И хоть в свидетельство любви

Слез миллионы рек.

Он знает о том, что все решит

Лишь только мысль одна,

В один момент ее огнем

Единственная тропка будет сожжена.

Но он будит тех, кто крепко спит,

А может, уже мертв,

В иллюзиях тверд, в бездну летит.

Хотя после возвышенных переживаний тантры наша драка с Венерой кажется совсем бездуховной, но это не так. Это тоже духовная практика. Если делать это осознанно, развивая ярость и учась не жалеть себя. Просто это практика на Манипуре и Муладхаре и поэтому она так выглядит. Мы же привыкли к христианской, выхолощенной духовности, проявляемой только на одной чакре, на Анахате. Но это слишком суженное и однобокое понимание развития. Совершенство может идти любым путем. Главное, чтобы человек делал сознательные усилия измениться и стать лучше, а какая будет форма, какой мотив, укажет сама жизнь.

На следующее утро за завтраком Учитель сказал:

– Теперь вы понимаете, что все в этой жизни достается активным. Тот, кто культивирует в себе сильные состояния, сильные эмоции, притягивает еще больше силы. А тот, кто слаб, да еще и зачморивается, постепенно теряет все.

– А если не получается культивировать сильные эмоции? – спросила Хиппа, которая в последнее время все больше находилась в состоянии зачмора, – что тогда делать?

– Ну, тогда нужно культивировать смирение перед тем, что все блага жизни достаются сильным мира сего. Хотя на самом деле каждый человек может найти в себе сильную сторону. Например, для кого-то естественно проявляться сексуально, то есть красиво одеваться, краситься и так далее, для кого-то более свойственно проявляться творчески, а для кого-то думать о деле, следить за порядком, за дисциплиной или командовать. Но в идеале нужно стремиться развить в себе все эти качества, чтобы стать гармоничным, целостным человеком.

– А если человеку ничего не хочется делать? – спросила Венера, подавая Учителю мандариновые дольки на позолоченном блюдце.

– Ну, это уже значит, что энергии нет. Тогда нужно активизироваться, например, начать поднимать гантели или напиться настоя золотого корня, тогда сразу энергия появится. Хиппе нужно пить золотой корень, чтобы не зачморяться. А сегодня Венера с Сингареллой пойдут покупать новые наряды. Вот так! Помните, что все в жизни достается тому, кто активнее.

Я заметила, как Бочка закусила губу от зависти, а Хиппа осталась безразличной – видимо, даже для зависти энергии не хватало.

Рулон отправился на прогулку, оставив нам кучу денег, и мы с Венерой стали собираться в поход за тряпками. Выпендрившись в шикарные наряды и напялив туфли на каблуках, мы вместе вышли в город. До сих пор нам приходилось гулять только в основном по лесу, и теперь среди толпы мы чувствовали себя инопланетянками и выглядели именно так. Для нас-то стало уже привычным носить пышные прически и ярко краситься, но для людей, проходящих мимо, это было чем-то неестественным и непонятным. Возможно, они думали, что перед ними проститутки, хотя даже проститутки не выглядят столь вызывающе. Поскольку Учителя в данный момент с нами не было, то и война, которую мы обычно вели за первенство, на время прекратилась. И мы с Венерой могли по-дружески общаться.

Однажды Учитель сказал, что все любят сильных и жестких людей, например Мадонну, которая на сцене выглядит женственной и мягкой, а в жизни проявляется активно и вызывающе. Имя Мадонны каким-то образом вошло мне в башку. Мадонну все любят, она поет, у нее есть слава и много поклонников. И мне хотелось стать как Мадонна. Этот заеб остался во мне надолго. Я стала много играть на синтезаторе, подбирая себе музыку, и пела песни, вернее орала и хрипела, ибо мой писклявый голос был мне противен и я стремилась сделать его как можно ниже. Иногда я ложилась спать под утро. Синтезатор заставлял меня много злиться и беситься, ибо часто то не включался, то вдруг зависал. И тогда с ним разобраться мог только Учитель. Стоило ему только подойти, как синтезатор сразу приходил в норму.

Свои произведения я имела возможность продемонстрировать, когда все ученики Рулона собирались вместе и начиналось веселье, сопровождавшееся борьбой. Когда Учитель говорил: «Кто веселится?», – важно было выскочить вперед, чтобы выступать первой. Перед весельем Учитель заранее подзадоривал нас, говоря:

– Селена всегда была первой. Она просто не могла быть второй. Она всегда боролась и бесилась на своих соперниц. Кто теперь будет первый?

– Я! – кричала Венера.

– Нет я!

Сара в последнее время молчала, не желая вступать в борьбу. Видимо, она думала, что борьба – это развлечение, дурость, которой мы занимаемся, что это не для нее. Но это была очень большая ошибка. Ибо тот, кто борется, забирает всю энергию, а спокойным остается только говно. Вот и Саре досталось говно. Видя, что она не собирается шевелиться, Учитель сказал, чтобы она не шарахалась по городу, а оставалась дома и делала домашнюю работу.

– А что же она думала, – бесился Рулон, – кем она стала бы с таким образом мышления, с таким поведением. Она стала бы домохозяйкой, домработницей. Сидела бы спокойненько дома и возила бы говно за мужем и детьми. Дерьмо собачье! Не было бы у нее ни украшений, ни нарядов, ни дорогой косметики. Был бы только муж-алкаш и дети-недоделки. Так что давайте забирайте у нее наряды, хули она их таскает. Жопа толстая, она вам все наряды порвет.

– Да на ней уже платья не сходятся, рвутся.

– Растолстела, в свинью ленивую превратилась.

Теперь Сара оставалась дома, мыла посуду, стирала, готовила. Это было всем на руку, ибо появилось больше свободного времени, чтобы петь, наряжаться и танцевать. Глядя на ее рожу, я поражалась изменениям, которые в ней произошли. Она стала бессмысленной, неподвижной, словно мумия неживая.

– Почему так происходит, Учитель, – спрашивала я. – Почему раньше Сара была такой активной, живой, а теперь стала словно мертвец?

Учитель сидел за переносным столиком и пил кофе из маленькой фарфоровой чашечки. Рядом стояли восточные сладости и фрукты.

– Да, раньше она была очень активной, – говорил он. – Потому что боролась, она даже с Селеной соперничала.

– Неужели! – удивилась я. – А вот теперь превратилась в такое говно.

– Теперь вы знаете, что спокойствие превращает человека в шизофреника, – продолжал Рулон, – раньше она бесилась, пыталась быть лучше. Она сильно изменилась с тех пор как пришла сюда.

– А до того как пришла хлебнула семейной жизни, – добавила Бочка.

– Она что, жила в семейке? – спросила я, подливая кофе в чашку Рулона. Рулон закивал головой.

– Говно! Да она маялась целый год с придурком, возомнившим себя нагвалем. Он ее пиздил в кровь, по комнате из угла в угол швырял, заставлял ее видеть потусторонний мир. Например, спрашивал: «Видишь вот сияние?» Она говорила: «Нет, не вижу ничего». А он ей: «Ах ты, сволочь! Как же не видишь, там в углу!», и врезал ей по роже. Так, что она сразу все увидела. Сара стала худой как щепка с этим нагвалем, а потом как пришла сюда жить – расцвела, стала яркой, активной, злой. У-у-у! – взвыл Учитель, размахивая руками в воздухе. – А теперь превратилась в такое говно! – завершил он, ударив кулаком по столу.

– Значит, каждый человек может стать шизофреником? – спросила я.

– Да, если успокоится и потеряет смысл жизни.

Учитель сделал знак рукой и мы бросились убирать стол. Затем Рулон приказал достать из шкафа стопку журналов. Мы достали эти яркие журналы, на обложках которых были нарисованы обнаженные телки.

– Вот, смотрите, чтобы попасть на обложку этого журнала, этим женщинам нужно было чем-то пожертвовать: комплексами, чувством стыда, зато они получили деньги и хорошую жизнь. Повертела жопой перед камерой и уже не нужно идти на завод, – так обучал нас Рулон.

Мы листали журналы, рассматривая эротические одеяния и смелых самок в сексуальных позах.

– Вот такими нужно становиться. Вот какие пышные волосы, – говорил Рулон, – указывая на сексапильную брюнетку с хищным взглядом и длинной прической. Венера посмотрела и сказала:

– У нее на голове химия, а мне мать говорила, что химию делать вредно, от этого волосы повылезают.

– Ха! – воскликнул Учитель. – Вот так мать делала из вас домработниц. Ведь если бы вы были красивыми и яркими, то все на вас стали бы заглядываться. Богатые нормальные мужики. Вы стали бы со всеми трахаться и поняли бы, что принцев нет, что все мужики одинаковы, и нужно жить не для того, чтобы возить говно за Ваней-трактористом, а для того, чтобы развиваться. Но мать хочет, чтобы вы всю жизнь маялись в семейке и стали свиноматками. Вот так. Поэтому она запрещала делать химию, якобы это вредно. Запрещала краситься, якобы кожа испортиться, а вот в грязном пыльном цехе работать заставляла.

Рассматривая журналы, мы выбирали самые лучшие наряды.

– А можно мне такой заказать? – спросила я, указывая на яркий купальник.

– Да, можно, – говорил Рулон.

– А я такой хочу, – сказала Венера, рассматривая кружевной комбидресс.

– Да, вот что нужно, – отвечал Учитель. – Теперь вы не будете домработницами.

А Саре было уже все равно. Она стояла на кухне и, бессмысленно уставившись в одну точку, мыла посуду. Бочка тоже была близка к этому состоянию. Она мечтала стать знаменитой, чтобы ее писклявый голос звучал по радио, но почти ничего для этого не делала. В борьбу не лезла, сидела тихонько в стороне, сочиняла песни и высчитывала астрологические аспекты. Она пыталась высчитать аспект, благоприятный для ее становления знаменитой певицей. Мало двигаясь, она стала похожа на бочку. Мы ее так и прозвали – бочка. А вот Хиппа больше думала не о себе, а о деле. Учитель говорил, что у нее лучше других развита совесть: она не беспокоится о своем говне, а думает о деле Учителя.

Возвращаясь с очередной встречи с учениками на джипе, Рулон спросил:

– Кто пойдет со мной на прогулку?

– Я! – хором закричали я, Венера и Хиппа.

С нами в машине было еще двое ближайших учеников и они стали голосовать за ту, у которой сильнее состояние. Решили, что я стремлюсь сильнее и я радостно выскочила из машины. Был дождь и лужи, я открыла зонт, взявшись с Рулоном под ручку я чувствовала себя неловко, ибо впервые оказалась с ним в такой необычной обстановке. Рядом с величайшим человеком, наедине. И в этот момент в моей голове промелькнуло давнее воспоминание. Еще когда я только пришла к Рулону и трахалась с его учениками, считая их великими людьми, его ученица Прима вызвала меня и, обозвав шлюхой, сказала:

– Идиотка, какого хуя ты вешаешься на всякую шваль и разглядываешь в них принца? Разве ты не понимаешь, что принц – это Учитель.

И вот теперь, идя с Рулоном наедине, я подумала: «Вот же он – принц!» – эта мысль оказалась для меня губительной ибо до этого момента я больше думала о творчестве, о том, как стать великой. Но после этой мысли, во мне возобладала мамочкина программа, и самое ужасное – я спроецировала ее на Учителя, серьезно решив, что он принц.

Может быть, Учитель и был в какой-то мере принцем – богатый, красивый, умный. Но он был восточным принцем, не собирающимся сидеть нос к носу с одной дурой. Он хотел иметь много женщин, хотел учить людей, а не заниматься выяснением, кто кого любит. Но самое сложное для меня было принять, что я не единственная. Ведь я столько мечтала, столько завнушивала себя, что счастье в единственности. А если у него есть еще кто-то, то надо мучиться и психовать. Умом я понимала, что все это вздор, просто способ думать. Ведь живут же иначе мусульмане: у них по четыре жены. Но жадность, которую я называла любовью, не давала мне покоя. Я хотела захапать его целиком, присвоить себе, но это было невозможно. Я могла быть только частью его мира.

– Я – достояние толпы! – часто любил говорить Рулон. – Я должен принадлежать всем людям Земли, и люблю я только Бога!

Идя с Учителем, я спрашивала о творчестве, о том, как рождаются великие произведения, и почему не всегда есть вдохновение для написания песен.

– Да, вдохновение не может быть постоянным, – сказал Учитель. – Но когда его нет, нужно прилагать волю, усилия и продолжать делать дело. Ни в коем случае нельзя останавливаться, постоянно нужно делать попытки. Тогда обязательно ты достигнешь своей цели.

Теперь у меня стало две цели: с одной стороны – я хотела быть великой певицей, а с другой стороны – иметь при себе принца. Обе эти цели были неосуществимы. От мамочкиной программы необходимо было избавляться, искоренять ее в своих мозгах. Ведь Учитель – Бог, и он никому не может принадлежать, он не может быть чьим-то принцем. А стремление к славе возникло от той же самой мамочкиной программы. Подсознательно я хотела, чтобы меня любили, а это уже есть проявление несамодостаточности. Итак, у меня были две неосуществимые цели, а потому иллюзиям суждено было разбиться вдребезги.

Немного погуляв, мы с Рулоном зашли к его бабушке. Он любил навещать ее и наблюдать за жизнью мышей, за развитием их судьбы. Зайдя в маленькую однокомнатную квартирку, мы прошли и сели за стол. У бабушки в гостях был брат Учителя – Сергей. Он представлял как бы полную противоположность Учителю: весь серый, зачуханный, постоянно работающий на барахолке. В углу на кровати сидел сумасшедший отец Учителя, который допился до слабоумия. Он взял шариковую ручку в рот, как сигарету, и поджигал спичкой, пытаясь закурить.

– Вот, отец уже достиг, – шепнул мне Учитель. – Он уже вне всех условностей: достиг, допился, оставил семью, работу, отдыхал, гулял. Вот, что нужно!

– Ой, не поджигай ручки! – завопила бабушка, увидев папашу. – Вот же твои сигареты лежат. И стала совать ему в рот сигарету.

– Как живешь, Сергей? – спросил Учитель. – Все работаешь? Заходи к нам в Рулон-холл: потусуешься, отдохнешь, торты пожрешь.

– Ой, да мне некогда, – стал отвиливать Сергей.

– Ну, тогда дочерей своих туда направь, – не унимался Учитель.

– Да, чему же их там научат?! – стал возражать брат.

– Жизни научим. Они же у тебя уже большие: одной – тринадцать, другой – пятнадцать, пора их на панель или на паперть. Пусть тебе деньги зарабатывают, а ты будешь отдыхать, заодно и жизни научатся.

Сергей только отмахнулся от знания и засобирался в семейку. Бабушка – девяностолетняя старушка в старом замызганном халате – подала Учителю чай с пирожками.

– Как живешь, внучек? – спросила она.

– Хорошо. Вот скоро перееду жить в Ялту, а потом и за границу. Буду учить народы Земли. А Сергей то что? Все работает?

– Да, тяжело ему! – отозвалась старушка. – Семью же нужно кормить.

– Вот- вот, – подмигнул мне Учитель. – Выбирай – как нужно жить.

Еще немного посидев у бабушки и понаблюдав за проделками просветленного отца, который уже точно стал вне ума и всех условностей, мы вышли из дома. У подъезда ждал шикарный джип Рулона. Сев в него, мы покатили домой.

Сара сидела перед Учителем поникшая и бессмысленная. Это был ее последний день рядом со знанием. Вещи были собраны, но Рулон делал последние попытки остановить шизофреника.

– Ты подумай, чем ты будешь заниматься в миру, – говорил он. – Вспомни, как жила твоя мать – ты не будешь жить лучше.

Сара отвечала:

– Но живут же как-то люди.

– И ты что, хочешь жить также и сдохнуть как собака? – спросил Рулон.

Но шизофреничную Сару невозможно было переубедить. В ней уже не было никаких противоречий. Решение было принято, и это решение уже превращало ее в бессмысленную свинью. Мы подъехали к центру города. Сара радостно выскочила из машины и утонула в серой мышиной толпе – словно мешок с говном выпал из светлого поля Учителя.

– Смотрите, – сказал нам Гуру. – Хитрощелая Сара свалила. Теперь хуева туча (поле отрицательного напряжения) может перекинуться на кого-то еще. Будьте бдительны, злитесь! Не жалейте себя. Теперь будет трудно. Я до последнего держал Сару, чтобы вам было легче, чтоб был козел – держатель хуевой тучи. Так поступали в храмах, держа там шизофреников. Но теперь козла нет, а он должен быть. Давайте, футбольте тучу, чтоб она ни на ком не оседала больше минуты. Иначе кто-нибудь может стать ее новой жертвой. Туча пробуждает в вас все самое плохое: вялость, самосожаление, апатию, псих, с которыми жертва может отождествиться и держаться за них как утопающий за камень, тянущий его на дно. Это страшно!

На следующий день все было хуево. С самого утра, когда нужно было злиться, злиться было очень трудно. Рулон бесился на нас.

– Что происходит? Чего расплылись, свиньи!? Ну-ка, давайте беситесь, злитесь, оживайте, просыпайтесь!

Мы начинали что-то говорить, пытаясь вызвать в себе бурные и сильные эмоции. Рулон завтракал как обычно, а мы стояли вокруг него, как всегда в ярких одеяниях, но каждая из нас, ощущала свое дерьмовое состояние и дерьмовое состояние других.

– Запомните, что если вы не будете с утра злиться на мир, то мир раздавит вас, – говорил Учитель.

Мы кивали, поддакивая, но изменить свое состояние было крайне сложно. Быстро позавтракав, Рулон дал знак, и мы стали одевать его на прогулку. Притащили резиновые сапоги и кожаную одежду, ибо на улице шел дождь. Но Рулон гулял в любую погоду. Он никогда не изменял своему расписанию, проявляя твердую волю. Всегда, каждый день, он делал одно и то же. И Селена была с ним. Но с тех пор как она ушла, Рулон ходил на прогулку в одиночестве, ибо ни одна из нас не могла ее заменить.

Учитель вышел, а мы остались и расплылись по дому, словно жидкое говно, кислые и поникшие. Никто не брался орать на остальных, чтобы все пришли в норму, уборку делали молча.

– Смотрите, дождь кончился, – сказала Бочка, – солнце ярко выглянуло, значит, скоро все высохнет.

– А значит, поедем на катамаранах, – продолжила Венера, но в ее голосе не было радости по поводу такого классного события.

Мне тоже было безразлично: поедем мы на катамараны или не поедем. Такое состояние называется эмоциональной тупостью, и если оно возникает – это свидетельствует об упадке энергии. Обычно человек пребывающий в таком состоянии, становится козлом отпущения, ибо ему все похуй, все безразлично, а значит, остальные могут сбрасывать на него все шишки. Но если такое состояние наступает у всех сразу – это уже полный пиздец, это хуева туча, нагрянувшая в тупые бошки, которая выбирает из всех жертву, чтобы затянуть в дерьмо и свернуть с истинного пути.

К двум часам на улице все высохло, и мы должны были ехать на джипе к морю, куда должен был подойти Учитель, чтобы встретиться с ближайшими учениками. Такая встреча на катамаранах проходила каждое воскресенье. Мы подъехали к морю на классном джипе, сопровождаемые завистливыми взглядами мышей, и, вывалив из машины, поперлись к пляжу, где на двух больших катамаранах уже ожидали ученики. Учителя еще не было. Внезапно окутавшая меня хуева туча долбанула по мозгам. Множество разных мыслей, терзавших меня раньше время от времени, вдруг нахлынули все сразу, и наступила жуткая подавленность и апатия. Я поняла, что теперь только воля или разбитное веселье могут спасти меня. Но воли не было, а веселья в этот момент я боялась словно огня. Все эти хуевые мысли, губившие меня, оказались в тот момент мне самыми дорогими. Вот он где, дьявол. Так человек не может отказаться от проблем и страданий, считая их частью себя. Я замерла, словно столб, под властью этих мыслей.

– Не пойду, – сказала я.

– Ты что? – спросила Венера.

– Я не могу идти, у меня плохое состояние.

– Дура, блядь! – заорала она. – Ты думаешь, у тебя одной такое состояние! Да это у всех у нас сегодня заеб начался!

Она пыталась тащить меня вперед, взяв за руку, но тупое упрямство, уже полностью овладевшее мной, не давало мне сделать и шага.

– Я никуда не пойду!

И развернувшись, пошла обратно:

– Я буду ждать дома.

Так я начала шизовать. Мне не хотелось ни радоваться, ни веселиться. Я стала думать о том, чтобы уйти из Дома Силы. Не важно куда, мне хотелось бежать хоть на край Земли. Но сказать об этом я боялась. Иногда я ревела, иногда пыталась злиться на себя, но все время пребывала в этих мыслях, в этой двойственности. Я стала делать все механично и тупо. А тем временем Венера усиленно рвалась вперед, становясь все ближе к Рулону. Она уже командовала всеми остальными, и это еще сильнее подавляло меня. Было уже не до песен, было ни до чего, я стала ощущать себя ни на что не способной и бессильной. Хуева туча полностью овладела мной, и я стала захлебываться в собственном дерьме. Мне бы рассказать обо всем Учителю, но я молчала, боясь потерять это убийственное состояние. Никто не орал на меня, не нападал. И, тем не менее, я сама себя зачмаривала. В конце концов, я ушла в лес. Но, переночевав одну ночь убедилась, что моя сущность совершенно не развита для такой жизни, поэтому следующим вечером я вернулась.

– Это Сингарелла пришла, – сказала Венера Учителю.

– Что в лесу, холодно? – спокойно спросил Рулон. – Нужно покормить Сингареллу.

– Да, холодно, – сказала я, и мне сразу стало весело. А чего мне мучиться? Я в тепле, в комфорте, даже в роскоши. Все у меня есть. Да никто в миру не живет так беззаботно, как я. А я вот от жиру забесилась, слишком хорошо жить стала. Верно Учитель говорил, что человек просто не может и не хочет хорошо жить, и если в его жизни все хорошо, то он сам себе в башке своей начинает создавать проблемы.

– Вы слишком поддаетесь эмоциям, слишком прислушиваетесь ко всякой хуйне, – поучал Рулон за своей трапезой. Нужно опираться на решения, на расчет, четко ставя перед собой великие цели и стремясь их достичь. А если вы плаваете в своих чувствишках, то вас будет болтать и швырять из стороны в сторону, и вы так ничего не достигнете в жизни. Рулон поел и мы бросились его одевать. Кто надевал ботинки, кто куртку. Одевшись, он вышел.

– Учитель был на прогулке, а мы, как обычно, наведя порядок, занялись собой. Пока Рулон отсутствовал, мы могли спокойно наряжаться, краситься, танцевать и пиздеть о том, какие еще сценки придумать к встрече с учениками. Это было самое веселое занятие – обсирать их тупость и изъяны, их привязанности и проявления сентиментальных чувствишек. Стоя у зеркала и начесывая волосы я напевала свою новую песенку:

Абстрактно жизнь не познается,

Пока не сунешься в говно,

И та, что с чахликом ебется,

Была тупая как бревно.

– Классно это ты поешь, – сказалаХиппа.

– Да, я спою ее на встрече. То-то будет весело! – Все злобно засмеялись и стали прикалываться.

– Слушайте, давайте сценку поставим, – предложила Хиппа, – как встречаются две телки и начинают обсуждать хуи своих ебарей.

– Давайте, – и мы стали репетировать.

– За ужином Учитель вновь стал нам показывать альбом с фотографиями своих ушедших учениц.

– Вот видите – это день рождения Селены, – сказал он, – указывая на черно-белую фотографию. На этой фотографии прекрасная Селена восседала на руках у двух мужиков, которые торжественно внесли ее в комнату.

– Видите, – продолжал Рулон, – она была настоящей королевой, ее носили на руках. Кого теперь будут так же носить на руках?

– Меня! – воскликнула я.

– Нет, меня, – перебивала Венера.

– Селена всегда была первой, она была лучше всех, – восхищался Учитель, размахивая руками. – Никто не сможет с ней сравниться, никто.

– И, конечно же, вечером мы с Венерой на встрече с учениками выехали на плечах двух мужиков. Сначала я, затем она. Когда меня вынесли и поставили на стул, где я пела свою песню, я пыталась почувствовать себя в состоянии королевы, но все равно ощущала себя глупо. Тогда я поняла, что сильного состояния невозможно добиться посредством воображения, его можно достичь только в результате огромных внутренних усилий, в результате работы над собой, в результате борьбы.

За мной на руках здоровых дураков выехала Венера. Соскочив с их рук, она начала эротический танец. Ее груди и жопа были чрезмерно велики и, увидев это, все дико заржали. Она взяла большой кинжал и вонзила его в свою грудь. Она лопнула и сдулась. Она вытащила оттуда рваный гандон и выбросила его. Затем она с размаху плюхнулась на жопу. Она тоже лопнула и сдулась. Рулониты весело ржали. Дальше Венера начала танцевать стриптиз. У нее была прекрасная гибкость и она выделывала разные фортеля: то высоко поднимая ногу в шпагате, то прогибаясь на мостик. Затем она стала раздеваться. Сбросила блузку, оставшись только в лифчике, который щелкнул и слетел с нее. Я позавидовала: «Вон какая она гибкая и раскованная. Может она лучше меня ебется с Рулоном». А тем временем Венера уже сбросила юбку и тут все увидели, что у нее между ног висит большой резиновый хуй. Она стала болтать им под общий смех. А затем подходила по очереди к чадосам и ебла их то в рот, то в задницу. Один фофел очень уморно сосал эту резинку, громко чмокая и давясь. Другой дундук выставил срандель, и, когда Венера делала вид, что ебет его, радостно, по-собачьи стал вилять и подмахивать ей жопой. А потом поднял ногу и сделал вид, что мочится по-собачьи. Балдеж стоял страшный. Затем она отстегнула резиновый член и засунула его в рот одному долбоебу, который так и просидел с хуем во рту до конца представления, сделав глупую рожу, двигая ею туда-сюда. В конце Венера скинула трусики и все увидели, что на ее жопе нарисованы глаза и нос. В общем – глупая рожа. А на лобке была надпись: «Без нужды не оголяй, без башлей не подставляй». Веселью не было предела. Ребя визжали, хохотали, некоторые валялись по полу, держались за живот от хохота. Кое-кто от смеху даже обоссался. Но вместо того, чтоб смеяться вместе со всеми я глупо ревновала и бесилась. Так научила меня мать, если тебе кажется, что что-нибудь «не так», мучийся, страдай, вешайся. Хотя страдать и мучиться бесполезно, в этом нет никакого смысла. Нужно быть радостной, что бы ни случилось тогда ты и будешь счастлива.

– Тут выскочил Антон – один из учеников Рулона.

И стал играть тупого кришнаита, бессмысленно твердящего махамантру: «Харе Кришна Харе Кришна», посматривая то и дело на часы и думая, сколько раз еще нужно бубнить мантру. Он то зевал, то начинал особенно быстро повторять: «Харе Кришна Харе Рама». Тут явился сам Кришна, его играл другой долбоеб – рыжий Ромео. Он посмотрел на тупого кришнаита и как начал охаживать его палкой:

– Ты почему без любви повторяешь мое имя, почему тревожишь мой покой своим занудством. Все балдели над тупым кришнаитом и их тупым учением. Затем вышла Бочка и раздала всем присутствующим стаканы с какой-то жидкостью.

– Это моча Поля Брэга. Давайте, начинайте уринотерапию.

Кто-то поморщился, кто-то стал принюхиваться и смотреть, что же это такое.

– Ну, пейте. Пейте, это полезно, приговаривала Бочка. Чего же вы боитесь?

Но все как-то не решались, видимо, не хотели лечиться мочой. И тут Антон взял и залпом опрокинул стакан. Все с ужасом и недоумением уставились на него. Антон проглотил зелье и затем рассмеялся:

– Дак это же сок, – сказал он.

Браво! – захлопала ему Бочка и другие жрицы.

– Ну, кто еще хочет попробовать?

Потихоньку другие стали нюхать и боязливо пригублять стаканы, скоро все поняли, что это был сок.

– Наблюдайте за собой, – внезапно раздался придурошный голос Учителя, который зашел в зал в школьной форме с портфелем и пионерском галстуке. На лбу у него было написано «Рулон», а на мятом закоцаном пиджаке была надпись мелом «Хуй» и отпечатки рук и ботинок.

– А вот и я! Учиться пришел, – картавя сказал он, садясь в свое кресло.

Веселье было подлинное. Учитель открыл свой потрепанный портфельчик и стал доставать его содержимое: пистолет, сотовый телефон, школьный дневник. Он дал этот дневник Венере и она начала читать: «Уважаемые родители! Ваш сын плохо учится. Недавно он организовал тоталитарную секту секористов в школе, отъебал всех учениц и панковался с учениками, выстригая им гребни. Обратите внимание на поведение вашего сына! Примите меры к его воспитанию. Педагог Абалдуев». Веселью в Рулон-холле не было предела. Все балдели и усирались от смеха.

Дурные мысли продолжали терзать меня и лишали сил, высасывали мою энергию. В воображении мне казалось, что я должна быть самой первой рядом с Рулоном, и командовать всеми. Но в реальности первой становилась Венера. Более активная и злая, она все чаще и чаще одерживала победу. Теперь она уже постоянно находилась возле Учителя, чаще всех гуляла с ним.

Но я не могла понять, что это самый благоприятный момент для проявления воли и сверхусилия, и для молитвы, и продолжала упорствовать в дурости. Я становилась все более замкнутой и молчаливой. Погасли эмоции и как я ни пыталась скрыть свое состояние, оно было для всех очевидным.

В доме Рулона всегда жил кот – спокойный и счастливый. Он не требовал первенства, не требовал внимания. Самодостаточный, он мог часами лежать и ни о чем не беспокоиться. Учитель все время указывал на кота, ставя его в пример, я слушала, но не старалась стать котом.

Дура-мать внушила, что я должна стать единственной у своего принца, внушала мне свою программу, которая сделала меня несчастной. Тем более, что Рулон слишком велик, чтобы кому-то принадлежать и прогнивать в семейке.

И вот, наконец, я стала собирать вещи, чтобы покинуть дом Силы. Решение было принято, но покоя не было. Целый шквал эмоций бушевал внутри, я ревела от боли, но уже не могла заставить себя остаться.

Одновременно со мной собирались и все остальные, они собирались на очередную встречу Учителя с учениками. Я знала, что отныне буду так же, как и все ученики, встречаться с Рулоном раз в месяц, а может, и реже, а Венера будет с Учителем постоянно. Вот что могло быть после моего ухода.

Рулон говорил, что мне нужно пойти на встречу, а потом, уже после встречи я буду жить отдельно. Он ходил из комнаты в комнату уже почти одетый и спокойно говорил:

– Ну чего тут бояться? Поедем, повеселишься, а потом ты уже пойдешь и будешь жить сама до следующей встречи.

Но дикий ужас возник во мне. Я боялась веселья как огня, могущего сжечь все мои дурацкие мысли.

– Нет, я не могу, я сразу пойду, – говорила я сквозь рыдания.

Я видела, как Учитель внутренне начинал беситься на меня.

– Не понимаю, – говорил он, – что же в этом такого ужасного?

Я боялась его гнева, но те идиотские шизофренические мысли были в тот момент мне дороже всего. В ужасе я убежала в лес, подобно перепуганному дураку. В лесу было тихо и спокойно, все пребывало в блаженстве. Легкий ветер шумел листвой, создавая чистую и успокаивающую музыку. Вот где благодать! Все в природе просветлено. Невозможно представить, чтобы какое-нибудь животное стало изводить себя так, как я, так же мучиться и терзаться, сходить с ума. За что же человеку такие страдания? Почему камню так хорошо и спокойно. Неподвижно он существует в гармонии с окружающим миром. Зачем же во мне столько противоречий? Я рыдала от внутренних мучений и била себя по голове.

– Сволочь, блядь, когда же ты избавишься от всей хуйни, – говорила я себе.

И в этот момент, я осознала свою истинную цель. На мгновение все мои разнообразные желания и цели отошли в сторону. Нахуй мне становиться Мадонной или искать принца, ведь вся проблема в моих мозгах. Вот она, в моей голове. Вот почему я страдаю и Мадонна страдает от хуйни в голове, так же как и я и никто, ни один человек, не может спокойно существовать. Только просветление избавит меня от страданий. Только полное и окончательное освобождение поможет мне.

– О, Господи, – взмолилась я, – освободи меня от всех моих страданий, дай мне понимание и покой.

Внезапно я услышала шум шагов, доносившийся с другой стороны реки. Постепенно стали различаться веселые голоса беснующихся учеников Рулона. Я поняла, что веселье на даче Рулона закончилось, и все пошли купаться на речку.

– Да это же говно! – орала Венера. – Она не захотела даже придти повеселиться, свинья, пиздец, блядь.

– Шизофреник в лес убежал! – кричал еще чей-то голос.

– Дура, блядь!

– Идиотка! Говно проклятое!

Естественно, все это в мой адрес. В этот момент все мои мысли вылетели из башки, я перестала ощущать какие-либо страдания и беспокойство. Медленно опустилась я на землю у дерева, где стояла и облокотившись о него спиной, ощутила, как все вокруг замерло, замерло все внутри меня и на мгновение все стало таким ясным, таким понятным. Не было мыслей о себе, не было мыслей об окружающем, просто пребывание в настоящем моменте. Через несколько минут это состояние прошло. Но ощущение ясности сохранялось. На другом берегу реки продолжалось веселье, и я чувствовала ту неистовую энергию, которая могла привести к освобождению. Голоса Рулона и его учеников удалялись, и я пошла вслед за ними, осознавая, что это единственно верный путь, и другого пути у меня быть не может.

Я стала вспоминать, что же было со мной в миру и что ждет меня там снова. Какое же там творится говно, какая тупость! Мне стало страшно и мерзко от этих воспоминаний, и возвращаться в этот срач мне больше не хотелось. Вот что тогда вспомнила о своей жизни.

Надвинув бейсболку на самые глаза, чтоб меня никто не узнал, и, спрятав волосы под батник, я мальчишеской походкой шла через двор. Подозрительных компаний не было, только какой-то пьянчужка, согнувшись в три погибели, уткнувшись носом чуть ли не в самую землю, сидел на скамейке. Посчитав, что это, наверное, Юлькин пьяный дед, ни дня не пропускающий без синьки, я смело поперла мимо скамейки. Но пиздец ходит не слышно, и подкрался он незаметно. Пьяное быдло вскинуло башку и еле сфокусировав на мне взгляд загремело:

– Эй, жопа, иди сюда.

Я обомлела, услышав знакомый голос Демьяна, которого я терпеть не могла и боялась до смерти.

– Иди сюда, жаба, – властно приказал он, вперив в меня мутные зрачки. Я нерешительно сделала еще два шага вперед. Демьян заорал еще громче.

– Ты че, сука, оборзела, что ли. Я кому сказал, стоять, пизда гороховая.

Я, побоявшись пиздюлей Демьяна, остановилась и, повернувшись к нему, сказала:

– А, это ты, Демьян, я не узнала сразу, – я стремилась разыграть роль «своего парня в доску», думая, что таким образом, сойдя за своего, я перекинусь парой фраз и попиздую дальше, как-нибудь отказавшись от длительной беседы. Но хуиньки-заиньки, Демьян был настойчив и напорист, хотя возникало ощущение, что он говорит и действует, как через вату.

– Иди сюда, – еще раз позвал он. – Подойди ближе…, еще ближе… Садись на скамейку…

Я как загипнотизированная выполняла его команды. Где-то внутренне удивляясь тому, что тело, помимо моей воли, подчиняется им. Он говорил жестко и внятно.

«Вот почему его все слушаются, – подумала я, – все хулиганы, даже самые выебистые и те признают его вожаком, атаманом или еще хуй знает, как это называется. Внутренне жесток и собран, а внешне спокоен».

Я села рядом с Демьяном, не понимая пьян он или придуривается. Я видела его пьяным совсем другим, тогда у него была агрессия, какая-то стихийность и как мне показалось, тупость. А сейчас он был более собран, но его ватность вводила в заблуждение. Сев на скамейку, я спросила жалобным тоном:

– Что ты хочешь, Вова? Он состроил какую-то гримасу и, свесив голову вниз, протянул:

– Во-о-ова…Во-о-ова, как мне хуево. – И снова замолчал.

Я не знала, что мне делать и хотела уже идти, думая, что он все-таки пьян и сейчас заснул. Но как только я попыталась встать, он снова жестко приказал:

– Сидеть!

– Как собаке, – подумала я и обиделась. Помолчав еще немного, он как-то неестественно рассмеялся и сказал:

– Смотри… Он протянул левую руку вперед, и я увидела то, что он прятал. Вся часть руки от локтя и до кисти была исполосована то ли ножом, то ли лезвием. Как будто кто-то сдирал куски кожи. Сквозь зеленку, какой-то бело-желтый порошок, засохшую кровь виднелось местами подсохшее, а местами гноившееся мясо. Я почувствовала какой-то приторный запах.

– О-о-о-о, – я в ужасе округлила глаза, как учила меня мамка, хотя страшно мне не было. Наоборот, возникла мысль: – Хо-хо, кто ж так пиздато его пописал? Но наученная мамкой сочувствовать людям, я заботливо спросила, глядя нежно на большую руку:

– Болит?

– Не знаю…– безразлично ответил Демьян.

Я удивилась:

– Как не знаешь? Рука же твоя, она или болит или не болит, третьего не дано, – логически вывел мой разум.

– Дура… – охарактеризовал меня Демьян, – я под обезболивающими. Мне на скорой вкололи три укола, а я сам себе еще пять захуярил, бля, – с какой-то гордостью и досадой сказал Демьян.

– Вот че он ватный, на наркотиках… – подумала я и спросила:

– А кто писанул то, на разборке?

– Не-е-ет, – заржал Демьян. – Сам по синьке… Корефанил с одним хуем лопоухим, баб сняли, бабок до хуя, перед этим ебнули магазинчик, ну, бля, с телками оттянулись, ужрались до усрачки, и спать, нахуй, легли. А телки ебаные попиздели все бабки, шмотки забрали и уебали куда подальше. Да еще и ментов вызвали… – Демьян замолчал и снова свесил бошку. Я с любопытством спросила:

– А что дальше?

– А дальше… – очнулся Демьян, – мы вовремя съебались. Корефан че-то пиздел о силе воли, что можно было ментам пизды вломить, что двое на двое, это хуйня. Пьяному море по колено…

– А дальше, – торопила его я, – че с руками-то было…

– А ни че. Он себе вены резать захотел, хуй помню, зачем. Помню токо, шо пиздел: «Тебе слабо, а я могу». Ну, я, хуй помню зачем, взял лезвие и попилял себе вены. И все…

– Да-а-а-а, – протянула я. – Я пойду, вообще-то, а то поздно уже, а мне в магазин еще надо сходить за хлебом, – начала оправдываться я, стремясь побыстрее съебаться.

– Не пизди…, – оборвал меня Демьян и, положив здоровую лапу мне на плечо, сказал: – Пошли, поможешь мне, нахуй, до дому добраться. Я, хуй, на ногах держусь. Земля, тю-тю, – Демьян свистнул, повертев пальцем в воздухе, – вращается.

Мне не хотелось подниматься с ним домой, но внушенная мамкой хуйня о сострадании и милосердии не позволяла мне начихать на все. И покорно, как ломовая лошадь, я потащила на своем горбу, шатающегося, еле передвигающего ноги бомжа. Поднявшись на четвертый этаж, я хотела уйти, но Демьян попросил меня открыть дверь, так как он, хуй, ключом попадет в замок. Я, как наивная дурочка, взяла ключ и открыла ему дверь. Он, надменно улыбнувшись, толкнул меня внутрь и захлопнул защелку. «Как в сказке колобок», – подумала я.

– Попалась мышка в лапы кошке, – Демьян хохотнул и оперевшись плечом о стенку, забрал ключ и скинул сланцы, – Пиздуй на кухню, я жрать хочу, – дал он команду и, цепляясь здоровой рукой за стены попер в комнату. Я уныло побрела на кухню, где был полнейший разгром, как после атомной войны.

– Ну, нехуй, – подумала я, – в натуре ядерная зима, нихуя съедобного нет. Я порылась, где только можно и наскребла чаю на 2 чашки и пару корочек хлеба с каким-то повидлом. Притаранив все это, я накормила этого вонючку и, наслушавшись оскорблений, ушла реветь на кухню. Мне было хуево и тухло. Демьян за хавкой спросил:

– Слышь, а мне жена нужна, а то дома бардак охуенный. Идем завтра распишемся, будешь хозяйничать в хате.

Я, конечно, всегда мечтала о том, как мне сделают предложение, подарят кучу цветов и благородный принц в черном фраке и с бабочкой упадет на колени и предложит мне руку и сердце. А я, немного пожеманничав для приличия, скажу, томно закатив глаза и протянув ему тонкую руку в белой перчатке: «Да, дорогой, я согласна». Нарисовав в воображении такую романтическую картинку и свято веря, что так и будет, я никак не могла состыковать это с обрушившейся на меня реальностью.

– И это мой принц? – ревела я, – и это моя судьба? Ведь мама говорила, что неприлично отказывать мужчине, делающему предложение. Он же тебя любит, раз в жены берет, а ты ему сердце разбиваешь. Да смотри еще, будешь носом крутить, вообще в старых девах останешься, – вспомнила я мамины слова. Ну, неужели это будет мой муж, – обреченно стонала я. – Не хочу, Господи, не хочу. О мама, как мне хуево. Демьян, лежа на кровати через весь коридор запустил в меня ботинком. Получив нехилый удар по спине, я обиделась еще больше, но, боясь большего, повернулась и спросила:

– Что?

– Жопа с ручкой, пизда-вонючка, давай ползи сюда, я оттрахаю тебя. – Демьян заржал и сказал: – Ты видишь, бля, я даже стихами говорю и все для тебя. – Демьян отдернул штору и, показав на одинокий засохший кактус, добавил: – Хочешь, даже колючку подарить могу, жена.

В моей тупой башке шла третья мировая. Что-то тихо нашептывало, как сказку:

– И подарит он тебе цветов великое множество, и воспоет он тебе песни и стихи произнесут уста его… Вот он принц хуев, с цветами и песнями. И ты теперь будешь его женой, – напевало что-то. Но другое кричало во мне:

– Нет. Не надо… Не хочу…Господ-и-и!

– Жена, иди в ванну, или куда там тебе надо, я слышал вы без этого не ебетесь, – сделал он королевский жест и показал на дверь. Непривычное слово «жена» резало слух, обреченная неизбежным, я поперла в ванну. Началась ебля. Будучи в состоянии бревна, готового к распилке, я легла на кровать.

– Че разлеглась? – спросил Демьян, – раздевайся и садись сверху, так кайфовей.

Лежать пассивно, ожидая, когда же он кончит, было бы удобней, но я глупо подумывала, что ему будет неудобно сверху, раз он на руку не может опереться, с великим состраданием, жертвуя собой ради хуйни, я полезла наверх. Дырка моя была не шире дверного глазка. Но Демьян, помогая мне (или себе) здоровой рукой пытался насадить меня на свой початок. Пизда трещала по швам, состояние было плюнь-отрыгни. Демьян щипнул меня за сосок:

– Ты че не возбуждаешься? – спросил он, и, щипнув за другой, добавил. – Возбуждайся.

«В пизду ракеткой, – подумала я. – Я че, йог, что ли, от щипка возбуждаться. Пиздят, что бабы тонкий инструмент, так шо настройка нужна, а он щипаться, пентюх».

Наконец-то, совместными усилиями ему удалось запихнуть свой хер туда, куда следует.

– Давай… – сказал Демьян, вытянув руки по швам.

– Чего давай, – не сразу сообразила я.

– Давай двигайся, корова. – Демьян звучно хлопнул меня по ляжке и подтолкнул к действиям. Понятие не имея че и как двигать, но, вспомнив, что в «Ветке персика» эта поза называлась «позой всадника», я представила себя на лошади и, подпрыгивая, поскакала вперед. Хер моментально выскочил.

– Тпр-р-ру, лошадь, ни гэпай как сумасшедшая, хуй сломаешь, – остановил меня Демьян. Он с опаской потрогал свой хер и, пересадив меня по-другому, сказал:

– Ты, бля, начинай тихо и плавно.

Я снова попыталась как-то двигаться. Но не чувствуя ни малейшего возбуждения шлифовала своей мохнаткой его лобок, стараясь двигаться как можно тише и незаметней.

– Блядь, – заорал Демьян, – ты че, совсем охуела, что ли? Хочешь, что я при таком темпе летаргическим сном заснул? Во, сука – закряхтел он, перекинув меня на бок и пристроившись сзади. Теперь он пытался уже двигаться. А я все лежала, как полено и соображала о «великом таинстве секса», как пиздела моя мамка. Не понимая ни черта в этой ебле, я думала, что у мужиков всегда хуй чешется, и они постоянно ищут, куда бы его пристроить, чтоб почесать, или рукой или обо что-то. А если чешется у них, то откуда мне знать, как им удобней чесать? Я была недовольна тем, что меня используют как простую чесалку. Мне хотелось романтики, ахов, охов, вздохов при луне, чтоб меня уговаривали, носили на руках. А жизнь просто сказала свое слово, и оно оказалось не тем, что я хотела услышать. Все было совсем не так, как в маминых рассказах. Гнить целыми днями в вонючей яме семейной жизни было не благом, а наказанием. Такое и фашистам с их концлагерями не под силу. Демьян все дергался и дергался, то пытаясь сверху, то сбоку, хуй его под действием анестезии то падал, то вставал и вообще был каким-то резиновым, как шланг. Я уже заебалась ждать, когда же он кончит. Мне хотелось все бросить и лечь спать, в голове творился полный бред. Мысли одна тупее другой, наперебой дергали мой ум. Я погружалась в какое-то тупое, безразличное состояние похуизма. «Он, наверное, вампир» – подумала я, пытаясь встряхнуть себя. Но хуебище все еще пыталось кончить и продолжало еблю. Наконец, не знаю, кончив или нет, пидор ушастый свалил с меня и, зажав мне шею в крепком объятии, плюхнулся на живот и отрубился.

«Баиньки-заиньки» – подумала я, пытаясь высвободить горло из-под «мертвого груза» его руки. Еле высвободившись, я поперла в ванну, смывать с себя липкий гель его слюней, каких-то мазей с его руки, и, как мне все-таки показалось, спермы. «Мойся, не мойся, – все равно говно черной икрой не станет» – подумала я, залезая в ванну и включая душ.

Меня разбудил звонок в дверь. Спросонья я не могла понять, что происходит, и где я нахожусь. Рядом со мной дрых Демьян, выставив пописанную руку на подушку. Проснувшись от надоедливого рыка звонка, он откашлялся и, встав с кровати, шаркая ногами, поплелся открывать дверь. Через некоторое время я услышала щелчок замка и в хату ввалила пьяная компания. Гогот, мат и заливистый визг каких-то баб окончательно вывел меня из сонного состояния, но после недавней ебли я чувствовала себя разбитой и замученной. Увидев дружков, Демьян сразу же преобразился и, войдя в свою обычную роль, стал прикалываться и травить анекдоты, но глаза его как-то незаметно охватывали всю комнату, замечая все и все держа под контролем.

Расположившись, кто где, братва с телками стали резаться в карты, телки были уже поддатые. Братве же явно не хватало кайфа.

Я стала рассматривать их. Мне было обидно, что вот так просто завалила целая шобла и сидят, пьют, курят, в карты режутся, анекдоты травят. Чувствовала я себя хуево. Мне хотелось просто лечь и задрыхнуть до утра. И из-за того, что так не выходит, я ебала себе мозги всякой хуйней.

Мамка-дура, привыкла вокруг меня на цырлах бегать: «Может, у тебя головка болит? Может, ты кушать хочешь? Ну, не иди сегодня в школу (институт), поспи еще часок-другой, отдохни. Хочешь, я тебе картошечки-пюре сварю? Давай, я табуретку к кровати поставлю, а ты покушай. Или, может, тебе таблетку, какую дать? От головы или от живота?» – постоянно пиздела мать, когда меня одолевала лень, когда я погружалась в болото пассивности и инертности. Своим тупым поведением она выработала во мне рефлекс, что все должно быть так, как я хочу, что весь мир будет под меня подстраиваться, что обязательно рядом будет кто-то, кто будет мой срач убирать, делать все за меня, а я буду гордо возлежать на диване и давать команды.

«А в жизни, бля, все, хуиньки-да-заиньки, не так совсем, – думала я, исподлобья глядя на корешей моего новоявленного мужа. – Хули, они приперлись, гады? Ведь если смотреть по мамкиному, они все должны были, увидев, что я хочу спать, все тихонько, извиниться, и съебаться, куда подальше, пока на них не обрушился мой гнев, разбуженного человека. Но нихуя, суки, приперлись, и бля, и сидят-пиздят, как так и надо. Во, пидоры, – думала я, свертываясь на кровати калачиком, пытаясь заснуть.

Нихуя, никто не извинялся и не съебывался куда подальше, наоборот пиздобратия начинала все больше и больше входить в раж, бутылки с водярой исчезали одна за другой и пиздюки уже второй раз послали шестерку в магазин. Жизнь катилась бурно, и никто не собирался останавливаться и ждать пока я высплюсь.

– Эй, Демьян, – окликнул один из корешей, – что там у тебя, что за крыса под одеялом прячется?

Все весело заржали. Кто-то педерастическим детским голосом пропел: «У моей подружки розовые ушки. Крыса-альбинос». Все снова покатились со смеху и стали звать меня:

– Крыска-а, высунь носик, высунь ушки, покажи кусок пиздюшки.

Я дико обижалась, что со мной так разговаривают, и лежала, не шевелясь, притворяясь спящей. «Блядь, суки они, хули, с меня прикалываются, я им че? Телевизор что ли? Вот буду лежать и не разговаривать. Пусть сами поймут, как нужно общаться. Буду молчать и все, – твердо решила я, – они недостойны моего внимания и я не буду с ними общаться, буду молчать как Муму».

Я тупо лежала с постной миной и под закрытыми веками быстро вращала глазами. – Они увидят, что мои глаза шевелятся и сразу поймут, что я сны вижу, – подумала я, вспомнив, что где-то вычитала это в какой то умной книжке. Но братва явно не читала умных книжек, и мои старания остались незамеченными.

– Ну, че, в натуре, Демьян, твоя телка под одеялом ныкается? Или ждет, когда, кто к ней присоединится, бля? Так я, этово, могу сделать. Это бля, нам раз плюнуть, как два пальца обоссать, нахуй, – недовольно высказался один из пиздобратьев.

Демьян спокойно подошел ко мне, стянул с меня одеяло и врезал по голой заднице.

– Хлоп-с, – зазвучал шлепок и, улыбаясь во всю морду, Демьян сказал: – С добрым утром, дорогая.

Вся братва забалдела и стала стучать кулаками по столу. Еще больше обиженная таким обращением со своей персоной, я встала, прикрываясь простынкой и, взяв в охапку свое тряпье, молча поперла в ванную одеваться. Сделав морду кирпичом и не удостоив никого своим взглядом, я быстро пробежала между сидящими пиздюками и чуть не ебнувшись через порог, залетела в душ.

Братва ржала и балдела, врубив магнитофон и слушая «Сектор Газа»:

А ты еблась в первый раз,

Я вставил – ты обосралась,

Как не приятно было мне

Тебя ебать, а ты в говне.

«Суки, блядь, наверное, с меня прикалываются», – подумала я, снимая одетые наизнанку трусики. «Я сейчас уйду домой», – строила я планы, я не буду ни с кем разговаривать, тогда они поймут, как я обиделась. Тогда они почувствуют, как им не хватает моего общения. Если этот сука Демьян не пустит меня домой, то я своей кислой мордой испорчу им всю малину. Я как говно буду сидеть и вонять, но вонять молча, чтобы по морде не схлопотать. Мамка всегда говорила, что молчанием можно морально задавить. Вот пусть помучаются, гады. Вздумали бля, меня оскорблять, пидорасы. Я оделась, умылась, и, вспомнив, как любила действовать всем на нервы моя мамка своим треснутым молчанием, я подумала, открывая дверь ванной: «Я объявляю бойкот, я всем объявляю бойкот», – и гордая вышла вперед.

Заходя в комнату, я так высоко задрала нос, что даже не заметила подставленную подножку.

– О, крыса, вышла, – запел один придурок.

Я свирепо глянула на него, прижимая язык зубами, чтобы не нарушить бойкота и не ляпнуть что-то в ответ. Но тут я со всего маха ебнулась пузом на пол, растянувшись во всю длину.

– Га-га-га-га, – заржали пацаны, мацая своих баб, – дак это длинная крыса, во-о как растянулась. Вся пиздобратия просто угорала надо мной.

– Мы будем звать тебя Такса, слышь? – обратился ко мне какой-то лысый пень, ржавший громче других. – Демьян, ты не против такого погоняла твоей телки? – спросил он.

– Да мне по хуй, – безразлично сказал Демьян.

Я села на кровать. Прижатый зубами язык, чтоб не ляпнуть чего лишнего, во время падения прокомпостировался и я усердно высасывала из него кровь. «Во суки ебаные, – думала я, – уже и погоняло приклеили, твари. А Демьяну-то похуй, что обо мне говорят, пидор ебнутый. Мать же мне говорила, что парень, то есть будущий муж, должен заботиться о тебе, оберегать тебя от сплетен и косых взглядов, а Демьяну-то похуй. Он меня, наверно, не любит, даже не думает обо мне всегда, как должен делать настоящий влюбленный… Ой, ма-а-а-ама, что же это за хуйня такая выходит, все совсем не так получается. Что же мне делать-то? А? Я сидела, надувшись и ебла себе мозги. Я прямо не понимаю, что мне делать. Все было не так, как я хотела, и вдруг никто не бегал за мной и не предлагал конфетку, а я так привыкла! Одна из баб вдруг пронзительно завизжала и закинула ноги на стол, задрав юбку. «Это че еще за представление?» – недоуменно уставились на нее. А она, заржав, откинулась на грудь своего хахаля. Все стали прикалываться и ржать.

– Эй, Слабжик, опять своей телке пизду чешешь? – спросил какой-то блондин, похожий на Пушкина.

– Да, Хотаб, ущипнул ее разок за клитор, она и завизжала от кайфа.

– Ну-ну, ручки шаловливые, – прикольнулся Демьян. – Хотаб, может, и твоя баба того же хочет, гля, как глазки заблестели, аж ляжки светятся.

– Я вчера ей глазки «полиролем» протирал, блеск специально наводил, так шо грех не блестеть – хохотнул «Пушкин».

Его баба радостно заигрывала, положив руку на его штаны и улыбаясь во всю харю, она запела:

– Хотаб вчера столько палок кинул, что я из его спермы питательные маски для лица делала, говорят там протеина много, или как там его зовут, очень полезный для кожи, – заявила она и стала гладить ширинку Хотаба.

Две другие бабы тоже начали ластиться к своим ебарям. Особенно разорялась телка лысого пня, она развалилась на кровати, оперевшись о его колени и задрав одну ногу на стенку. Бельишко ее было стремным, но ей явно нравилось всем демонстрировать его. Лысый пень запустил свою лапу ей в трусы, и она со стоном рассмеялась, запрокинув голову назад и прогнувшись в спине.

– Что естественно, то не безобразно, – сказал лысый, шерудя лапами в мохнатке телки.

Я тупо смотрела на эту картину, думая: «Мою мамочку удар трахнул бы от такого естества жизни. Для нее секс всегда был тайной за семью печатями, о нем ни говорить, ни думать нельзя до замужества, а то скажут, что ты распечатанная, а это же великий позор. С понтом телка должна быть тупой как корова, верить, что детей приносит аист, или они сами в животе заводятся, и даже не знать в какую дырку хуй пихать. Ну, прям инопланетянка, бля», – думала я, вспоминая мамкин шок, когда она узнала, что я не девочка. «А какая, хуй, разница?» – подумала я, глядя, как тащатся бабы. Им было похуй, что о них подумают, совместно со своими ебарями, они ловили кайф, освобождаясь от узких рамок узаконенной семьи. Только делали они это не сознательно, а под властью гормона. Все самки, бля, как почуют, что гормон разыгрался, сразу, бля, принцев ищут, на детские коляски засматриваются, ползунки, пеленки, строят воздушные замки, мечтают о хуйне. А те, кто попроще просто ебутся налево и направо. Вот и вся любовь. Есть только гормон и куча иллюзий в нагрузку…Братва разошлась не на шутку и кое-кто уже начинал раздеваться и переходить к более активному кайфу. Демьян тоже полез ко мне. Но с меня было достаточно и вчерашнего, и я забилась в угол, прикрываясь табуреткой, чтобы он меня не достал. Братва ржала, мацая и раздевая своих баб, и им в принципе было похуй, оттрахает ли Демьян свою мымру или нет. Выставив табуретку ножками вперед, я заорала на Демьяна:

– Оставь меня в покое, ты еще вчера заебал меня до полусмерти. Хватит, магазин на переучете… – пиздела я, боясь, что он может пустить меня по кругу, и вся капелла будет тыкаться своими хуями в мою жопу. Демьян хотел выдернуть у меня табуретку, но выпитое бухло, не позволяло ему двигаться четко, и, зацепившись за угол старого драного коврика, он чуть не ебнулся, трахнувшись больной рукой об стол.

– В-в-в-в-р-р-р-р-р-р-с-с-с-с-у-у-у-у-у – то ли взвыл, то ли зарычал он. Резаные края разошлись, и потекла кровушка.

– Ха-ха-ха, – заржала братва, оторвавшись на секунду от своих баб, – че течка началась? – прикалывались все.

– Хули ты с ней вола ебешь? – спросил лысый пень, – перетяни ее чем-то нахуй. А то, бля, тама моя футболка, засеришь еще.

Демьян выматерившись сквозь зубы попер на кухню искать бинт. А мне, дуре, стало его жалко. Ебанутая мамка научила жалеть всех подряд, ставить себя на место слабого. «Сострадание», – говорила она, сюсюкая и гладя меня по головке, когда я разбивала коленку. «В пизду мне твое сострадание, – подумала я, – Ведь, бля, Демьян, когда меня трахал, не сострадал, сука, а я теперь должна пизду ему раскрывать, что ли за то, что ему хуево?» Вместо того, чтобы злорадствовать: «вот, хотел меня объебать, а теперь сам ебнулся, так тебе и надо, будешь знать почем фунт лиха». Вместо этого, бля, мамкин голосок пиздил в оба уха: «Хороший человек всегда имеет доброе сердце, он всегда сострадает к людям. А ты ведь хочешь быть хорошей? Правда? Поэтому ты должна жалеть других людей, не делать им больно, не говорить плохих слов. Тогда, если ты будешь жалеть всех, то все тоже пожалеют тебя и скажут: «Смотрите, какая хорошая девочка, добрая, милосердная…».

Весь этот мамкин пиздеж, сидел уже в одном месте, но я ничего не могла с собой поделать, внутри я выла от жалости: «Ма-а-а-а, Демьянчику больно, у него кровь течет, а-а-а-а, ему плохо-о-о…» – скулила я в своих ебаных мыслях и даже подумывала о том, что, может быть, дать Демьяну кусок пизды, пусть удовлетворится, утешится… Может ему легче станет…» Но мохнатка моя говорила совсем другое, и никакими пряниками и конфетами ее было не уговорить. Она отчаянно боялась хотя бы перекинуться парой фраз с большим дрыном Демьяна. Страх оказался сильнее жалости и пока Демьян матерился на кухне, заматывая свою лапу какой-то грязной тряпкой, я, улучив момент, когда никто не смотрел в мою сторону, залезла под кровать, чуть стянув на пол покрывало.

Компания дебилов уже ебалась во всю. Каких только поз не было! Слабжик без одежды, худой как скелет и длинноногий как стропило, ебал телку даже не вставая из-за стола. Он так и сидел на стуле, а сверху на него взгромоздилась его жирная девка. Повернувшись к нему спиной, она села на его хуй и закинула ноги на разъебанный стол, держась руками за его ножки. Как они умудрялись трахаться, я не поняла. Оба совершали какие-то ебанутые рывки, от которых и стол и стул ходили ходуном, издавая душераздирающие скрипы, и звенела вся посуда. Баба ржала как сумасшедшая, видимо, наслаждаясь еблей. Забравшись под кровать, я наглоталась пыли и всякого мусора, но, плюнув на все это, разгребла себе место среди вонючих носков и использованных гандонов и, выглядывая из-под покрывала, наблюдала, что происходит в комнате.

Еще одна парочка ебалась на пружинистой кровати в традиционной позе. При каждом наскоке жирного потного вонючки, кровать прогибалась и его телка уходила куда-то вниз, трахаясь жопой об пол. Хуй вонючки терял дырку и тыкался в пустоту.

– Блядь, твою мать, сука, лежи смирно, – командовал он своей полупьяной и полусонной телке, которая и так забыла, что умеет шевелиться.

С каждым наскоком его телка все больше и больше ныряла в пол, по мере того как его злость и упертость становились сильнее. Кровать радостным визгом пружин озвучивала эту сцену. Мне стало смешно и я чуть было не заржала, подумав, что с таким придурком ебаться трудно. Чем более яростно он накидывался на свою телку, тем дальше она от него уходила, тем больше он разъярялся. «Во, бля, вечный двигатель…», подумала я. Но тут, представив себя на месте этой телки, я ощутила внутренний дискомфорт, и сразу же потухла. Мне снова стало хуево и жалко телку. Я снова вспомнила о сострадании, о великом подарке, сделанном мне тупорылой мамкой. «Вот же блядь, какая – эта мамка, ведь мне было так хорошо, смешно, ржачно, а тут, бля, стала сострадать, что кому-то хуево и самой также стало. Нахуй вообще сострадать? Чтобы быть как все? Всем хуево, ну и я пострадаю, и тоже будет хуево, как и всем. Так и будем сострадать дружно в своем болоте об одной заботе», – подумала я и, пытаясь уйти из хуевости, перевела взгляд в другой угол комнаты. Там тоже еблись.… Со стонами, со вздохами, с матом и со смехом. Везде было одно и то же – ЕБЛЯ! «Вот она жизнь, – подумала я, – поспать, посрать, пожрать, напиться и с голой бабой веселиться. Больше ничего нету. Чуть позже к этому обязательно добавятся

пеленки, сранки, ползунки,

бутылки, соски и горшки.

Все на горбу своем тащи,

Другого в жизни не ищи.

Демьян вернулся с забинтованной рукой и стал рыскать глазами в поисках меня. Я забилась в самый дальний угол, дрожа и с замиранием прося у Бога, чтобы он меня не заметил, я даже вспомнила каких-то гипнотизеров, и пыталась внушить Демьяну свою мысль: «Демьян, ты меня не видишь, ты меня не видишь. Меня здесь нету. Я ушла. Меня здесь нет. Ты меня не видишь. Господи, он меня не видит. Ну, сделай так, пусть он меня не заметит… – молила я Бога, скорее требуя, чем прося. Демьян долго хлопал глазами, потом ущипнул какую-то телку за сосок. – Дак, это у него излюбленный прием, – подумала я, вспоминая, как он щипал и меня. Телка взвизгнула и выгнулась дугой. Хотаб, недовольно зыркнул на того, кто мешал ему насладиться еблей. Демьян спросил:

– Где моя жопа с ручкой, – имея в виду меня, так как он любил прикалываться надо мной и моим желанием походить на пацана.

– Жопа с ручкой? В твоих брючках, – недовольно буркнул Хотаб и перекинул свою бабу на другую сторону.

Демьян почесал затылок здоровой рукой и пошел ломиться в парашу, считая, что я там сралась-засралась.

Пропустив своих баб по разу-другому, братва начала меняться телками. Причем с кем хочет ебитесь, какая телка – никто не интересовался. На какую встало, ту и еби. Иногда одну двое.

Демьян долго шарился по хате в поисках меня. Подумав, видимо, что я съебалась или просто забыв обо мне, он приклеился к первой попавшейся телке и, поставив ее раком, засадил ей по самые кукры. Телка закусила губу и застонала в сладостной истоме.

Дата добавления: 2015-08-05