Основные свойства языка 2 страница

Если языковой знак (звуковая сторона языка) немотивирован, то нельзя ли произвольно изменить его звучание или связь со значением? Такое изменение вполне возможно. Например, Л.Н.То­л­стой в повести «Юность» рассказывает следующее:

«... У нас с Володей установились, бог знает как, следующие слова с соответствующими понятиями: изюм означало тщеславное желание показать, что у меня есть деньги, шишка (причём надо было соединить пальцы и сделать особенное ударение на оба ш) означало что-то свежее, здоровое, изящное, но не щегольское; существительное, употреблённое во множественном числе, означало несправедливое пристрастие к этому предмету и т. д. и т. д.».

Несомненно, однако, что произвольное нарушение связи звучания со значением (и, значит, с обозначаемым предметом), не поддержанное речевой практикой подавляющего большинства говорящих, должно рассматриваться либо как речевая ошибка, либо как результат индивидуального речевого творчества, который может найти применение и понимание лишь в узком круге посвящённых. Из истории Древнего Рима известен такой эпизод, иллюстрирующий первую часть приведённого утверждения.

Когда римский император Тибéрий допустил ошибку в речи и был поправлен грамматистом Марцéллом, другой, случайно присутствовавший при этом грамматист Капитóн сказал, что изречённое императором – хорошая латынь, а если нет, так будет ею. На это Марцелл, более грамматист, нежели царедворец, ответил: «Лжёт Капитон, ибо ты, государь, можешь давать право римского гражданства людям, а не словам!».

Если же произвольное нарушение связи между звучанием и значением языковой единицы находит у некоторых говорящих одобрение, этот продукт речетворчества даже при благоприятных условиях не становится сразу общепонятным, а при неблагоприятных – остаётся достоянием узкого круга людей. Так, не зная правил особого словоупотребления, выработанных юными героями упомянутой повести Л.Н.Толстого, мы не поймём, что значит реплика В булку, ср. следующий фрагмент из этого произведения:

«– Нет, ты ещё ничего не понимаешь, – сказал Володя презрительно, – ты пойми. Что, это хорошо, что какая-нибудь Епифанова Дунечка заменит тебе maman покойницу?

Любочка замолчала на минутку, и вдруг слёзы выступили у неё на глаза.

– Я знала, что ты гордец, но не думала, чтоб ты был такой злой,– сказала она и ушла от нас.

– В булку, – сказал Володя, сделав серьёзно комическое лицо и мутные глаза».

В тех же случаях, когда нарушение прежней связи между звучанием и значением поддерживается речевой практикой говорящих и приобретает массовый характер, в языке происходят соответствующие изменения. Так, в древнерусском языке со значением «левый» употреблялось слово шуий. Слово левый в свою очередь имело в древности значение «ложный, нечестный», но не обозначало направления. Со временем между звучанием и значением слова левый произошёл сдвиг, который был поддержан всеми говорящими по-русски. Вследствие этого слово левый стало называть направление и в современном русском литературном языке утратило значение «ложный, нечестный». Следы первоначального значения этого слова сохраняются в его просторечном употреблении, ср. выражение левые деньги «деньги, добытые нечестным, незаконным путём».

Одним из важнейших свойств знака, как уже отмечалось, является его большее или меньшее отличие от физических свойств замещаемого им предмета. В свою очередь значение представляет собой идеальную (внечувственную) единицу языка и, следовательно, существенно отличается от материальных явлений, отражаемых (и не отражаемых) в мышлении человека. И знак, и значение, как видим, отличны от обозначаемого предмета.

Нельзя ли из этого сделать вывод о том, что значение – тоже знак? На этот вопрос следует ответить только отрицательно. Прежде всего, значение не замещает, не подменяет отражённые в мышлении предметы действительности, а является их образом, идеальной (внечувственной) картиной, переработанной сознанием человека в соответствии с общественно-исторической практикой и его индивидуальным жизненным опытом. Значение, кроме того, не может быть знаком и потому, что оно недоступно для чувственного восприятия.

Язык представляет собой совокупность значений и знаков (звучаний), между которыми существует устойчивая, поддерживаемая речевой практикой связь, обеспечивающая возможность взаимопонимания членов данного языкового коллектива.

Ввиду того что между физическими свойствами языковых звучаний и идеальными свойствами значений нет отношений тождества, связь звучания и значения не является навечно данной и может быть изменена, преобразована и утрачена. Пользуясь языковыми единицами в своей речи, говорящий при необходимости вольно или невольно допускает сдвиг звучания и значений. При массовой поддержке членов языкового коллектива такое смещение может закрепиться в языке как его новая единица. Здесь мы подходим к важному разграничению двух явлений: язык и речь.

§ 6. Язык и речь. Наблюдая за речью окружающих, нетрудно заметить, что несмотря на единство и общепонятность языка, которым мы пользуемся, речь каждого из говорящих отличается бóльшими или меньшими индивидуальными особенностями словоупотребления, словесных и фразовых связей, интонационно-мелодического рисунка, а иногда и произношения. Эти особенности употребления языка в устах отдельных людей давно подмечены писателями и применяются ими для социально-сословной, возрастной и иной характеристики персонажей.

Примечателен в этом отношении, напр., речевой портрет конторщика Епиходова, выведенного в пьесе А.П.Чехова «Вишнёвый сад». Епиходов, стремясь выглядеть в глазах окружающих человеком утончённого воспитания и изысканной начитанности, уснащает свою и без того манерную речь вводными словами и конструкциями, звучащими нелепо и комично, ср.:

«Собственно говоря, не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе, между прочим, что судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю. Если, допустим, я ошибаюсь, тогда зачем же сегодня утром я просыпаюсь, к примеру сказать, гляжу, а у меня на груди страшной величины паук...»

Не случайно героиня пьесы горничная Дуняша так отзывается о Епиходове: «...Человек он смирный, а только иной раз как начнёт говорить, ничего не поймёшь. И хорошо, и чувствительно, только непонятно».

Индивидуальные различия в речи носителей того или иного языка свидетельствуют о том, что язык как система звуковых, словарных и грамматических средств – с одной стороны, и речь как применение этих средств для нужд общения и мышления – с другой – по своим особенностям не совпадают и должны разграничиваться. Разграничение языка и речи, однако, затруднено известной неупорядоченностью лингвистических терминов. В самом деле, термин язык употребляется равно в широком смысле (суммирующем значение «совокупность навыков говорения и понимания» и значение «речь как реализация этих навыков»), равно и в узком («язык как совокупность навыков говорения и понимания»).

Чтобы избежать неразличения этих употреблений назовём язык в узком смысле (т.е. совокупность навыков говорения и понимания, хранящихся в памяти человека) мнéмой (от древнегреческого mn»mh [mnéme] «память»). За широким же смыслом рассматриваемого слова оставим традиционное терминологическое обозначение язык.

Мнема существует как совокупность навыков употребления звуковых, словарных и грамматических средств в памяти всех говорящих на этом языке людей. Иными словами, мнема есть сумма навыков говорения и понимания, сумма, которая складывается из всех индивидуально представленных навыков. Вместе с тем мнема существует в памяти каждого из говорящих на соответствующем языке: каждый говорящий хранит в своей памяти индивидуально представленный экземпляр общей мнемы. Мнема-совокупность и мнема-экземпляр по своим существенным признакам совпадают, но по некоторым второстепенным свойствам расходятся. Тождество мнемы-совокупности и мнемы-экзем­пляра обеспечивает взаимопонимание говорящих (и слушающих), а различия между этими способами существования языка служат почвой для возникновения и существования индивидуальных речевых особенностей.

Таких образом, различия между мнемой и речью возможны потому, что, во-первых, мнема существует не только как совокупность, сумма, но и как экземпляр, и, во-вторых, потому, что мнема – это система средств, предназначенных для употребления, а речь – это употребление таких средств.

Сходство между мнемой и речью заключается в наличии нескольких способов их существования. Мнема, как уже отмечалось, существует в форме совокупности и экземпляра. Речь также имеет два главных способа существования: внешний (звуковой и письменный) и внутренний. При помощи внешней речи обеспечивается общение и одновременное с ним мыслеоформление; при помощи внутренней, неслышимой речи – мыслеоформление, не сопровождающееся синхронным общением.

Так как речь не тождественна языку, который, как уже отмечалось выше (см. § 3) имеет общенародный характер, возможно существование, наряду с индивидуальными, также групповых речевых особенностей: территориальных, социальных, сословных и возрастных.

Территориальные различия речи проявляются в её местных особенностях. Наиболее значительные территориальные особенности речи существуют в диалектах¹. Диалекты в настоящее время сходят на нет, остаточно употребляясь только в устном общении сельских жителей старшего поколения, особенно проживших всю жизнь в деревне. Диалектные особенности речи проявляются преимущественно в её звуковом и словарном составе и меньше – в грамматических свойствах.

Примером диалектной речи может служить повествование крестьянина Захара Воробьёва (в одноимённом рассказе И.А.Бунина) об участии в судебном разбирательстве:

«– А на судах этих чуднó! Я и итить - то туда не хотел. Слышу – подал прошенье. Ну, подал и подал, не замай, а я мол, не пойду. Только вдруг приезжает в Пальну начальство, присылает за мной сам заседатель. Ах, пропасти на тебе нету! Ничего не поделаешь, надо итить. Взял хлебушка, попёр. Жара ужашная, пыль на дороге как пыс, альни итить горячо. Ну, однако, прихожу. Шёл дюже поспешно, являюсь... Вижу, на улице везде народ, под лозинкой в холодке сидит заседатель в майском пинжаку, с русой бородкой, на столике книги усякие, бумаги, а рядом,– Захар повёл рукой налево, – урядник что - й-то записывает красным осьмигранным карандашиком. Вызывают хрестьянина Семёна Галкина, обуховского. “Семён Галкин!” – “Здесь”. – “Поди сюда”. Подходит; начинают допрашивать. А он на урядника и не глядит, достаёт грушу из кармана, стоит, ест. Урядник приказывает: “Кинь грушу!”. Он не слухается, доедает...»

В этом отрывке обращают на себя внимание фонетические диалектизмы итить, нету, ужашная, усякие, что-й-то, осьмигранным, хрестьянина, слухается; лексические диалектизмы чуднó «удивительно», не замай «пусть», попёр «пошёл», пыс «туман» (?), альни «даже», дюже «очень»;грамматический (и одновременно фонетический) диалектизм в пинжаку.

Диалектампротивопоставленалитературная речь (называемая чаще литературным языком), которая существует в письменной и устной формах, причём её письменная форма, исторически предшествующая устной, преобладает над последней и в наши дни. От других разновидностей национального языка литературную речь отличает прежде всего нормативность, т.е. строгое подчинение сознательно культивируемым нормам. Правила литературной речи регулируют её звучание, грамматические формы, словоупотребление и написание. Нормы литературной речи внедряются преимущественно через систему образования. Более или менее последовательно они поддерживаются в выступлениях дикторов, комментаторов и обозревателей радио и телевидения, в периодической печати, в речевой практике деятелей науки, театра, литературы и искусства.

Литературную речь необходимо отличать от языка художественной литературы. Художественная литература исследует действительность во всём её многообразии, в том числе многообразии речевом. Поэтому язык художественной литературы (точнее бы сказать – речь художественной литературы) содержит это речевое многообразие, выходя далеко за рамки литературной речи. В том нетрудно убедиться, если перечитать приведённый выше отрывок из рассказа И.А.Бунина «Захар Воробьёв».

Просторечие как групповая разновидность национального языка включает в себя, с одной стороны, свойства литературной речи и, с другой – черты речи диалектной. В состав просторечия входят единицы, имеющие широкое распространение, но порицаемые литературной нормой как «грубые» (напр. жрать в значении «есть», запузыривать «энергично делать что-л.», отвалить(ся) «отойти») либо бракуемые как избыточные, оттеснённые параллельными литературными словами и формами (ср. ложить и класть, помереть и умереть, захочем и захотим).

Просторечие тесно сближается с полудиалектами – групповыми разновидностями национального языка, которые представляют собой смесь литературной и диалектной речи, нередко с вкраплениями просторечных единиц. Границы между просторечием и полудиалектом поэтому часто условны.

Примером употребления просторечия и полудиалекта может служить рассказ кухарки об образе жизни своих господ в комедии Л.Н.Толстого «Плоды просвещения»:

«Да уж как здоровы жрать – беда! У них ведь нет того, чтоб сел, поел, перекрестился да встал, а бесперечь едят... Только, господи благослови, глаза продерут, сейчас самовар, чай, кофе, щиколад. Только самовара два отопьют, уж третий ставь. А тут завтрак. а тут обед, а тут опять кофий. Только отвалятся, сейчас опять чай. А тут закуски пойдут: конфеты, жамки – конца нет. В постели лёжа – и то едят... Какие у них дела? В карты да в фортепьяны – только и делов. Барышня, так та, бывало, как глаза продерёт, так сейчас к фортепьянам, и валяй! А эта, что живёт, учительша, стоит, ждёт, бывало, скоро ли опростаются фортепьяны; как отделалась одна, давай эта закатывать. А те двое фортепьян поставят да по двое, вчетвером запузыривают. Так-то запузыривают, аж здесь слышно».

Социальные и сословные черты обнаруживаются в речи представителей различных классов, социально-сословных групп и прослоек. Особенно ярки эти особенности в речи господствующих классов, так как некоторые их представители речевым обособлением от «черни» стремятся подчеркнуть своё мнимое интеллектуальное превосходство и исключительность. Крайней степенью такого противопоставления является сословное двуязычие «высшего света», при котором родная речь, презираемая «высшим светом» за её общенародность, во многих случаях заменялась (а иногда и вытеснялась) речью иностранной как более изысканной.

Показателен в этом отношении следующий отрывок из поэмы Н.В.Гоголя «Мёртвые души»:

«... Дамы города N. отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенной осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: “я высморкалась”, “я вспотела”, “я плюнула, а говорили: “я облегчила себе нос”, “я обошлась посредством платка. Ни в коем случае нельзя было сказать: “Этот стакан или эта тарелка воняет”. И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намёк на это, а говорили вместо того: “этот стакан нехорошо ведёт себя” или что-нибудь вроде этого. Чтоб ещё более облагородить русский язык, половина слов была выброшена вовсе из разговора и поэтому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело: там позволялись такие слова, которые были гораздо пожёстче упомянутых».

Изображённый в романе Л.Н.Толстого «Война и мир» князь Ипполит Курагин, чьё лицо «было отуманено идиотизмом..., а руки и ноги всегда принимали неестественное положение», – выходец из русской семьи, но по-русски изъясняется «таким выговором, каким говорят французы, побывшие год в России».

Неприязнь господствующих классов к народной речи становилась порой крайне острой. Так, один из литературных критиков прошлого века был крайне возмущён тем, что А.С.Пушкин в поэме «Руслан и Людмила» употребил слова чихает, щека, рукавица и т.п. Этот критик писал:

«...Позвольте спросить: если бы в Московское Благородное собрание как-нибудь втёрся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях, и закричал бы зычным голосом: “Здорóво, ребята!” Неужели бы стали таким проказником любоваться?».

Стремление к обособлению от общенародной речи показательно для разного рода жаргонов, или аргó ². К ним относятся жаргоны деклассированных лиц, жаргоны ремесленников-отхо­дников, торговцев и близких к ним социальных слоёв, а также групповые (корпоративные жаргоны).

Жаргоны деклассированных лиц употребляются людьми, принадлежащими к уголовному миру. В этих жаргонах отражена уродливая психология преступников, их презрение к нормам общественной жизни, напускная бравада, грубость и цинизм. Примерами лексики деклассированных могут служить слова, называющие различные воровские специальности: ширмач «карманный вор», мойщик «магазинный вор», майданщик «поездной вор», скокарь или домушник «квартирный вор», голубятник «вор белья на чердаке»; глаголы со значением «воровать, украсть»: торговать, работать, стырить, купить, сбондить, стибрить; существительные со значением «кошелёк» или «бумажник»: кожа, шмель. В речи деклассированных лиц широко употребляются жаргонные фразеологизмы, напр.: звёздами усыпать «разбить стёкла в окне или в витрине», кружить восьмёрки “вводить в заблуждение”, переть буром «нагло действовать», посадить на воздух «дать взятку». Некоторым жарготизмам этого типа нельзя отказать в образной меткости и выразительности, ср., напр. ветрянка «форточка», мордогляд «зеркало», сверкальцы «драгоценные камни», урюк «человек тюркского происхождения».

Жаргоны ремесленников-отхóдников, торговцев и близких к ним социальных групп были широко распространены в дореволюционной России. Наибольшей известностью среди бродячих торговцев пользовались офéни – крестьяне Владимирской губернии, которые ежегодно отправлялись во все концы России сбывать мелкие товары. Жаргоны существовали также у странствующих ремесленников, напр. у портных. Отличительной чертой этих жаргонов является наличие в них большого числа специально придуманных или намеренно изменённых слов, непонятных окружающим. Такой жаргон давал возможность торговцам договориться о совместном обмане покупателя или о заключении какой-либо тёмной сделки, а ремесленникам – скрыть от конкурентов тайны своего ремесла. Вот примеры слов из жаргонной речи офеней: баш «грош», брысить «весить», бурьмеха «шуба», вербухи «глаза», вершеть «видеть», висляк «огурец», воскарь «лес», вохра «кровь», вячо «много», дряба «вода», дулик «огонь», елтуха «жена», жуль «ножик», качуха «тюрьма», костёр «город». Ср. также следующие фразы из речи офеней: Обтыривай, маз, чапцов-то клёвее: неёла не ухлят «Надувай, друг, покупателей-то ловчее: ничего не смыслят»; Дуль меркулит у ловяка, шовар на громах в скумеше, немель никово: зонь сюды скумеш-то «Мужик спит у лошади, товар на телеге в мешке, нет никого: волоки сюда мешок-то».

Групповые (корпоративные) жаргоны употребляются людьми, которые между собой тесно связаны общими занятиями, специфическими условиями жизни и т.п., напр. обучением в школе или в вузе, службой в армии, занятием спортом, коллекционированием и др. Главной особенностью групповых жаргонов является их повышенная экспрессивность (выразительность) и игра словами. Примером группового (корпоративного) жаргона может служить так называемый студенческий слэнг³. В нём выделяются две основные группы слов: производственное ядро и бытовой словарь. В производственное ядро студенческого слэнга входят такие, напр., слова и выражения, как стёпа, степуха, стипеша «стипендия», фак «факультет», идти на шпорах «отвечать на экзамене по шпаргалкам», по диагонали или наискосок «о торопливом, поверхностном чтении учебного материала», долбач «студент-зуб­рила», ядро «ядерная физика», индус «студент индустриального института или техникума». В общебытовой словарь входят слова, не связанные непосредственно с учебным процессом, напр.: ру­бать, хавать, хряпать, штефкать «есть, закусывать», пылить «ныть» или «болтать впустую», загорать, опухать «бездельничать, лодырничать».

Жаргонная лексика отличается смысловой диффузностью, т.е. нечёткостью, размытостью, а также склонностью к быстрому экспрессивному износу. Вследствие этого наблюдается множество местных разновидностей, напр., жаргонов преступников, и происходит быстрое обновление жаргонной лексики.

Важное место в кругу социальных речевых разновидностей национального языка занимают профессиональные речевые особенности. Они обслуживают общеполезные виды профессиональной деятельности (это отличает их от жаргонов аристократии и деклассированных лиц), характеризуются отсутствием экспрессивности или её пониженностью (в отличие от групповых жаргонов) и лишены нарочитой затемнённости смысла (в противоположность жаргонам ремесленников-отходников). Возникновение и существование профессиональной речи обусловлено разделением труда внутри человеческого коллектива. Так, житель внутренних областей страны, который в своей профессиональной деятельности не связан с морем, обычно довольствуется общими понятиями о море и окружающей его среде: «море», «берег», «ветер», «буря», «прилив», «отлив» и т.п. Иное отношение к морю и окружающей его среде у рыбака, промышляющего в море. Рыбаку далеко не безразлично, находится ли он в открытом море или вблизи от берега, какого направления ветер сопровождает выход судна в море и лов рыбы, имеет отмель песчаное или каменистое дно и т.д. Поэтому многие явления и их свойства, которые для сухопутного жителя безразличны или даже неприметны, в профессиональной деятельности морехода получают свои особые наименования, придающие морской профессиональной лексике её своеобразие. Так, напр., у русских поморов, промышляющих в Белом море, существует специальная терминология, связанная с рыболовством, охотой на морского зверя и мореходством: базар «скопище чаек и других морских птиц на прибрежных скалах и береговых утёсах», баклыш «небольшой островок с крутыми скалистыми берегами», голомя «открытое море», губа «залив моря», дёр «хороший клёв рыбы», летнёй «южный ветер», лосо «гладкая поверхность моря», юро «небольшое стадо рыбы или морского зверя» и др.

Профессиональные речевые особенности в связи с современным усложнением и дифференциацией профессиональной деятельности находятся в состоянии непрерывного развития. Так, по подсчётам специалистов, только в устной и письменной речи химиков употребляется несколько миллионов терминов, причём их число постоянно растёт. Лавинообразное накопление терминов показательно и для других отраслей профессиональной деятельности, имеющих большое общественное значение.

Своеобразие социальных разновидностей национального языка сказывается прежде всего в их словарном составе, однако им не ограничивается. Каждой из таких разновидностей свойственны определённые (правда, менее значительные, чем лексические) фонетические и грамматические особенности. Так, в речи моряков слова кóмпас и рáпорт, употребляемые в качестве терминов, имеют особое ударение: компáс и рапóрт (ср. также Мурмáнск вместо обычного Мýрманск). Особое ударение отличает слово искрá в речи шофёров от общеупотребительного искра. Строевые команды кругом! налево! направо! отдаются с особой артикуляцией этих слов, резко отличающейся от произношения в обычной речи: начальные слоги артикулируются с повышением тона и отделяются от конечного слога паузой; гласный, предшествующий конечному слогу, произносится особо длительно, тогда как конечный гласный артикулируется особо энергично и кратко; разделённые паузой части слова получают самостоятельное ударение: крýу-гóм! налéе-вó! напрáа-вó! Ср. также военно-морскую команду товьсь! «приготовься! (к пуску торпеды, к запуску ракеты и т.п.)».

Профессиональная речь не имеет специального грамматического строя, но грамматические средства национального языка применяются в ней особым образом. Так, напр., в письменной (и часто в устной) научной речи в русском языке почти не употребляются глагольные формы 2-го лица единственного числа и редко – формы 1-го лица того же числа (последние обычно заменяются формами 1-го лица множественного числа, ср.: Мы считаем эту гипотезу неубедительной вместо Я считаю...). В математической литературе изложение ведётся с преимущественным использованием глагольных форм настоящего времени, тогда как в литературе по истории наиболее употребительны формы прошедшего времени.

Возрастные особенности свойственны речи детей, овладевающих родным языком. Произносить звуковые комплексы, похожие на слова, ребёнок начинает в конце первого – начале второго года жизни. В первых словах ребёнка преобладают обычно губные звуки, артикуляция которых сходна с сосательными движениями. Самые ранние слова – это мама, папа, баба. В смысловом отношении первые слова детской речи характеризуются неотработанностью и полифункциональностью, они грамматически неоформленны и не связываются в предложения. С течением времени звуковая сторона детской речи всё более сближается с правильным произношением. Ребёнок овладевает звуками речи в строгой последовательности. Раньше всего он начинает различать гласные, затем научается отличать шумные согласные (глухие и звонкие) от сонорных [м], [н], [р], [л], потóм в его речи дифференцируются твёрдые и мягкие согласные, а вслед за этим устанавливается противопоставление внутри сонорных и шумных. Труднее всего даётся ребёнку отграничение шипящих [ж] и [ш] от свистящих [з] и [с], а также дифференциация [р] и [л] (последняя достигается иногда лишь к 4-5 годам). Заметно затрудняются дети в артикуляции сочетаний согласных.

Важной особенностью детской речи является постоянное накопление её словарного состава. Полуторагодовалый ребёнок владеет лишь 10-15 словами, однако через полгода запас его лексики достигает уже 300, а к трём годам увеличивается до тысячи слов. Накопление слов в речи ребёнка сопровождается углублением и совершенствованием их лексических значений.

К началу третьего года жизни в речи ребёнка появляются первые грамматические признаки. Прежние однословные фразы сменяются примитивными предложениями, компоненты которых связаны простым соположением. В этом возрасте дети научаются различать единственное и множественное число существительных, времена и лица глаголов, некоторые падежные формы.

В возрасте от трёх до семи лет продолжается быстрое накопление словарного состава и совершенствование лексических значений. Слово становится для ребёнка объектом активных словотворческих опытов, в ходе которых появляются такие, по-своему выразительные и точные детские неологизмы, как улиционер «милиционер», всехный «общий», копатка «маленькая лопата», утьком «вереницей, гуськом – об идущих утках» и многие другие. В возрасте семи лет ребёнок овладевает основными навыками использования грамматических форм родного языка, а словарный состав достигает в этом возрасте трёх-четырёх тысяч слов.

Рассмотренные индивидуальные и групповые особенности в речи носителей национального языка имеют две важные особенности. Прежде всего, они представляют собой речевые проявления единого языка. В самом деле, как бы ни отличались, напр., профессиональные речевые особенности от речевой реализации национального языка, говорящие в каждом конкретном случае способны однозначно соотнести свою профессиональную речь с родным языком: русским, английским, немецким, французским и др. Во-вторых, принадлежа к одному языку, его речевые разновидности не отгорожены друг от друга непроницаемыми перегородками. Лексические единицы одной речевой разновидности языка могут легко проникать в пределы другой, а нередко – и в литературную речь. Примером этого могут служить такие выражения, как играть первую скрипку (из речи музыкантов), ни сучка ни задоринки (из речи столяров), удар ниже пояса (из речи спортсменов) и другие, сделавшиеся достоянием широко круга говорящих на русском языке.

Таким образом, различия между мнемой и речью не имеют абсолютного характера.

При всей своей значительности индивидуальные, территориальные, социальные, возрастные и другие разновидности национального языка не нарушают его единства.

Ясно поэтому, что такие выражения, как язык Пушкина, язык Толстого, язык спортсменов, язык детей и т.п., представляют собой неточные метафоры, употребление которых находится в противоречии с научными представлениями о свойствах языка и оправдано лишь давней традицией.

§ 7. Внутреннее строение языка. Как уже отмечалось, язык возникает в человеческом обществе, обслуживает общество и изменяется в конечном счёте в ответ на его потребности. Однако это не значит, что язык лишён собственной качественной определённости.

Дата добавления: 2015-07-26