Глава 2. Успеть на наш плот

Успеть на наш плот. В наш ковчег. Все. Все-все-все… Об Ане и говорить нечего. А Нана с Ютой! Наши зодчие. И Шут, и Шут… Ната… Даже султан, предоставивший в наше распоряжение лучшие свои апартаменты и, уверовав в нашу идею, бросившийся было распиливать Джомолунгму на глыбы, был искренне рад своим участием в нашем проекте. Мою уверенность мог поколебать только Вит, который неожиданно встал и, взяв Лесика за рукав, чтобы тот помолчал, вдруг сказал:

— Я обращаюсь ко всем и взываю к вашему здравому смыслу…

Вит понимал, что пришло время «Ч». Что еще день-два и наш маховик будет запущен, и что львиная доля тех денег, которые льются сквозь его пальцы, навсегда оставит его. Он не мог с этим смириться.

— …я поражен вашим недомыслием, вашей ослиной упрямостью, даже тупостью… Это же чи-истой воды ааа-вантюра!

— Вит, — перебил его Жора, — ты меня утомляешь. Сядь.

Лесик так и стоял с бокалом шампанского в руке.

— Тут среди вас есть хоть один нормальный?

Вит обвел всех своим рачьим взглядом и хотел еще что-то сказать, но Жора снова перебил его:

— Я, — мягко сказал он, — я — нормальный.

Здесь надо заметить, что Жора давно уже признан предметом, так сказать, изучения многих наук, в том числе психологии и психиатрии. Являясь любимцем немногих незаурядных умов, выпрыгнувшим из заезженной колеи повседневных забот, он вполне отдавал отчет своим мыслям и действиям, ну никак не втискивающимся в прокрустово ложе общепринятых норм. Многие просто не принимали его увлеченности наукой, не понимали каскада его колючих замечаний и шуток, этого вихря пытливого и бескорыстного азарта так щедро фонтанирующего на всякие выдумки и придумки и на умилительные экстравагантности. Холодный, правильный снобизм академической науки вздыбился и взъежился, просто взъелся на Жору, укоряя его в распутстве духа. Это только веселило его. Мир не мог смириться с Жориным тезисом о том, что тем самым Плодоносным Лучом, оплодотворившим Марию, зачавшую Христа, является не что иное, как космический Разум… Вездесущее разумное информационное поле, природа которого до сих пор не совсем ясна. И с уверенностью фаната он излагал свою версию генных модификаций в структуре ДНК яйцеклетки Марии, вызванных этим полем. Только так всё и было, утверждал он, а как иначе?!!

Почему только Мария смогла зачать? Как именно ей удалось…?

Да потому что…

Вот так!

Жора не разменивался на поиски ответа на этот вопрос. Мария ли, Виктория, Суламифь ли или даже Хилари не имело ведь никакого значения. Повезло Марии! На Марию пал выбор! Ну, просто подвернулась Мария под горячую руку! Ну, и пусть будет Мария! Не в этом ведь дело! Все дело в том, что…

Жора не особенно распространялся в чём, собственно, существо этого дела — как?

Такое случается!

Вит и здесь был первым его оппонентом.

— Я, — повторил Жора, теперь тыча себя в грудь указательным пальцем, — я — нормальный. Вот, Вит, смотри!.. Я!.. Я и мой лучший друг…

— Я и мой лучший друг…

Жора указал бровью на Лао, тихонько сидевшего в уголке комнаты.

Все посмотрели на Лао, он не шевельнулся. Он напоминал спящего ребёнка.

— Ну и на минуточку, — сказал Жора, — ну и на минуточку…

Все перевели взгляды на Жору.

Лучик солнца, пробившийся в прорезь жалюзи, высвечивал полоску на его лице, полоску с глазами, прикрытыми жёлтыми, казалось, тяжёлыми восковыми веками. «Старый ребёнок», подумал я. Лао спал! Казалось, что спал. Ни единым движением не прореагировал он на слова Жоры. Его словно и не было с нами, были лишь эти, казалось, мертвые глаза. Вот такая картинка на стене: глаза Лао, как улыбка спящей Джоконды. Я даже разглядел надпись на трафаретке: «Глаза Лао-цзы». Они не улыбались…

Тишина длилась целую вечность, кто-то кашлянул…

Глаза Лао ожили…

Тяжёлые восковые веки легко поднялись, уголки глаз заиграли гусиными лапками, а глаза вдруг бережно ожили, сверкнув на солнце, залучились, просияв и смеясь… И вся комната вдруг наполнилась светом… Солнцем… Солнцем, с которого словно сдернули толстый черный саван.

Тихий, как полноводная река, но до жути ломанный русский протиснулся сквозь поруганный светом мрак густой тишины…

Казалось, что говорили глаза:

— Китайский император Фу был рожден матерью, которая зачала его ступив в след великана… мать императора Шэнь — зачала сына от духа… Император Хуан родился матерью, зачавшей его от молнии… Яо — от того что мамочка посмотрела на дракона… Все родоначальники династии Ци были зачаты матерями от яйца ласточки… Конфуций — от драгоценного камня, подаренного его матери мифическим чудищем…

Взгляд Лао был устремлен навстречу солнечному лучу. Глаза ни разу не мигнули. Было ясно, что Лао, как тот солнцеед, подпитывается энергией светила, чтобы… Чтобы произнести и это:

— Я же был зачат от падающей звезды…

Мол, вот он я, живой и здоровый, можете меня все потрогать, понюхать, укусить…

Нет ничего более убедительного, чем правда видеть, слышать и обонять…Чем правда чувствовать и правда знать…

Когда я открыл глаза, жалюзи были подняты, солнце лилось рекой сквозь чистые стёкла… Я посмотрел на картинку, висящую на стене справа от меня — «Глаза Лао-цзы». Это были его глаза, открытые, живые глаза, они говорили: «Мы с Конфуцием — ягоды одного поля. «Дао Дэ Цзин» — это то, что тебе сейчас надо. Прислушивайся к нам, строя свою Пирамиду…».

Я слушал. Нет-нет, я не спал!

— Ну и на минуточку, — сказал Лао, — и представьте себе на минуточку…

И без этих слов было ясно — глаза ожили! Значит в наших руках теперь не только гены Лао, не только Конфуция и всех этих императоров, но и Марии, и Хилари… И Самого Христа!

В наших руках теперь Луч! Как меч! Как победительный меч — Плодоносный Луч!

— Ну и на минуточку, — сказал Жора, — ну и представьте себе на минуточку…

Они всё ещё спорили.

Нашла, что называется, коса на камень.

Вит ни разу не заикнулся. В таких случаях он не выбирал лестных слов, ни с кем не считался, становясь наглым, циничным, неустрашимым, неистовым. Никакой стыд не мог его остановить. Да что стыд — мир переставал для него существовать. Иногда его неуступчивость нас бесила. Он даже не посмотрел на Жору.

— Жор, — продолжал он, — но нельзя же быть просто тупым и таким толстокожим… И ты знаешь, сколько тебе уже лет?

— Сегодня? — сделав серьезное лицо, спросил Жора.

Вит даже не улыбнулся.

— Если мы потеряем это… И хватит нам рвать кишки за какое-то эфемерное совершенство. Его нет! Разве это неясно?

Я сидел и машинально листал какой-то журнал. Жутко хотелось спать. Тина не выходила у меня из головы.

— Вит, — снова сказал Жора, — если тебе так хочется разговаривать, то сиди и молчи.

Их спор я всегда находил блистательным и с наслаждением слушал, как они поносили друг друга.

— Жор, — вдруг взмолился Вит, — нас ни-икто не поймет.

Он впервые заикнулся. Его слова застряли у него в горле. Он смотрел на Жору глазами нищего, выпрашивающего милостыню. И тут снова заговорил Жора.

— Дорогой мой славный товарищ и брат, — сказал он, — ты… скоро умрешь, — Жора сделал паузу и затем, выбросив вперёд обе руки с открытыми вверх ладонями, словно поддерживая земной шар от падения, добавил, а это, — он качнул несколько раз руками, словно взвешивая нашу планету, а это — останется.

Вит словно окаменел.

— Сдай лучше анализы на СПИД, — сказал он через секунду, — а потом пугай.

Жора качнул головой, словно подтверждая сказанное и повторил:

— Это — останется. Только это!

Всем было ясно, что Жорино «Это» — это дело, которому мы усердно служили — строительство Пирамиды!

Вит на какое-то время онемел. Затем обвел всех своим желтым взглядом, и безнадежно махнул рукой.

— Вы все рехнулись, — едва слышно прошептал он, — вы чокнутые… И, знаешь, — он снова, презрительно щуря свои рачьи глаза, посмотрел на Жору, — есть такой закон: хочешь нажить себе врагов — попробуй что-нибудь изменить! Ты как тот Терминатор…

— Стоп-стоп, — остановил его Жора, — стоп, малыш! Какой же я Терминатор? Я — творец! Творец, понимаешь? Правда, прежде, чем что-нибудь стоящее сотворить, мне нужно распотрошить истину, распрепарировать ее, дезинтегрировать, понимаешь, разложить ее, так сказать, по полочкам и затем склеить, слепить, сотворить из этих зернышек-песчинок истинный шедевр. Истинный, понимаешь?..

Вит не понимал.

— Я мог бы согласиться с тем, что я — Дезинтегратор, — продолжал Жора, — да, это правда. Но не Терминатор.

— Твоя жажда все разрушать и неодолимое желание перевернуть мир с ног на голову погубят тебя, знай это!

Жора этого знать не хотел. Он сделал вид, что уже не слышит Вита.

— Ты жадный, — сказал он, глядя теперь в окно. — А нельзя быть жадным. Жадный — всегда больной, и поэтому ты скоро умрешь. А это — останется, понимаешь?

Вит просто кипел!

— Никогда не думай о выгоде и собственном интересе, — продолжал Жора, — это — признаки бедности. Твоя тяга к вечной выгоде — это философия нищего.
И не волнуйся ты так, мы все обязательно тоже умрем!

Вит молчал.

— Знаешь, почему тебе так не везет? — спросил Жора.

Вит ел Жору глазами. Он залился краской, лысина его побагровела.

— Потому что ты — это ты…

Кадык Вита дернулся, а Жорин скальп даже не шевельнулся.

— Посмотри на Гришку, — продолжал Жора, кивнув в сторону Гриши Перельмана, — тебе нужно у него многому поучиться. Как, скажем, легко расставаться с миллионами… И даже не этому! Важно ведь не то, что ты миллион долларов в грош не ставишь, гораздо важнее, какие мысли при этом наполняют тебя и питают твою сущность.

Жора так и сказал: «Питают твою сущность»!

— Гриш, — обратился Жора к Перельману, — скажи ему.

Гриша не произнес ни слова. Провел ладошкой по бороде. Затем:

— Я научился вычислять пустоты. Вместе с моими коллегами мы познаем механизмы заполнения социальных и экономических пустот. Пустоты есть везде. Их можно вычислять, и это дает большие возможности…

— Пусто место свято не бывает, — вставил Вит.

— Я знаю, — продолжал Гриша, — как управлять Вселенной. И скажите, зачем же мне бежать за миллионом?!

Наступила абсолютная тишина. Не сдержался Вит:

— Эти чо-окнутые маа-атематики…

Вит стал заикаться, понося свободу человека от материального мира. Мы слушали. Жора, как Цезарь в сенате, поднял открытую ладонь, мол, стоп!

— Я люблю математику, — сказал он, — за то, что в ней нет ничего человеческого, за то, что с нашей Вселенной ее ничего не связывает. Но мы — не математики. Мы не пересчитываем и не переводим в, так сказать, материальный эквивалент все сущее. Наша задача проще, яснее, чище, человечнее… Сегодня мир так порабощен денежными знаками… Так что твой девиз «Обогащайтесь!», — Жора посмотрел на Вита, — нам не совсем походит. Не так ли?

Вит молчал.

А Жора, вооружившись теперь терпением, холодным уверенным тоном уже произносил слова, производившие чрезвычайный эффект: мурашки бежали по коже, и, казалось, вот-вот откроется дверь и зайдет к нам старуха с косой («Ты скоро умрёшь!»). Он не первый раз таким образом останавливал Вита. И только так он мог заткнуть рот столь ненасытному гобсеку. Впрочем, не нужно думать, что Вит был уж таким ненасытным, нет. Так он взывал к нашему здравому смыслу. Мне тогда вспомнилось, как Жора однажды осадил нашего московского генерала. «Ты», — сказал он, — «просто овощ, полевой одуванчик, и тебя когда-нибудь обязательно сожрет какая-нибудь худобокая корова». Мне довелось видеть рожу этого генерала, невзначай подвернувшегося Жоре под горячую руку. «Ты», — говорил ему Жора, — «даже не овощ, а корм…. Ты просто корм для вшей и клопов, для всяких там кишечных палочек, бледных спирохет и грибков… Ты это понимаешь?». На что генерал, вылупив свои бараньи глаза, только срыгнул и тут же сглотнул слюну.

Вот и Вит напоролся. Тишина воцарилась такая, что слышно было, как у Вита заскрипели зубы.

— Ты — монстр, — едва слышно, не глядя на Жору, произнес он, — удав! Ты — паук! Спрут! Ты восстал против мира. И он не простит тебе…

Он не договорил, глубоко выдохнул и молча, смирившись, опустился на стул.

— Не зря все говорят, что ты даже…

— Слушай, — воскликнул Жора, — никого не слушай!.. Все, что обо мне говорят — чушь собачья! Здесь важно только одно — вера в меня! Ты — веришь?

Вит молча кивнул.

Какое-то время все смотрели на него, затем перевели взгляд на Жору.

— Слушай, старик, — улыбнувшись Виту, произнес Жора, — разорись на щедрость и ты почувствуешь себя другим человеком. Я уверен. И знаешь — ведь ничего личного… Понимаешь меня?

Вит кивнул еще раз. А с лица Жоры сползла улыбка.

— Да почитайте, почитайте вы все, — как-то вяло и разочарованно проговорил, наконец, Жора, — проштудируйте вы своего так любимого Тициана, который еще сто тысяч лет тому назад сказал, что…

— Тацита, — уверенно перебил Жору Вит, — Тацита, а не Тициана! Ты даже этого не можешь запомнить: Тацит, а не Тициан!

— Не все ли равно, — улыбнулся Жора, — кто сказал — Тацит, Тициан или твой Тит Ливий. Важно только то, что он сказал это навсегда. Когда умер Цезарь…

— Что, что он сказал? — спросила Горелова.

Жора не ответил.

— Оу! — вдруг воскликнул он, посмотрев на меня, — или вот вам Тина, — Жора задергал головой, мол, где она, где, покажи нам ее…

Я пожал плечами.

— Ты так и не привел мне её? Ведь нам надо было… что? Не привел?..

Я пожал плечами еще раз.

— Э, нет, так дело не пойдёт, — раздосадовано сказал он, — это никуда не годится… Вот она бы вам рассказала о щедрости… Еще расскажет! — уверенно произнёс он.

И повернулся к Лесику:

— Так что ты хотел нам сказать?

Надо сказать, что Жора, однажды признав, что на свете есть интересы, стоящие выше его собственных, никому из нас не позволял пренебрегать этими интересами. Он был рабом этого убеждения: все личное должно быть подчинено достижению общей высокой цели. Легче было выковать из чугуна молнию, чем заставить Жору отказаться от принятого решения.

— Я хотел сказать, — повторил Лесик, — что вас обмануть невозможно.

Что хотел Лев, крупнейший специалист в области применения новых инструментов познания истины, нам этим сказать? Преподать нам урок праведности?

— Мы откроем новые законы жизни, основанные на мерах любви и добра, — говорил Лев, — мы научим каждого гражданина нашей новой страны, не только видеть в соседе брата и друга, не только видеть, слышать и осязать его, но и — знать. Знать, что пришло время давать и гордиться этим знанием. И знаете — знать, что с тобой твой сосед поделился последним, как та нищенка у Христа — это вершина любви. Нет ничего сильнее этого знания… И это pura veritas (чистая правда, — лат.). Мы знаем, как это сделать, и теперь нам нельзя перестать знать, что мы это знаем.

— Да-да, — сказал Жора, — нам позарез нужно знать!.. Знать как! Когда умер Цезарь…

— Вот-вот, — кивнув, подтвердил и Алька Дубницкий, — знать как — это главное условие сосуществования.

Непревзойденный специалист в области обратных биологических связей, он лишь тогда соглашался с мнением других, когда был уверен, что связь эта установлена и принесет только ощутимую пользу выясняющим отношения спорщикам.

— И вы же помните, — добавил Алька, — мы должны быть в главном — едины! А в споре — свободны. А иначе…

— Когда умер Цезарь, — сказал Жора, — тут же стали говорить…

— Его жа-адность не мешала ему, — сказал Вит, — быть великим.

Этот спор не прекращался ни на минуту. Даже если все умолкали. Правда, это трудно было назвать спором.

Ко мне тихонечко подошел Валерочка…

— Какой Валерочка? — спрашивает Лена.

— Наш, Ергинец… Ну тот, что… ВИЧ, этот вирус табачной мозаики.

— Ты давно о нем не вспоминал.

— Просто не было повода… Подошел, даже нет — подполз. Давай, — сказал он почти шепотом, — мы Жору… ну… это…

Он не отваживался даже произнести это слово — кинем! Он часто предлагал мне дружить то против Юры, то против Лесика, а то и против Шута или Стаса. Инну он просто терпеть не мог, обхаживал Оленьку и по черному завидовал Юле. Он просто соткан был для интриг и во всем искал свою выгоду. И вот он осмелился предложить мне дружить против Жоры. Мне захотелось съездить его по ничего не выражающей кислой рожице, но я сдержался. Бить его значило бы сделать его достойным моего отвращения. Как он собирался подставить Жору, я не знал, но Жору предупредил.

— Кто?! Эта мокрица?! — Жора расхохотался. — Плюнь и разотри, — сказал он. Это ж планария…

— Почему планария? — спросила подошедшая Инка.

— Потому, милая моя, — сказал Жора, — что у него рот сросся с жопой и он жрет собственное дерьмо. Этот зоил не способен ни на что, кроме ковыряния в носу, жалоб, нытья, недовольства и, конечно, критики исподтишка всего, что узнает, увидит, услышит… Всего нового… Тормоз прогресса! И — планария, вот! Жадный до мозга костей, которых у него и не сыщешь. Такие ползают, извиваются, гнутся, лижут задницы и жрут, жрут, жрут… Сами себя и всех, кто поблизости. Самоед!..

Мы сидели всю ночь. Вит напился. Жора пел.

Я никогда не слышал, чтобы Жора пел!

— И Задорский тоже был с вами? Вильям? — спрашивает Лена.

— Куда же мы без него? Конечно, с нами!.. Из него, если ты помнишь, и выросла, так сказать, наша Пирамида. Это он зародил в нас уверенность… Потом Юля своей «Геометрией совершенства» (см. ПРИЛОЖЕНИЕ), по сути, — «Манифестом щедрости» укрепила ее…

— Да, ты говорил.

— Щедрость, щедрость… Мир без денег…Можно ли представить себе жизнь без денег?

Тина бы, конечно, подумалось мне, рассказала бы… О силе денег!.. О… Пожалуй… Тина бы… А и правда: что бы она нам всем тут предложила? Мир без денег? Не знаю, не знаю…

Если бы не торговля в свое время овощами на автотрассе, которые мы выращивали на приусадебном участке, и деньги от которой мы давали в рост всем, кто в них сильно нуждался, нам бы не видать своей Пирамиды, как собственных ушей. Да, без тех денег, каких-то засаленных, измятых, задрипанных рублей, умением Вита превратившихся в звонкую золотую монету, в сотни тысяч кубометров леса, газа, нефти, в оружие, и даже в наркотики (страшно вспомнить!) наша Республика Духа, не знающая денежных отношений, никогда бы не состоялась. Мы даже людьми приторговывали — самый прибыльный бизнес…И вдруг — мир без денег! Э-ка, брат!

Деньги, надеялись мы, исчерпали себя как инструмент обмена количеством труда и товара. В них нет никакой нужды тем, кто получает весь перечень средств и способов для реализации собственного генома. Он счастлив! Зачем лодке счастья на борту лишний груз? Теперь денежные запасы, как залежи труда и товара, перестали служить приманкой для охотников полакомиться за чужой счет. Нет денег — нет и борьбы за овладение этими ископаемыми. Даже Дарвиновская борьба за существование перестала беспокоить людей и животных. В мире — мир! Никакой конкуренции, никакого рынка! Мера взяла верх над животной страстью накопительства. Мода на меру — единственная неистребимая страсть, превратившая Homo sapiens в Homo perfectus — Человека совершенного. Формула войны «деньги — товар — деньги» заменена формулой мира «миру — мир меры»…

Надеялись мы… Мы мечтали!..

— И мы, — сказал тогда Жора, — должны вшить это в жесткий диск нашей Пирамиды. Вместе с Конфуцием и Лао-цзы! Даосизм, это вам не… Это камень в фундаменте нашего Храма!

Я кивнул: камень!

— Ты картинку не потеряй, — напомнил Жора, — нам её биополе очень скоро понадобиться. Ведь Лао — это не просто камень. Краеугольный камень. Глыба! Колосс!..

Я кивнул: колосс! Глыба!..

— Ну и на минуточку, — сказал Жора, — и представь себе на минуточку…

Можно красиво мечтать о такой жизни, где деньги не имеют цены и не являются эквивалентом человеческого или нечеловеческого труда, затраченного на получение какой-то прибавочной стоимости, сеющей раздор и различия между людьми. Но попробуйте мечту превратить в реальность — вас засмеют.

Мир без денег — такое еще никому не приходило в голову. Мы же — уже жили без них в своей Пирамиде. Да, мы были на пороге совсем новой жизни. Вместе с Конфуцием… И Лао-цзы… Вместе с ними, подумал я, камня на камне не останется от этого вашего затхлого задрипанного мира!

Не останется!

— А как же «Обогащайтесь!»? — спрашивает Лена.

— Сама понимаешь — духом! Золотую жабу с монетой во рту мы выбросили на помойку.

— Всё? — спрашивает Юля.

Лёша кивает: порядок!

Дата добавления: 2015-08-03