Желаю, чтобы жизнь тебя Желала.

Зима сменилась весной, весна – летом, и Ален взял отпуск, невероятно уставший от своего издательства, поддерживающего незыблемые змеиные законы Серпентария, и они с Элин уехали на Бердянскую косу, уходящую двадцатикилометровой змеей в открытое море, надеясь в Зеленом (Азовском) море (Ален как-то подумал вслух, сидя на берегу косы с Элин, что его надо бы переименовать в Зеленое из-за болотно-травянистого цвета) полечить нервную экзему Алена на левой ноге – клеймо Серпентария. Экзема прошла через сутки, стоило Алену трижды искупаться в этом лечебном Зеленом море.

Взяв с собой защитного цвета палатку, смешной Диогенов фонарь с синей дугой ручки, плед, надувной матрас с насосом, кастрюльки, пластмассовые чашечки и шампуры, они рассчитывали все две недели жить дикарями на Дальней косе у розового маяка, который ночью сиял переменным светом сквозь кряжистые деревья.

Они нашли два обнимающих друг друга изогнутых дерева, образующих арку, снаружи оплетенную плющом с сердечками листьев. Ален ножом нарезал камыш и устелил им землю арки, а сверху камышового настила установил палатку. Элин помогала ему. Они так долго искали это райское место, невидимое для глаз Серпентария, что, когда последний колышек вошел в песчаную землю, с большим трудом укрепившись в ней, солнце почти укатилось за низкий лес. А утром, когда Элин и Ален, блаженно отдохнувшие после тяжелого дня и опьяненные чистейшим воздухом открытого моря, вышли из своего леса по тропкам к дороге, чтобы купить большой арбуз, пару килограммов груш и позавтракать ими на побережье, и, покупая всё это, спросили у девочки-продавщицы, почему на их Дальней косе нет ни одной палатки, девочка объяснила, что при въезде на косу стоит большой информационный щит, который они не заметили. На нем русским языком написано, что разбивать палатки можно только в кемпинге за несколько гривен в сутки, а за самовольное размещение палатки, особенно на безлюдной Дальней косе, которую уже превратили в заповедник, положен большой штраф – такой большой, что Алену пришлось бы отдать добрую половину всех, взятых с собой, денег.

Элин призадумалась и практично предложила, несмотря на то, что они так удачно разместились в лесу, честно поискать кемпинг и посмотреть, как он выглядит.

Шагая по пыльной и узкой дороге к кемпингу, пропуская маршрутные дребезжащие желтые автобусы, они поняли, пережив вчерашний тяжелый день и всячески помогая друг другу в почти экстремальной ситуации с палаткой, что любят друг друга еще сильнее и теперь имеют полное право называться самой настоящей магической парой.

Как-то, еще в юности, Ален спросил у своего учителя, что, по его мнению, означает быть магической парой. Учитель ответил:

– Ты, мой друг, имеешь в виду так называемый продвинутый брак? Я понял. Продвинутый, идеальный брак, или, как ты называешь его, магическая пара – это стоять спиной к спине и отстреливаться от врагов.

– Господи, каких врагов? Это определение магической пары для параноиков, – возразил Ален.

– Друг мой! Энергетических врагов, если это мирное, не военное время.

И только потом, через несколько лет, вспоминая этот разговор, Ален понял, что время в Серпентарии никогда не может быть мирным и враги могут быть не только энергетическими.

Дойдя до кемпинга, Ален подозвал сторожа с кровавым белком глаза – загорелого и худого, как черт, и подробно спросил у него о правилах пребывания в кемпинге, который представлял собой некрасивый пустырь со скудной желтеющей травой и выжженной ежедневными кострами землей, забитый палатками, машинами, шумными толстыми женами-удавами, чистящими картошку к ужину, орущими змеенышами и сохнущим на ветру бельем. Сторож предупредил их, что, если они не воспользуются его услугами и разобьют палатку вне кемпинга (вчера они уже успешно это сделали), ночью в их палатку могут внезапно вползти ядовитые злые змеи и, помимо громадного штрафа, ужалить их в третий глаз и выдворить за пределы бердянского Серпентария. Ален послушно кивнул и удалился к дороге, взяв Элин за руку.

По пути на Дальнюю косу они решили, что рискнут и останутся жить в своей райской защитного цвета палатке. Каждое утро, уходя к морю, они вешали на нее маленький замочек, который можно было сбить одним ударом небольшого камня, и надеялись, что она останется незаметной, мимикрируя с зеленой листвой.

Море было зелено, пресно и восхитительно, арбузы и груши – сочны, август – мягок и жарок, ночи – теплы и звездны. Однажды, когда они ходили по рынку в городе и покупали для Элин ее любимое с детства козье молоко, пошел страшный ливень. Элин любила ливни. Они совершенно питали ее энергетику и, зацеловывая ее, никогда от них не прятавшуюся, бодрили на целый день. Она даже пользовалась французским шампунем «Поцелуй дождя», чем вызывала у Алена шутливую и детскую ревность. Элин, с бутылками козьего молока в руках, стала восторженно прыгать под ливнем, Ален же сразу подумал о палатке, одиноко мокнущей в лесу, защищенной от змей лишь маленьким бутафорским замочком, а от дождя не защищенной ничем, кроме арки деревьев. Они поспешили вернуться на Дальнюю косу и удивленно нашли их палатку внутри абсолютно сухой – как будто она была сделана из железа, и, похвалив качественный немецкий непромокаемый брезент, Ален и Элин пошли к мокрому морю. Сидя на чужой перевернутой лодке, потому что песок был еще в дожде, они долго медитировали на море, кушая вкусное украинское печенье с козьим молоком и ожидая закат. Ночью, очистившись после грозы, небо было черным и таким звездным и низким, что Млечный Путь лежал на море, как на ладони, подобно яркому серебряному коромыслу. Элин и Ален никогда не видели таких ясных и крупных звезд, какие были на Бердянской косе. Вдруг, отвлекшись на мерцающий алмазным блеском планктон, словно ночная черная морская вода, как и небо, была полна белых драгоценных камней и серебра, Ален, показав его Элин и трогая воду, разбрызгивая ее драгоценности на нее, стоящую на берегу, поднял голову и заметил в небе, почти на горизонте, созвездие Змееносца, которое невероятно было увидеть в августе. Он отчетливо разглядел его звездность, голову, сердце Змеи и змеиный хвост и подумал, что стать Змееносцем можно только если даже во сне в их райской палатке держать в руке свой пиратский нож, защищая им Элин в случае внезапного ночного нападения бердянских ядовитых змей и отрезая им головы, и при этом видеть чудесные сны о блаженной и вечной, но пока едва легкодостижимой со смертью адского Серпентария райской поре для всего рычащего от усталости человечества – поре, какая была у них с Элин.

Последней каплей адского дегтя в золотой бочке их райского любовного меда была поездка в зимний Крым. Они выбрали Феодосию, имя которой переводилось с греческого как Богом данная. Вечером 31 декабря Элин и Ален пришли на перрон, увидели черный дым из змеиного поезда «Москва – Феодосия», снующего от вагона к вагону пьяного и не в меру веселого машиниста и самое главное, они увидели, что в их СВ совсем не было света. Элин расстроилась и подумала: это дурной знак, говорящий о предстоящем тяжелом и тёмном годе. Ален пошел к проводнику и спросил, почему нет света, как будто в военное время, прекрасно зная, что это и было самое настоящее и почти тайное время войны с Серпентарием. Змеиный проводник сказал, что сгорел генератор и в процессе движения поезда лампочка в их купе будет слегка мерцать, но во время остановок – гаснуть, и если они задумают жечь свечи, освещая свой путь и отмечая наступление Нового года, то он самолично их задует, потому что это запрещено инструкцией по правилам пожарной безопасности. Элин от этой информации совсем сникла и даже решила тупо лечь спать. Но когда змеиный поезд тронулся, лампа на потолке их купе засветилась куда ярче, чем они думали, поэтому Ален открыл ноутбук и включил музыку – она попросила Тину Тернер «Private Dancer», а потом «Goldeneye» и слушала это, как шарманку, по кругу целый битый час до нового года.

Они поели вкусных салатов и бутербродов, которые сделала им в дорогу мама Элин Зитта Фурманофф, и в полночь Ален открыл шампанское.

Их купе в свете мерцания лампы сияло как новогодняя елка – Элин развесила золотой и серебряный дождь и после полуночи отдалась Алену, переманив его на свою полку, как Даная – Зевсу в своем тюремном заточении Серпентария. Элин и Ален любили друг друга под мерный ритмичный стук колес, грязная от копоти змея уносила их в заснеженный Крым, и они, целуя друг друга нежно и страстно, еще не знали, какие смертные адские муки сулит им этот бессветный год, встреченный ими в тёмном украинском поезде.

По прибытии на Феодосийский вокзальчик любезный таксист подхватил их сумки и отвез в уютный коттедж – соседний с домом, в котором жила звезда Большого театра Надежда Обухова. Это имя с памятной таблички, похожей на могильную, звучало так, как будто обухом по голове ударили их надежды. Элин и Ален сняли комнату на втором этаже – с громадной кроватью и всеми прочими атрибутами для отдыхающих – холодильником, телевизором, чайником, набором посуды и хорошей душевой комнаткой, совмещенной с туалетом. Все блестело и сверкало, хозяйка была добродушной хохлушкой, но в комнате было так холодно, что Элин, залезая в кровать по вечерам и включая украинское смешное телевидение, затаскивала с собой едва не под одеяло маленький обогреватель в форме ракушки, который Ален предусмотрительно взял с собой. Однажды он упал в одеяло, пока она отвлеклась на экран, и чуть не устроил пожар. Элин было ужасно смешно, но Ален, как старший по званию, сделал ей громкий выговор, шутя отшлепал по попе звенящими ударами, тем самым доставив ей огромное удовольствие – ведь настоящие балерины, как правило, неисправимые мазохистки, и еще строго сказал, что она ведет себя как хулиганка.

Элин впервые была в Феодосии. Ален водил ее в музей Грина, где больше всего ей понравилась старинная большая шарманка, которая до сих пор работала и издавала, когда ее заводили, протяжные скрипучие, но мелодичные звуки. Шарманка была красиво инкрустирована и напоминала разноцветный сундук. Фотографии Грина, суровые и почти злые, говорили о том, что он, как все подлинные романтики, был крайне недоволен жизнью и искал райскую отдушину для себя и для людей в своих красивейших текстах, как искали ее Элин и Ален в победе над Серпентарием. Ален считал его одним из немногих непревзойденных русских стилистов и зачитывался «Алыми парусами» вечно. Элин даже как-то сказала, что Ален – ее Грэй. Но он знал, что это неправда.

После музея Грина и его Гринландии они переместились в соседнюю галерею Айвазовского, стоящую на той же улице, и камерные размеры комнаток обиталища Грина, как блейковские счастливые мухи, раздулись до громадных армянских залов-слонов. Айвазовский прожил долгую и богатую жизнь под покровительством царя и под защитой вечного моря, тогда как Грин умер сравнительно рано от страшного рака желудка, желтея и тая в своем крошечном нищенском домике в Старом Крыму, поэтому Ален, по-детски и кисло морщась, перемещался с Элин из зала в зал и тихо бубнил, глядя на картины лучшего мариниста, что всё это не настоящее, увы, признавая великолепную отточенную технику. Но техника без великих идей, считал Ален, мертва или создает искусственную реальность, как зал игровых автоматов.

Элин смеялась над его бурчанием и внимательно рассматривала полотна вплоть до названия и даты. Она даже подвела его к картине, которая была подарена Айвазовским Наташе Гончаровой. Датированная 1847 годом, работа называлась «Лунная ночь у взморья. Константинополь», на что Ален сердито заметил, что зарубежная тематика и иностранные моря давались Айвазовскому особенно дурно в отличие от Черного моря, которое было прекрасно видно с балкона его роскошного особняка. И тут же вспомнил свою любимую «Купальню в Феодосии», висящую в картинной галерее Горнагата.

Особенно горько рассмешил Алена в последнем громадном зале нелепый Наполеон, стоящий на скалах острова Святой Елены и обративший свое императорское лицо к морским брызгам. И даже Элин, которая упорно, из зала в зал, защищала великого мариниста от строгих нападок Алена, признала, что это бездарно.

Но, однако, была в этой галерее вещь, которая поразила до глубины души уже было отчаявшегося Алена. В прошлый свой давний приезд в Феодосию он отчего-то не помнил этой работы. В небольшом узком залике, где Элин зачем-то долго и близко рассматривала фотографии похорон Айвазовского, – над слепком его громадной руки с изящными длинными пальцами, над тусклой палитрой и древним мольбертом висела картина «Взрыв корабля» – его лебединая песня перед буквальной смертью. Он писал ее, писал и, не совсем закончив, лег и умер, и это последнее полотно небольшого формата светилось оранжевым заревом взрыва, которое поглотило стоящий спокойно корабль, окутанный ночным штилем, как поглотило его счастливую тихую жизнь.

Элин и Ален дико зябли от пронзительных ветров крымского Серпентария, от которых не мог защитить длинный, но не высокий, красиво лежащий в снегу под зимним солнцем горный хребет Тепе-Оба, и утешали себя походами в местные столовые и кафе-бары, пили плохой коктебельский, но приятно согревающий коньяк и ели почти домашнюю, смачную украинскую кухню – их замечательные борщи с говядиной, великолепно поджаренную кефаль с молочным пюре и знаменитые зразы. Элин называла Алена алкашом, когда он заказывал очередные сто грамм, но потом, представив, как они выйдут на морозный змеиный холод и крымский ветер будет продувать даже его теплую дубленку и ее лисью шубу, заказывала себе тоже, и тогда уже он, смеясь, называл ее алкашкой.

Они были счастливы вместе как никогда и одновременно очень несчастны от этого змеиного мороженого ветра.

В один из дней Ален и Элин в дребезжащем холодном маршрутном автобусе ездили посмотреть на зимний Коктебель, и он оказался настолько прекрасным, что фотографии, которые делал Ален на свою цифру в Коктебеле и потом по приезде высылал друзьям, с восторгом выставляли на рабочий стол своих компьютеров поверженные красотой страдальцы Серпентария.

Коктебельская набережная была абсолютно безлюдна. Профиль Волошина на Карадаге сурово поседел. Море плевалось ледяными брызгами и било в серебряные сосульки на пирсе. Холодящая синева бассейна отеля на берегу одиноко светила им в залитые коньяком глаза. Ален и Элин зашли в старую «Богему», где не было ни единой души, и заказали кофе. И никак не согревшись им, вернулись к началу набережной, глядя на зимний Карадаг и потом долго ожидая маршрутный автобус. Именно в Коктебеле Элин не выдержала мук крымского Серпентария и чуть не плача от холода упреком надрывно сказала Алену на автобусной остановке:

– Господи, ну куда, ну куда ты меня привез!!!

На что Ален, обнимая Элин, спокойно ответил:

– Душа моя, я и сам не знал, что здесь зимой ТАКОЙ холод и ветер! Если б я знал!

– Надо было узнать! – продолжала капризничать Элин.

Ален, молча и крепко обнимая Элин, потому что она безнадежно мерзла и не могла больше пить, наконец-то увидел, что едет автобус, в котором, как ни странно для бедной Украины, была включена печка: Элин чуть-чуть согрелась и, оттаяв, сказала, что в Коктебеле было невероятно красиво.

В день перед Рождеством они случайно набрели на маленький музей скульптора Мухиной, что неприметно прятался в одном из домов за кинотеатром «Украина», недалеко от их коттеджа. В музее было много личных вещей Мухиной – например ее старинный рояль, и редкие экспонаты, среди которых Элин особенно понравились бронзовая копия мухинского монумента «Рабочий и колхозница» и фотографии парижской выставки 37-го, где у Эйфелевой башни громадным цветком возвышался ее шедевр. В маленьком музейчике были даже граненые стаканы разных размеров и две пивные кружки, слегка отличающиеся по форме, но выглядевшие вполне современно, которые, как сказала им старая смотрительница, придумала сама Вера Мухина.

Когда на Феодосию спустилась Рождественская ночь, Элин и Ален решили пойти в Казанский собор в двух шагах от их дома на ночную праздничную службу. Около полуночи они осторожно спустились по тонкой железной лесенке со второго этажа своего коттеджа и через пять минут подошли к собору. Была ледяная крымская ночь. Собор совсем не светился, не издавал ни единого звука, и его ворота были заперты на замок. Походив вокруг замечательного памятника Андрею Первозванному, который по преданию проповедовал христианскую веру в Феодосии, и рассматривая сзади его Х-образный крест, Ален и Элин грустно ушли домой и легли спать, не понимая, как это может быть, что нет ночной рождественской службы.

На следующий день, в Рождество, наконец утих ветер и море на набережной было спокойным и удивительно пестрым от стаи белых лебедей с бычьими толстыми шеями и лавирующих между ними черных уток-лысух. Эти черно-белые гости зимнего крымского зеркала так потрясли Элин, что она сбегала за хлебом в ближайший магазинчик и долго кормила их с берега, опираясь красными от холода руками на скользкие ледяные камни и кутаясь в лисью шубу. Ален, стоя на набережной, делал снимки этого рождественского чуда – морских шахмат, которыми, перемещая фигуры хлебом, играла Элин, как будто сама с собой, – и черными, и белыми.

В рождественский вечер они прошлись по непривычно тихой набережной до виллы Милос и долго рассматривали копию Милосской – как всегда, без рук и, как всегда, грустную.

В день перед отъездом Элин и Ален поехали посмотреть Генуэзскую крепость. Башня Христа зияла на них своими сквозными стигматами и изнутри открывала вид на синее море и маленький храм напротив крепости, в котором Элин поставила кучу громадных свечей у аляповатых украинских икон, напоминающих Алену Пьера и Жиля с их глуповатым французским китчем. Ведь работы Пьера и Жиля, думал Ален, отличались от хохляцких икон так же, как отличаются друг от друга французское и украинское слова «се» и «це», означающие «это».

Поезд «Феодосия – Москва» таил в себе змеиный сюрприз конца рождественских каникул. Температура в вагоне, который выглядел так, как будто ему должно исполниться сто лет, была плюс четыре градуса. Проводник виновато оправдывался перед пассажирами и весь вечер пытался раскочегарить печку, которая, как холодная женщина, никак не могла запылать, и все поняли, что печка слишком стара для огня. Ален был вынужден искать водку и обнаружив ее у проводницы соседнего вагона, спросил у нее:

– Сколько лет этому поезду, что не работают печки, и кто распорядился его подать? Вы понимаете, что это подсудное дело?

Проводница рассмеялась, продавая ему бутылку:

– На колесах этого поезда еще кровь Анны Карениной!

А потом рассмеялась еще больше, увидев вытянутое лицо замерзшего Алена, и добавила:

– И как когда-то сказали в каком-то Кавээне, нумерация его с головы всё той же Карениной!

Ален вернулся в свой вагон и, иронично подумав, что ножами этих змей не проймешь, подошел к своему проводнику и предупредил: если к ночи в вагоне не потеплеет, всем, кто подал этот поломанный поезд, придется отвечать перед судом. На что проводник, ухмыльнувшись, ответил:

– Да пожалуйста! Я тут ни при чем. Я – пешка.

А потом примирительно добавил:

– Выпей лучше водки, а?

Ночью Элин спала в шубе и под тремя одеялами, а Ален – в дубленке снаружи и с водкой внутри. Утром они открыли одесское шампанское «Французский бульвар» и баночку красной икры, чтобы жизнь в этом змеином поезде не казалась им настолько ужасной.

В результате таких дьявольских коварств крымского Серпентария Элин отделалась неприятными воспоминаниями о змеином вагоне, тогда как Ален ужасно простудил спину и долго мучился, пока мама, уже весной, случайно поговорив с подругой, не приготовила ему настойку индийского лука на водке по старому рецепту тибетской медицины, и после двух месяцев намаза и втираний спина прошла. Но память не проходила, и выводы были сделаны окончательные.

Обозленный на весь змеиный мир и отчаявшийся интеллигентно побороть русский и, возможно, самый худший Серпентарий, Ален в невменяемом состоянии от болей в спине и потерявший надежду ее вылечить, потому что даже мать Элин – когда-то личный врач(г) Ленина-Сталина Зитта Фурманофф – не могла помочь уколами сильных антибиотиков, заливал боль вечерним алкоголем, чтобы как-то заснуть, и мучимый сквозняками в издательстве, совершил случайную кражу на очень круглую сумму и посчитал, что он, как в фильме «Связь» с Джиной Гершон или как в фильме «Берегись автомобиля» со Смоктуновским, просто перераспределил богатство.

Элин, узнав об этом, не возражала, понимая, как нужны деньги для борьбы с Серпентарием, и что эту борьбу, вероятно, надо начать с более выносимых питомников – например западных, и что этот счастливый, как они думали, случай выпал не зря – богиня богатства Махалакшми и Богородица из Лавры послала-таки им с Аленом намоленную нужную сумму.

Так, Ален, уволившись с надоевшей и не приносившей человеческих денег работы, собрал дорожную сумку и в апреле умчался на родину – сделать новый загранпаспорт и заодно, как вышло, волшебно вылечить спину, а в сентябре, к рождению Элин, уехать в Египет и посмотреть все, что они хотели, и наконец божественно пожениться, а потом – улететь в Париж, где он, устроив фиктивный брак и выучив язык, смог бы преподавать русскую и мировую литературу, а Элин – танцевать в «Мулен Руж».

В крайнем случае, они остались бы там нелегально, думал Ален, – чтобы тихо понять мягкий западный Серпентарий, скаля зубы капиталистам, тогда как те будут думать, что им улыбаются; точа нож, ведь тем и не стукнет в голову, что он далеко не кухонный; набивая руку, пока единственным их врагом будут считать боксерскую грушу, и готовясь к более жесткой борьбе, которая вставала для них фиолетовым заревом по неизбежном возвращении на Родину.

Нервно простившись с Аленом на перроне, Элин обещала звонить и писать в Горнагат, но у нее отчего-то было дурное предчувствие, несмотря на то, что внешне все складывалось благополучно, за исключением боли в его спине. Ален приехал на родину и сразу же стал форсировать получение паспорта, гоняя на велосипеде в ОВИР и давая деньги инспекторам. Провинциальный апрель благоухал вишнево-яблонево-абрикосовым цветением, весенними дождями, и Ален наслаждался чистым бессмоговым воздухом родины, а потом, когда Элин молчала уже вторую неделю, мучимый спиной, потому что мама еще не приготовила эликсир для чудесного исцеления, стал выпивать с друзьями и в одиночку, каждый день покупая коньяк и греясь им, прихлебывая из фляжки, у волн еще холодного моря.

Через две недели Алин позвонил Элин в Москву. Голос ее был ужасно грустный:

– Мне так плохо без тебя, просто невыносимо, что я не нахожу сил даже писать. Я начинаю было какое-нибудь sms – и написав пять букв, понимаю, что больше не могу. К тому же тут ужасная погода…

– Душа моя, ну что ты как маленькая! Надо учиться переносить вынужденную разлуку – ведь всякое в жизни бывает…

– А я и есть маленькая! Ты вернешься к Пасхе? Мы обязательно выпьем «Кагора», когда Он воскреснет, в мае посмотрим вечерние грозы над лесом и ночами послушаем соловьев – они поют у нас за домом, а летом походим на пустынное поле за железной дорогой с моей овчаркой – там мы будем стрелять из твоего арбалета по пивным банкам и загорать в траве. Как твоя спина?

– Плохо.

– И ты опять из-за этого пьешь. Я чувствую, что ты пьешь. И что же поделать?!.

– Не знаю.

Ален переменил тему, попробовав рассмешить Элин провинциальными историйками, и нежно простившись с ней, повесил трубку, а после, запрыгивая на велосипед, чтобы ехать к морю, подумал, что никогда не разлюбит ее, что бы не случилось, и всегда будет защищать ее от шипения и укусов жителей Серпентария.

Однако прошло несколько дней и он понял, что был беззащитен сам.

Вечером Страстной пятницы, после шести, когда Его уже распяли и Он мучился на кресте, Алену Сталенгозу позвонила гитЛера – его бывшая жена, провинциальная художница, которая расписывала кабаки странными росписями и после работы крепко выпивала. Они расстались много лет назад, когда он уехал в центр Серпентария, но художница продолжала хотеть его.

– Я видела, как ты проезжал на велосипеде возле памятника Чехову у торговых рядов. У тебя было невероятно спокойное лицо. Как никогда. Я хочу с тобой встретиться и поговорить.

– Это лишнее, – ответил Ален, прекрасно понимая, чего она хочет на самом деле.

– Я очень прошу тебя! Ты можешь прийти не один. Я знаю: у тебя в Москве невеста, и ни на что не претендую.

Эта фраза заставила его согласиться встретиться.

Ален зачем-то купил пива и на велосипеде приехал в еще не открытый кабак с грузинской кухней и интерьером, где она уже заканчивала росписи. Сев за деревянный стол, Ален увидел напротив настенную роспись двух ярких трамвайчиков с маршрутом в горах и с параллельными рельсами. Однако Ален сразу отметил, что ехали они в противоположные стороны. Это был нехороший знак.

Дико накачавшись морем пива, потому что к ночи опять стала болеть спина, и поговорив о жизни, Ален еле встал из-за стола и приблизился к велосипеду, который затащил внутрь полуподвального кабака. Художница сказала:

– Я заперла дверь, пока ты был в туалете. Ты вряд ли выйдешь отсюда, если я этого не захочу. Тем более там начинается буря с грозой. И ты не трезвый! Как ты поедешь в другой конец города?

– Мне наплевать на бурю и алкоголь. Открой! К тому же мне холодно в этом подвале.

Художница пристально посмотрела на Алена, мерцая глазами, и тихо произнесла:

– Иди сюда, ко мне, я тебя согрею, – и зачем-то заплакала.

Он, как все настоящие мужчины, не выносил женских слез. И будто дурак, не понимая, что это всего лишь пьяный крокодилий плач, и что в Москве его преданно ждет Элин, и что художница – коварная Змея с фамилией гитЛера, которая своей закрытой дверью, полуподвальным холодом и пьяными слезами по-змеиному тихо и вероломно объявила ему войну, – Ален подошел к ней и дружески обнял. И она, обвив, придушила его.

Получив загранпаспорт и вернувшись в холодное сердце Серпентария, Ален рассказал Элин о своем падении, пытаясь его оправдать и объяснить, хотя объяснений и оправданий не находил даже для самого себя. Элин, дико соскучившись, в тот день приехала к нему на Речной. После его признания она оцепенела и вспомнила свои странные предчувствия, а потом исчезла из его жизни, поменяв мобильный номер и не подходя к домашнему, и позже, когда он отчаянно бился в закрытые двери, приехав к ней домой, скинула ему одно-единственное sms о том, что грязно изменила ему со знакомой балериной и хочет начать новую жизнь и что, наверное, это сам Господь Бог, подослав ему Змею, наказал их за дерзкие поиски свободы в «перераспределении богатства».

После этого, потеряв надежду и вспомнив, что Зитте Фурманофф, когда она была беременна Элин, приснился сон о рождении прекрасной Жар-птицы, которую он упустил, Ален хотел покончить собой, сделав себе харакири большим охотничьим ножом с кривым лезвием и ореховой рукояткой, купленным в Крыму, но в последний миг передумал, решив раздать все деньги нищим и инвалидам и, как Александр I Освободитель, уйти в народ.

В соответствии со статьей 45 ГК РФ, гражданин может быть объявлен судом умершим, если в месте его жительства нет сведений о месте его пребывания в течение 5 лет, а если он пропал без вести при обстоятельствах, угрожающих смертью, – в течение 6 месяцев.

«Пешком по тропе нисходящей,

Усталый от пути вне истории,

Затерянный в древе дорог, –

Уйду так далеко, что и память умрет,

Разбитая в щебень дорожный,

Уйду тем же странником,

С улыбкой на лице и с болью в сердце».

«…Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло…

И открылись глаза у них обоих…

И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло…

И выслал его Господь Бог из сада Едемского…»

/левая створка раскрытого романа-триптиха/

Дата добавления: 2015-07-26