Глава пятая. Ума не приложу, где это достать такую палестину денег.

Ума не приложу, где это достать такую Палестину денег.

Александр Герцен

Людей на дороге стало густо: иные шли навстречу, иные догоняли. Знакомых лиц пока, к счастью, не попадалось.

— Деньги ты при себе держи, — сказал Жихарь. — А то у меня, мнится, дыра в горсти — улетают денежки неведомо куда. Ведь я в Вавилоне взял добычу великую, еле допер! И где она теперь?

— Надо было смету составлять, — сказал Колобок. — На хозяйство, на дружину, на непредвиденные расходы…

— У меня все расходы получились непредвиденные, — вздохнул Жихарь. — Кабы предвидел, разве я так бы казной распорядился?

— Про твое княженье даже под водой наслышаны, — наябедничал Мутило Колобку.

— Недоимки народу простил, от налогов на год избавил… Куда только жена смотрела?

— Всю душу вынула, — сказал Жихарь. — Говорит: вы, многоборцы, привыкли прохладно жить — вином полы моете, блинами избы конопатите, всякий прохожий бродяга за дорогого гостя. Да уж не как вы, кривляне, отвечаю, у вас от скупости уже все зубы смерзлись, вы с камня лыко дерете, из блохи голенище кроите, из осьмины четвертину тянете, кашу едите — и то держите ложку над горсточкой… Как мне было не дать людям леготу после Жупелова княжения, Невзорова управления? В годину народных бедствий?

— Ты сам и есть главное народное бедствие, — объявил Колобок. — Кто помногу хорошего хочет, всегда навредит. Откуда тебе знать, как народ живет?

— А я придумал, как узнать, — сказал Жихарь. — Собрал как‑то утром всех жителей, провел мечом по поляне черту и сказал: кто беден, становитесь по ту сторону черты, кто в достатке — оставайтесь на месте.

— И что? — злее яда спросил глумливый Гомункул.

— Всем скопом ломанулись за черту бедности, — вздохнул незадачливый князь.

— Даже самые домовитые.

— Немудрено, что ты промотался на голую кость, — сказал Колобок. — Надо было сперва назначить мытарей, чтобы проведали, кто как живет, а уж потом решать, кому давать леготы, а кто и без них вытерпит.

Жихарь раскрыл суму, чтобы Колобок увидел написанное на богатырском лице крайнее недоумение.

— Какой же многоборец по своей воле в мытари пойдет? У нас народ гордый, обидчивый!

— А как при прежнем князе управлялись с налогами? — полюбопытствовал Колобок.

— Ну, у Жупела‑то мытари как раз были, — ответил Жихарь. — Только в час народного гнева, когда я вернулся из первого похода, люди их всех порешили!

Вывели окаянное семя!

— Было, было такое, — подтвердил Мутило. — Даже ко мне в озеро приносили топить, но я не позволил. У меня не помойная яма, а приличный водоем…

— Держава устраивается не так, но совсем по‑другому, — начал было объяснять Колобок правильное устройство державы, но тут уже началась ярмарка.

Глазом ее было не охватить, и богатырь даже вскочил на коня, чтобы разглядеть получше.

Перед ним раскинулся целый город — расписной, невыносимо шумный, окруженный высоким частоколом и даже с каменными воротами. Над воротами висела вывеска: «Купить — не купить, а поторговаться можно!»

Жихарь присвистнул от удивления и продолжал свистеть довольно долго — покуда Мутило не одернул его, чтобы деньги не извелись от свиста.

Торговая стража вооружена была получше всякой княжеской дружины, сыто кормлена и неразговорчива. Пришлось заплатить за вход. При этом один из стражников хмуро осведомился о содержимом дорожной сумы.

— Каравай это, — ответил Жихарь. Стражник постучал по Колобку костяшкой пальца:

— Ты, парень, видно, в дороге года три провел…

Колобок возмущенно фыркнул, и стражник поспешно выдернул руку из сумы.

Мутило тем временем приглядел канавку, присел в нее и ручейком просочился мимо стражников, поскольку водяников не ведено пускать на ярмарки. Видимо, как раз поэтому водяники туда так и стремятся.

Шляться с оружием на ярмарке не полагалось. Богатырь был вынужден отдать меч на хранение — опять же не задаром. В обмен ему дали красную бирку.

Мутило, знавший здешние порядки, отвел коня Налима в конюшню, где тоже получил бирку, но черную.

— Не испортили бы коня перед торгами, — нахмурился Жихарь.

— Тут строго, — сказал Мутило. — Тут с баловниками не нянькаются, для них особый овраг имеется…

— А может, суму тоже оставим в конюшне? Круглый приглядит…

— Я пригляжу сейчас кому‑то! — рявкнул Колобок. — Я так пригляжу! Вы же без меня тут мигом голомызые останетесь: либо щами подавитесь, либо лапшой захлебнетесь! Денежки — за щеку, так надежнее!

— А как торговаться? — удивился богатырь.

— Торговаться буду я! А вы сегодня просто походите, поглядите…

Весенняя ярмарка обычно не чета осенней, но поглядеть было на что. Товары большей частью водились иноземные, незнакомые…

— Покупай духи из Бонжурии, да гляди, чтоб не обжулили! От этой от шанели все бабы ошалели, а мужики нахлестались — все тверезы остались!

— Кому сапсабая? Кому сапсабая? Рожа рябая, пятки прямые, живот наоборот!

Мышей не ловит, зато не прекословит!

— А вот неспанский бальзам, хвалит себя сам на языке, понятном всяким волосам!

— Кому черного «мерседеса» из Брынского леса? В обращенье несложен, к тому же растаможен!

— Продаю мыльный порошок, стирает хорошо: сама тетя Ася еле убереглася!

— Продается пихало дубовое, совсем новое, к труду и обороне готовое! Пихал бы сам, да уступаю вам!

— Зубы береги, пройти мимо не моги! Есть «Орбит» без сахара — сама жевала да ахала!

— Твой «Орбит» все зубы сгорбит! Жуйте «Джуси Фрут» — от него мухи мрут, а сам кариес на елку залез!

— Панасоник жареный! Визжал‑визжал, а от жаровни не убежал!

— Зюзюка, зюзюка с крылышками!

Жихарь вертел в руках непонятные красивые сверточки да коробочки и ворчал:

— На ярмарки уже затем ходить надобно, чтобы понять — как много на свете вещей, без которых человек вполне может обойтись! Мудрено выбрать из них самую бесполезную…

— Кто тут собрался покупать бесполезные вещи? — насторожился Колобок.

— Да так, обещал я одному сердитому дяденьке гостинец… — Подробности Жихарь излагать не счел нужным.

Мутило же на торжище чувствовал себя не хуже, чем в родимой воде. Он хватал всякий товар руками, пробовал на зуб, на язык, на сжатие и на разрыв, на линючесть, на горючесть, на всхожесть, на свежесть, на вшивость, на яйца глист, на просвет, на всякий случай, на здоровье, на добрую память. На всякое слово продавца он отвечал десятью, торговался до пены из ушей, цену сбивал до полной ничтожности, а потом вдруг отказывался от покупки.

Именно поэтому водяников и не ведено пускать на ярмарки.

— Живет в сырости, а жизнь лучше иных людей понимает! — одобрил Мутилины дела Колобок.

Жихарь задержался у прилавка, на котором красовались многочисленные новенькие лубки, посвященные какому‑то неведомому герою по прозвищу Сопливый: «Заговор Сопливого», «Выговор Сопливого», «Договор Сопливого», «Наговор Сопливого», «Приговор Сопливого» и, наконец, «Платок для Сопливого». Их и разглядывать‑то не хотелось, но народ брал охотно.

К счастью своему и удовольствию, богатырь высмотрел в сопливой орде пестренький лубок «Похождение Жихарево о змие» и, не обращая внимания на громкие протесты, доносившиеся из сумы, заплатил за него целую монетку.

Тут удовольствие кончилось.

Лубок изображал какого‑то гнусного заморыша с вострым носом, обряженного в кургузый кафтанчик и сапожки с коротенькими голенищами. Заморыш обеими лапками держал небольшую гадючку. Рядом с заморышем стоял хорошо вооруженный самовар с усами и бородой — видимо, как раз так создатели лубка мыслили себе Яр‑Тура в латах. Посредством знаков, исходящих изо рта, заморыш почему‑то жаловался: «На что я, молодец, на свет родился, что по чужим странам волочился?», а самоварный Яр‑Тур выражал свое восхищение жизнью, восклицая по‑иноземному: «Wow!» Гадючка, олицетворявшая, как видно, Мирового Змея, тоже не молчала: «Был я Змей Ермундганд, а ныне простой ползучий гад».

В общем, оскорбительный был лубок, и Жихарь даже хотел жестоко наказать безвинного торговца‑перекупшика, но для этого ведь требовалось прилюдно открыть свое громкое имя, что никак не входило в тайные коварные планы торгового товарищества «Колобок и сыновья».

Даже разодрать позорное изображение прижимистый Колобок не дал — утащил к себе в суму и прибавил:

— Это хорошо, что не похож! Зато тебя тут никто не признает!

Бродить среди торговых рядов вприглядку богатырь был готов хоть дотемна, но у водяника, негожего к длительному сухопутному хождению, устали ножки. Да и на ночлег нужно было куда‑то устраиваться.

— Могли бы и под забором переночевать! — вздыхал Колобок. — Но нельзя: мы же зажиточные конеторговцы…

— Ищи лучший постоялый двор, — сказал Жихарь. — Мы с Мутилою все же владыки.

Понятно, что Колобок нашел заведение не первого разбора, но товарищам было уже все равно.

Зашли под навес, где стояли длинные столы и лавки. Там уже сидели десятка два людей, хлебали что‑то из больших глиняных мисок, швыряли под стол кости.

Жихарь потребовал у хозяина щей с убоиной, бараний бок с гречневой кашей и пирогов, Мутиле мясного не полагалось, он решил удоволь ствоваться вешними мочеными грибами. Потом оба, не сговариваясь, звучно щелкнули пальцами по кадыкам.

Сума, висевшая у Жихаря на боку, задергалась: то Колобок начал трястись над каждой денежкой.

— Вас тут опоят, разденут и на дорогу выкинут, — предрекал он.

— Э, что там у тебя в суме? — спросил торговый человек в пестром халате и подался на дальний конец лавки.

— Там у меня здравый смысл живет, — не растерялся Жихарь. — Он мне и подсказывает, чего нельзя, а что можно.

— А зачем он хранится отдельно? — не отставал человек.

— Больно велик — в черепушку не лезет, — объяснил богатырь. — Зато в нужный час его всегда можно убрать в уголок. Иногда и рассудку полезно помолчать!

— А‑а, — позавидовал спросивший, но на прежнее место не пододвинулся.

Остальные вечерявшие тоже глядели на Жихаря с Мутилой опасливо: первый походил на разбойника, второй — на мошенника.

— Косятся на нас, — тихонько прогудел богатырь в суму. — Надо слегка угостить людей, а то как бы не вышло шуму…

— Разорители! Погубители! — завопил, забывшись, Колобок. — Сперва за чарочку, а потом ковшом!

Все поглядели на товарищей с некоторым даже ужасом, но просвещенный Жихарем торговец в пестром халате объяснил им насчет здравого смысла, отселенного в суму.

— Ой, бедняга! — запричитали самые сердобольные. — Это же все равно что жену с собой таскать!

— Так всю жизнь и мучаюсь, — признался богатырь. — Но я его сейчас под лавку уберу — пусть там разоряется. Вот когда прикажу: «Сума, дай ума!», тогда и вещай!

Гомункул осознал свое бессилие и затих, потому что у него даже зубов для досадного скрипа не было.

Угостившийся народ перестал видеть в богатыре и водянике лиходеев, провозглашал здравицы в их честь, хвалил за щедрость. Словом, началось вполне веселое застолье, когда люди от каждого ковша только трезвее становятся.

На веселье не замедлили явиться песенники и гудошники. Двое играли на рожках, третий пел:

В некотором месте, во одной деревне Жили два брата — Эрос и Танатос.

Эрос был крив, а Танатос с бельмом.

Эрос был плешив, а Танатос шелудив.

На Эросе зипун, на Танатосе кафтан.

На Эросе шапка, на Танатосе колпак.

Пошел Эрос на рынок, а Танатос на базар.

У Эроса в мошне пусто, у Танатоса ничего.

Разгладили они усы да на пир пошли.

Эрос наливает, а Танатос подает.

Эрос пьет задаром, а Танатос — за так.

Стали их добрые люди бить:

Эроса дубиной, а Танатоса батогом, Эрос кричит, а Танатос верещит.

Эрос в двери, Танатос в окно.

Эрос ушел, а Танатос убежал…

— Сколько можно! — закричали гости, прерывая неведомую Жихарю песню. — Который год одно и то же!

Другие гости заступились за потешников, и быть бы, к богатырскому удовольствию, драке, но тут под навес залетел воробей.

Опрокидывая лавки и столы, бросились ловить воробья и гнать его взашей.

— Птица в избу залетела — к покойнику! — кричал кто‑то.

Песенники под шумок скрылись, унося в подолах рубах ухваченные со столов куски.

Воробей тоже выпорхнул из‑под навеса — подальше от дураков.

Наконец все успокоились и стали рядить, можно ли считать навес полноценной избой и действенна ли в таком случае примета. Потом начали припоминать иные приметы близкой смерти.

— Сад поздно зацветает — к смерти хозяина!

— Дятел мох долбит в избе — к покойнику!

— Петухи не вовремя распоются — к покойнику!

— Нетопырь залетит — к покойнику!

— Ворон каркает — к покойнику!

— Конь хозяина обнюхивает — убиту быть!

— Собачий вой — на вечный покой!

— Переносье чешется — о покойнике слышать!

— Мухи зимою в доме летают — к покойнику!

— Мыши платье изгрызут — к покойнику!

— Соломина к хвосту курицы пристала — покойник будет!

— Стук в доме от неизвестной причины — к смерти!

— Крошки изо рта валятся — к смерти!

Тут знатоки примет заткнулись, остановились и с ужасом поглядели друг на друга — не валятся ли у какого бедолаги крошки изо рта?

— Полноте, — сказал из сумы Колобок. В перечислении смертоносных примет они с Мутилой и Жихарем не участвовали. — Чего испугались? Всякой курице рано или поздно соломина ко хвосту пристанет. Всякий человек рано или поздно помрет. Всякие повторяющиеся события рано или поздно совпадут. Тому нас и Юнг премудрый учит в книге «Синхронистичность»…

Все от этих слов успокоились, прекратили страшиться и с восхищением воззрились на суму.

— Продай разум, — предложил кто‑то. — На что он тебе, детинушка? Ты и так здоровый, не пропадешь. А в торговом деле без здравого смысла никак…

— Продавай, продавай! — шепотом подсказал обрадованный Мутило.

— Нет, — гордо ответил Жихарь. — Не для того я свой разум лелеял и взбадривал всяческими науками, чтобы он у вас подсчитывал прибыли да вычислял лихву. Употребляю его лишь на великие дела, на благо народное… А на что вам, торгованам, разум, коли есть жадность и хитрость?

Торговане отшатнулись, оскорбленные. Из их рядов, расталкивая прочих, полез дюженыкий молодчик в меховой обдергайке, ростом богатырю не уступавший.

— Вот ты о нас как, значит, понимаешь? Бей его, братцы, в любовную кость и во всю совесть!

— Не слушайте дурака, — подал голос Колобок, окончательно решивший взять на себя обязанности богатырского разума. — Он еще молод, глуп, не сеял круп.

Говорит, что в башку взойдет, со мной не советуясь. Не прямота бранится, а задор. Лучше тягайтесь на поясах, а то за драку здесь налагают большую виру!

Торговано разжали кулаки и как один схватились за кошели и другие места с припрятанной казной.

Решили и вправду потягаться на поясах — сперва один на один с бойким молодцем, а потом, после его поражения — с каждым по отдельности и со всеми вместе. Жихарь, конечно, перетягал всех, но все же попросил прощения за грубые слова.

Поневоле пришлось пить мировую.

— Здоровья всему собранию! — послышался зычный голос у входа.

Жихарь оглянулся.

Под навес входил его давний знакомец — бродячий сказитель Рапсодище. Жихарь не видел его несколько лет, с самой своей свадьбы — говорили, что Рапсодище ушел за песнями в иные земли. Как видно, хождение пошло сказителю на пользу — он загорел, помолодел, покрасил в черный цвет бороду, принарядился во все хорошее и чистое и даже вставил себе новые зубы из белой заморской глины, что было и вовсе дорогим удовольствием. Богатырь быстро вспомнил и без Колобка, что следует скрывать свое имя, поэтому бросился к песнопевцу, как к самому дорогому человеку:

— Рапсодище! Светел месяц, блин поминальный! А мне говорили, что тебя давно уж злобный Нахир‑шах отправил в Костяные Леса за правдивые словеса! Долго жить будешь!

Обнимая сказителя, Жихарь прошептал:

— Имени моего отнюдь не называй, про княжеское титло и вовсе помалкивай!

Зови меня, к примеру, Шарапом из деревни Крутой Мэн, что в Калгании. Я тебя за то отблагодарю по‑княжески…

Рапсодище мигом сообразил, что к чему.

— Ну и рожа у тебя, Шарап! — воскликнул он вместо приветствия. — Где такую отъел? Чуть не сломал мне новые гусли, волот дикошарый! Я за них в Неспании знаешь сколько заплатил? Кому говорю — никто не верит…

Новые неспанские гусли не походили на обычные, а напоминали скорее звонкий кельмандар Сочиняй‑хана. Очертание у них было грушевидное, струн всего семь.

— Господа громада! — воскликнул Жихарь. — Радость какая! Сам Рапсодище к нам пожаловал — первый певец на все наши земли! Мог себе пойти к торговым старшинам, к первым богатеям, а он нами не побрезговал! Детям ведь рассказывать будете, что самого Рапсодища слышать довелось! Сладкоголосую птицу юности! Трубадура битвы, менестреля мирной жизни, скальда вечности, барда мимолетности, акына хаоса, бояна гармонии!

Давешний молодец позволил было себе усомниться в певческом даре пришельца, но богатырь дал ему такого щелчка, что молодец полетел с лавки, да прямо в лужу, которая успела натечь из левой полы Мутилиного кафтана.

— Ну, не знаю, — молодец поднялся, щупая штаны и отряхиваясь, — может, и вправду сладкоголосый…

Рапсодище понял себя хозяином положения:

— Тащи, Шарапка, вина и закуски! Натощак люди не смеются!

Жихарь охотно побежал исполнять приказ, не забыв и про себя с Мутилой.

— Горе, горе, где живешь? В кабаке за бочкой! — вздохнул у себя в суме Колобок, но его никто не услышал.

Рапсодище на этот раз ел не торопясь, не глотая кусков, не вытирая жирных пальцев о бороду, не чавкая и не рыгая — видно, где‑то в дальних странствиях научили его вежеству.

Столы и лавки отодвинули к загородкам, водрузили посередине табурет, ласково просили певца потешить добрых людей в их безрадостной жизни.

— Не до песен — кадык тесен, — по обычаю отказался с первого раза Рапсодище.

Просили вдругорядь.

— Да я нынче не в голосе, — ответил певец.

Просили и в третий раз.

— Так и быть, — сказал Рапсодище. — Расскажу я вам устареллу неслыханную, заморскую. Не сам я ее сочинил, врать не буду, пропел ее в глубокой древности славный стихосложец по прозвищу Марьян Пузо. А я только переложил по‑нашему. Называется устарелла «Песня про тихого дона».

Он слегка тронул струны и начал:

Во краю заморском, далекиим, Во стране далекой, заморскией, Там стоял могуч Новоёрков‑град По‑над быстрою Гудзон‑реченькой.

Как во том ли граде Новоёрковом, Не то в Квинсе, братцы, не то в Бруклине, Не то в бедном во Гарлеме в черномазыим, А не то на веселом Кони‑Айленде, А и жил там‑поживал старинушка, Поживал там тот ли славный тихий дон, Славный тихий дон Корлеонушка, Корлеонушка‑сиротинушка Из далекой страны Сиццлии.

У того ли дона Корлеонушки Было трое сыновей, трое витязей, Еще дочь красавица любимая, Еще прочей родни три тысячи, А дружине его и счету нет.

Вдов‑сирот привечал Корлеонушка, Тороват на дела был на добрые, А дружинушка его та хоробрая, Она, дружинушка, по городу похаживала, Берегла она лавки купецкие От лихих людей, от тех разбойничков, И брала за то с купцов дани‑подати…

— Совсем как Полелюевы люди на ярмарке, — сказал кто‑то.

На него шикнули, Рапсодище сверкнул оком и продолжал:

…Дани‑подати брала немалые, Серебром брала, тем ли золотом.

Она делала купцу предложеньице, От которого неможно отказатися, Можно только сразу согласитися…

«Хорошо устроился Корлеонушка, — думал Жихарь. — Чего ж тамошний князь смотрел, ушами хлопал, сам дань не собирал? Или собирал, а Корлеонушка еще и свою долю прихватывал?»

Жизнь в заморском государстве, воспетом Рапсодищем, была какая‑то незнакомая и от того любопытная. Богатырь заслушался и представил себе шумную свадьбу в богатой усадьбе Корлеонушки, счастливых жениха и невесту, потом вдруг с огорчением узнал, что были у тихого дона Корлеонушки злобные земляки‑соперники. Он даже ахнул от огорчения, когда услышал, что эти самые соперники подослали к тихому дону наемных убийц и тяжко его ранили. И все за то, что отказался торговать дурман‑травой. Ладно, хоть сыновей наплодил, было кому заступиться.

…Тут возговорнл Майкл, Корлеонов сын:

"Не хотел я, братцы, брать оружия, Не хотел я водить дружину в бой, Да пришла такая, знать, судьбинушка, Что придется поратовать за батюшку, Постоять за вольный тихий дон!

Он вы гой еси, други верные, Исполать тебе, дружинушка хоробрая, Исполать тебе. Коза Нострая!

Уж мы, братцы, из‑за пазухи вытащим Харалужные Смиты да Вессоны, Смиты‑Вессоны, Кольты‑Магнумы, Уж мы ляжем, братцы, на матрасики, Полежим за славу молодецкую, Полежим за родимую Мафию!"…

Жихарь еще загадал себе наперед спросить у Рапсодища, что такое Мафия, но тут у входа остервенело зазвенел колокольчик.

Слушатели огорченно загалдели, потому что сразу поняли, в чем дело, а богатырь был человек новый.

По здешним законам в полночь всякий шум и гульба на ярмарке прекращались, огни гасились, а стражники с фонарями и колокольчиками начинали вершить обход.

Торгованы испуганно притихли, когда под навес вступил невысокий лысый старичок в сермяге и лаптях. Все лицо у старичка было как у младенчика, зато глаза как буравчики. В руке он держал фонарь.

— Сам Полелюй пожаловал, — тихо сказал Мутило. — Он с добром не ходит…

— Песня вся, больше петь нельзя, — густым голосом сказал хозяин ярмарки. — Устарелла изрядная, сам бы еще слушал, но порядок есть порядок. На торгу два дурака: один дешево дает, другой дорого просит. Чтобы не было завтра разговоров, что, мол, с похмелья либо спросонья обмишурился — расходитесь ночевать. Блох у нас не водится, спите спокойно. Завтра будет день, будет и торговля. Будет вечер — будет и песня.

Торгованы нехотя подчинились, уговорив Рапсодища назавтра продолжить песню про тихого дона, щедро давали задаток.

— А вас двоих я попрошу остаться, — сказал Полелюй, обращаясь к Жихарю и Мутиле.

Дата добавления: 2015-08-03