои были пропечатаны её взглядом, связаны, сцеплены, скованны… Выжжены её зеленовато-абрикосовым взглядом. Она просто обездвижила меня этим взглядом, пришпилила к зеленому сукну гербария. Да, я чувствовал себя какой-то редкостной стрекозой… Или бабочкой…

Я знал, что она вся из кожи, из этих плеч, этих рук, этих ног…

Её маленькие, как у девочки груди, топорощились уплощёнными пирамидками, конечно, без каких-либо острых граней, этакими упругими живыми приплюснутыми пампушками, ослепительно молочно-белыми грибоподобными выпуклостями, плавно вздымающимися в такт дыханию и увенчанными нежно-розовыми едва вызревшими ягодками малины — славными сладкими сосками, угнездившимися в эпицентре нежно-палевых ореолов. И спрятанных до поры до времени в смугловато-розовых складочках-тайниках чувственной кожи, надёжно утаившихся от чужого взгляда, но и готовых по первому требованию сочно вызреть и исполниться тугими страстными нераспустившимися бутонами навстречу…

Моим губам?..

По какому такому требованию?

Ясно по какому!

Чем наполниться-то?

Ясно же чем: жаждой ожидания прикосновения моих губ, моих жарких губ… Утолением этой жажды…

Тут ведь спору нет — моих губ… Утомлённых жаждой…

Тот, кто жил этим ожиданием, не может не знать…

Я — жил… Я — знаю…

…водоворот пупка так и втягивал, так и втягивал

Она стояла передо мной на расстоянии двух-трёх шагов, но я не осмеливался к ней подойти. Даже мысль о том, что я могу приблизиться хоть на дюйм и не дай бог прикоснуться к этому божественному телу, пугала меня, пугала…

Её лоно…

Ослеплённый, совершенно слепой, я смотрел ей прямо в глаза, но видел, я видел…

Только лоно…

Вы бы знали, как это видеть и знать…

Мука Мунка в его «Оре»!

Ни единой мысли, никаких надежд… Я просто ослеп…

Слепой от ярости и абсолютного бессилия, переполненный злой силой безнадежной беспомощности, я пытался что есть силы кричать, проорать ей своё мужественное «да кто ты такая, чтобы так…?!!!». У меня и мысли не мелькнуло рассыпаться перед ней в благодарностях! Ведь если бы не она, не её надежная рука…

Вместо ора — лишь хрип, сиплый хрип… сип простуженного сыча…

Но я всё-таки просычал:

— Ты-ы-ы-ы-ы… Тина-а-а-а-а?..

И услышал лишь свое сиплое — на-а-а-а-а-ааа…

— На, — сказала она, — держи…

— Что это?

На ладони её правой руки я успел рассмотреть какой-то керамический осколок точь-в-точь, как…

— На!

Острый взгляд её зеленовато-апельсиновых глаз поразил меня, пронзил напрочь.

Я не шевельнулся. Этот роковой взгляд…

— Почему роковой? — спрашивает Лена.

— Таких глаз в мире насчитывается до трёх процентов. И я не знаю, почему они считаются роковыми.

— Держи же!

Она сама взяла мою руку и вложила в мою ладонь этот самый осколок.

«Что это?» — хотел спросить я, но не выдавил из себя ни звука.

Наконец, она улыбнулась. И всё вокруг засветилось, засияло и заискрилось… В сто тысяч солнц!.. Света!.. Света!.. Света было так много, что я просто ослеп!..

Слепой от неизбывного счастья, вдруг нахлынувшего я… яяя… Бывает же такое — счастье чересчур… просто навал этого счастья… я…

Йййаааа…

Когда я открыл глаза…

Вы и представить себе не можете, какое это всенебесное счастье просто открыть после черной ночи глаза… Едва-едва приоткрыть веки и сквозь дрожащие ресницы рассмотреть блеск белого, как голова Эриннии солнца…

Когда я открыл глаза…

Я лежал ничком на колючих камнях… Труп трупом… Только шум прибоя и свирепый солнечный свет, бритвой режущий свет, выедающий…

Я прикрылся от него рукой, как от удара…

Где я, кто я, что я?..

— Га! — крикнул я и сел.

— Наконец, — воскликнула Юля, — наконец мы проснулись! Так можно и… Вставай, милый, нам пора. Почему ты весь голый?..

О, как же я несказанно обрадовался!

— Юшка, ты?!

— А ты думал кто?! Обрадовался…

Мне стыдно было смотреть ей в глаза.

— Ты всё видела?

— Конечно! У меня ж есть глаза! Разлёгся тут на камнях, как Рахметов на гвоздях. Ты бы ещё соли подсыпал. И перцу! Почему ты весь голый?

Какой соли, на каких гвоздях? Я тонул, я тонул!..

— Я тонул! — крикнул я. — Ты видела?!!

— Конечно! У меня ж есть глаза!

Да ты, милая, мне не веришь! Издеваешься!..

— Йуушка, — говорю я едва слышно, — не шути так… Ты, и вправду, не видела?

— Что я должна не видеть? Как ты тут упал у меня за спиной? Рухнул, как мешок с… Расплющился на камнях, как блин на сковородке… Просто разлился… И тотчас задрых… Я не могла до тебя достучаться: ты был недостучаем. Голый весь…

Невероятно!

— И ты ничего…?

— Ничего! Собираемся! Видишь — уже штормит. Прикрой срам хоть.

Да уж, вижу. И не только вижу, — слышу: гуууп… гууууп…

Я не знал, как я спасся!

Я встаю, беру Юлю за руки, не замечая своей наготы, смотрю ей в глаза:

— Стой! Молчи! Видела? Ты всё видела?

— А то!

— Ты снимала меня? И меня и всё это?!

— А зачем бы я брала камеру?

Я крепко сжимаю её запястья, так крепко, что она кривится от боли.

— Рест…

Она смотрит на меня испуганными глазами.

— Больно… Что это?..

Теперь мы смотрим на этот осколок керамики, который мне подарила Тина.

— Не знаю, — говорю я, — Тинин подарок…

— Понятно, — говорит Юля.

Забросить его куда-подальше, решаю я. В море! И не решаюсь.

Но Юле не до моей керамики: я, кажется, поранил ей руку.

— Извини, — говорю я, — я не хотел.

Юля молчит, слизывая кровь с запястья.

Я не отступаю:

— Ты видела, видела?

Она кривится от боли.

— Говори, — прошу я, шипя.

Теперь её слёзы.

Деспот, садист, я сжимаю её кисти до хруста собственных пальцев.

Юля не произносит ни слова. Она просто молчит, убитая моим зверством. Не поднимая глаз, не пытаясь освободить руки, отдавая себя во власть моим пыткам. Жертва садизма!..

Теперь я бинтую ей руку.

Принимая во внимание Юлин испуг, я рассчитывал добиться признания. Не добившись от неё ни слова, ни шевеления, я отпускаю её… И прихожу в себя. Боже — голый весь! Левая ладонь теперь — как фиговый лист Адама. А в правой — эта самая Тинина погремушка. Надо же! Это ведь тоже свидетельство того, что Тина….

Стоп, стоп…

Мне не стыдно, я просто в шоке…

— Послушай, — я пытаюсь всё-таки выяснить: тонул я или не тонул? И была ли она свидетелем моей слабости!

Она теперь смотрит на меня с испугом и подняв обе ладони, отстраняется от меня. Как от огня.

Но я же точно знаю, как я плыл, как я пытался победить эту волну… И первую, и вторую… И потом десятую, и двадцать седьмую… Я помню, как я считал эти волны, как я считал свои попытки и силы, каждую силочку, чтобы победить эти злые беспощадные волны…

Я же помню, я же не полный дурак!

И вот же — эта Тинина штучка! Угораздило же меня ее острым краем поранить Юлину руку! Её бугор Венеры! Надеюсь, это никак не скажется на наших отношениях.

И когда уже не осталось сил…

И когда я уже шёл как камень ко дну…

Я же не дурак, не дурак!

— Но ты её видела, видела?! — наседаю я.

— Рест, ты рехнулся. Я тебя боюсь…

— Значит, тоже видела!

Было уже часов семь вечера.

— Мы не доберемся домой… Где твоя трубка, очки? Надень плавки…

АААААаааааааааааааааааааа…

Впору бы сдохнуть!

— На, прикройся хоть, — Юля суёт мне свою косынку. И не забудь вон там свои ласты.

— Ладно…

Она разговаривает со мной как с больным.

— Камеру хоть возьми…

Мы добираемся домой до темна… Когда мы уже лежим рядышком, наевшись и напившись вина, вспоминая наш вояж на Христиани, смеясь и подтрунивая друг над дружкой, мол, а ты так и не искупнулась, а ты, мол, так и не утонул, я нависаю над нею всей своей громадной громадой и, упершись колючим взглядом в её блестящие счастливые оливы, произношу:

— А ты, а ты, тоже мне… Не бросилась в воду меня спасать!

— Я б тебя там и притопила, — смеясь, говорит Юля. — Чтоб знал, знал…

Мы просто хохочем наперебой… Затем я решаюсь на последний шаг:

— Но ты видела?..

— А то, — говорит Юля, — вылитый Адам!

Судорога перехватывает дыхание, и я конвульсивно дёргаюсь. Всем телом.

Юля высвобождается из моих железных объятий, садится поодаль и, обвив колени руками, произносит:

— А я ведь, и правда, тебя стала бояться. Я таким тебя никогда не знала.

Теперь тишина. Пауза.

— И сейчас боюсь… У тебя и мысли Адамовы — дикие. Адамьи…

Это же не ответ! Я добиваюсь лишь одного — видела? Ты видела, ту, кто меня вывел на берег, вызволил из пучины, спас, спас от неминуемой смерти, спас и сказал мне — «живи»?!

Видела или не видела? — вот и весь вопрос! Ты слышала её беспримерное «живи!»? А её эта керамическая штучка, так напоминающая Жорину… Вот же она, вот же!..

— Никого я не видела, — говорит Юля, — ни тебя, ни чёрта, ни бога! Ты скажи, кого тебе надо, чтобы я увидела и я признаюсь, наконец, чтобы ты оставил меня в покое.

«Её!» — хотел крикнуть я, но не крикнул. Я и сам толком не знал, кто она, Та, кто высвободила меня из штормящего водного плена, выхватила из объятий той роковой волны.

Очередной мой мираж?

— Прости, — говорю я, — просто прости. Пожалуйста. Это у меня…

И рассказываю очередную историю о том, как «я плыл и тонул, и на берег выбрался к счастью…».

Юля лишь качает головой.

О той пресловутой Тининой штучке я уже молчу. Мало ли что я мог в беспамятстве схватить пальцами на том берегу!

Когда две недели спустя, уже будучи дома, я спрашиваю Юлю, каковы же результаты нашей рабочей поездки на тот памятный островок, она с присущей ей пунктуальностью выкладывает на стол распечатки — вот! На белых листках бумаги аккуратненько и подробненько, как того и требуется, представлены точные цифры активности поля, расшифровки генетической памяти и камней, и песка, и того самого одинокого деревца, и даже прибрежных вод с рыбками и планктоном… и даже памяти вулканического пепла из сорокаметровой глубины, собственно, всего того, за чем мы туда и ездили, я слышу только её:

— Вот!..

— И ничего больше? — спрашиваю я.

Надеясь, что в ауре этого островка найдётся хоть какой-то, не поддающийся объяснению, изъян-артефакт.

— Куда уж больше? Этого нам вполне хватит, чтобы не только…

— И никаких…?

— Никаких!

— Но ты же сама видела! — тупо настаиваю я.

— Рест, ну ты точно с приветом! Я не желаю больше…

И я ещё раз примирительно прошу прощения.

Почему она всё ещё качает головой?

— Правда, — говорит Юля, — там, где ты барахтался в воде перед тем, как выйти на берег, твоя аура с полчаса была красной как рак, как хорошо проваренный рак…

— Правда?!

— Правда-правда, — Юля смотрит на меня удивлённо, — чему ты так радуешься? И ещё там…

— Что?! Что ещё?!

Я хватаю её обеими рукам за плечи, крепко сжимаю: что ещё?!

— Пусти, — злится Юля, — сумасшедший!

— Прости, Юль, прости… Что там было ещё, скажи, будь добра, скажи…

Юля дёргает одним плечиком, затем другим. Садится в кресло.

— Ничего особенного…

Она снова качает головой.

— Было ещё фиолетовое пятно… Рядом с твоим красным. Но я не придала этому никакого значения. Пятно как пятно, примерно с твой рост… С женской талией посредине. А на голове — две большие яркие золотистые точки. Как глаза. Я подумала — артефакт, сбой поля, накладка какая… Не могла же там рядом с тобой быть какая-то женщина! Или акула. С женской талией и глазами как две звезды!

— И тыыы…?

— Конечно! Я вычистила твою ауру от этой грязи… Можешь посмотреть — ты чист, как тарелка из мойки!

О, Матерь Божья!..

Больше я Юлю ни о чём не спрашиваю. Значит, значит…

Её «вычистила от этой грязи…» меня укокошило!

Мысль о том, что уже невозможно восстановить «эту грязь» и хорошенько её изучить повергла меня в абсолютное уныние. Юля, Юлечка, милая моя Юшенька, что же ты натворила своим стремлением к чистоте?! Вот уж воистину: Юля — чистюля…

Весь день я хожу потерянный. Что если Юля права, и вся эта фиолетовая «грязь» с двумя звёздами во лбу всего лишь искривление или раздвоение моего биополя. Такое ведь на каждом шагу в нашем деле случается.

Лучше бы она мне об этом не говорила!

Я, конечно, все эти дни помню о Боге: «Слышал благую весть? Бог есть!». В это-то я точно верю: Бог есть! Эх, если бы Он смог дать мне…

Неужели снова мираж, очередной мираж?

Но я (я не перестаю себя убеждать), я же собственными руками ощущал тепло её цепких пальцев, собственными ушами слышал её «живи!», собственными глазами видел её влажные длинные рыжие волосы со сверкающими и усеянными внизу, как кайма бисера, каплями-бусинками Средиземного моря… Падающими и вновь рождающимися у меня на глазах… А затем — совершенно сухие, пахнущие, пахнущие так, так что…

И, конечно, эти глаза, эти сумасшедше-медово-ореховые глаза…

Вы когда-нибудь видели белую, как подвенечное платье невесты фарфоровую пиалу, до краёв наполненную густым янтарём прозрачного, как слеза Ярославны, свежесобранного майского мёда… пиалу, на дне которой изумрудом искрятся зелёные сочные веточки дурман-травы?..

Бедные вы мои… Вы не видели…

Вы не пили этих сладких сладостей, не облизывались, истекая слюной…

Бедняги…

А я — пил…

Жадно. Взахлёб. Немо и в абсолютнейшей тишине.

Слышно было только как завидовал мне Нептун. Шумно держа наперевес свой трезубец.

А я пил и пил этот мёд, пыхтя и давясь, и боясь не напиться всласть…

Жадный… До этих ореховых глаз в этих фарфоровых безукоризненно белых белках…

Утопая в них… Задыхаясь и задорно смеясь от непомерного счастья, вот так, с кондачка, даже не за понюшку табака, рухнувшего вдруг на меня…

Я видел, я видел… Я же не слепой!..

Мираж?

Таких миражей не бывает.

Жаль — коньяк кончился.

Да! А осколок!..

Я не знаю, зачем я задаю эти вопросы:

— Но ты уверена, что эти гены принадлежат именно той культуре…?

— Вне всякого сомнения!

— И что, возможно, атланты…?

— Вполне…

Потом Юля скажет, что хорошо бы проверить это ещё раз… С этими атлантами надо быть начеку.

Снова отправиться на этот сказочный остров? Нет уж, увольте… Но, как ей, той островитянке, так запросто удалось развести эти воды? И если бы не она… Да о чём, собственно, разговор? Точно так, как и тогда в той пустыне, она пришла мне на помощь и вот я… Если бы не её рука…

Почему она всегда голая?

Или она не знает стыда?!

О стыд, какой стыд до сих пор не знать, что есть люди, не испытывающие никакого стыда!

Они — как боги!.. Они и пахнут, как боги… Звёздами…

«Фиолетовая грязь!» — надо же такое придумать!

Мысль о Тине не пришла даже в голову…

Ей-то какой резон спасать меня?

Голой…

И почему Юля не прокрутит мне те кадры, что успела заснять своей камерой? Да, почему?

«Фиолетовая грязь»!

Сделать это тайком самому?

Или всё-таки пойти к своему психоаналитику?

Жаль, что так и не удалось вырвать у той, своей спасительницы хоть небольшой клок её рыжих волос, хоть волосинку. Вот уж я бы забрался в её геном, разложил бы по полочкам все её эрэнки, дээнки, все митохондрии и рибосомки… Вычистил бы до йоточки эти её Авгиевы конюшни… Вот уж я бы… Уф!..

Юлька — зараза!..

Эх, как жаль, как жаль, что… что…

Жаль, конечно, и мои новые фирменные («Speedo») очки. Что касается трубки, то у меня есть запасная. И бог с ними, с плавками… Не жалко!..

— Постой, постой, — просит Юля, протягивая к моему левому плечу свою правую руку, — не шевелись, пожалуйста!

В чём дело?!

— Что это? — теперь спрашивает Юля, коснувшись своими пальцами моего плеча.

Я тоже, свернув шею и кося глаза, с удивлением пытаюсь рассмотреть своё плечо. А Юля уже бережно двумя своими чуткими пальчиками снимает с плеча золотую ниточку волоса и, найдя его начало, начинает методично наматывать его себе на указательный палец:

— А… бэ…вэ…

Я смотрю на неё, смотрю во все свои оба глаза.

— … жэ… зэ… и…

Я тоже включаюсь в изучение алфавита:

— …о… пэ… рэ… сэ… тэ!

— …эс, — говорит Юля.

— Что «эс»?

— …тэ-э-э-эээ…

Это «тэ-э-э-эээ» мы произносим уже вместе.

— …ууу, — гужу я дальше паравозиком.

— Нет никакого «у», — говорит Юля. — Есть только «тэ»! Таня, Тоня, Тамара…

Мы молча смотрим друг на друга, она спрашивает:

— Кто?

— Что «кто»?

Она бережно снимает волос с пальца и кладёт это золотоволосое колечко снова мне на плечо.

— Таня, Тоня, Тамара? — снова спрашивает Юля, пристально всматриваясь в мои глаза.

— Какая Тоня, какая Тамара?! — возмущаюсь я.

— Тебе лучше знать, — говорит Юля.

Само собой разумеется, что мысль о Тине не приходит мне даже в голову. Единственное, о чём я печалюсь: неужели нет в этом золотом колечке, прожигающем калёным железом мое хилое плечико и так яростно требующем своего бриллиантика, неужели нет в этом божественном волоске его na4ala-na4al — волосяной луковицы? Не может же быть, чтобы не было!

Есть! Конечно, есть!..

Эта печаль меня радует!

Ух, и доберусь я, золотая моя Тинико, до твоего генома!

Что тогда запоёшь, милая моя?

Уф!..

— Слушай, — спрашиваю я потом, — а что ты мне читала, ну, помнишь… из ноутбука? Кто это был?..

— Но правда — тонко?

— Ну, так… По-моему не совсем…

— Правда-правда, — возражает Юля, — там — правда…

Я вижу, как эту чью-то виртуальную компьютерную правду думают Юлины глаза.

— Юлька, — вдруг ору я, хватаю её под мышки и кружу, кружу по паркету, кружу и кружу, чуть не падая!..

— Сдурел что ли?..

Сдурел!

— Надеюсь, тебе не скучно со мной так, как с Той… компьютерной? — спрашиваю я.

— С тобой соскучишься…

Но как, думал я, как она, Та, вся совершенно лишённая всяких одежд, могла удерживать эти немыслимо лазурные стены живой воды, когда мы шли с нею совсем рядышком рука в руке, продираясь сквозь эти водные хляби как Ева с Адамом сквозь кущи своего Рая, с каждым шагом приближаясь к тем белым звёздам на бледно-фиолетовом небе с белым-белым весёлым солнцем, дающем своим белым светом надежду на новую жизнь?

Как?..

На новую…

Я думал и думал…

Почему голая до последней ниточки, до последнего волоска?

Как Венера Милосская!

Потому что Богиня?

Я думал и думал…

И ещё этот её осколок… Точь-в-точь, как и та самая, что…

Тинина?..

Где же он? Куда я его задевал?

Ага, вот!..

Ну-ка, ну-ка!.. Сейчас мы тебя поисследуем…

Где моя лупа?!!

Дата добавления: 2015-08-03