Беседа с королями

1.

Заратустра не был еще и часу в пути по горам и лесам своим, как вдруг увидел престранное шествие. Посреди дороги, по которой хотел он спуститься, шли два короля, в коронах и украшенные пурпурными поясами, пестрые, словно фламинго: перед собой они гнали нагруженного осла. "Что надо этим королям в моем царстве?" – изумленно сказал Заратустра в сердце своем и поспешил спрятаться за куст. Но когда короли поравнялись с ним, он произнес вполголоса, словно обращаясь к самому себе: "Странно! Странно! Как увязать одно с другим? Двух королей вижу я – но только одного осла!".

Тогда те двое остановились, с улыбкой глядя в ту сторону, откуда донесся голос, и повернулись друг к другу. "Так же думают многие и среди нас, – сказал король, что шел справа, – но они не высказывают этого вслух".

А король слева, пожав плечами ответил: "Это, вероятно, пастух, пасущий коз. Или отшельник, долго живший среди скал и деревьев. Да, отсутствие общества портит самые добрые нравы".

"Добрые нравы? – сердито и с горечью возразил другой король. – Так от чего же мы бежим? Не от "добрых" ли нравов? Не от нашего ли "высшего общества"?

Поистине лучше уж жить среди отшельников и пастухов, чем в кругу нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, которая называет себя "высшим обществом",

– которая называет себя "аристократией". Но все в них лживо, и даже сама их кровь – из-за застарелых дурных болезней и еще более дурных исцелителей.

Теперь я предпочитаю им всем крестьянина: он груб и хитер, упрям и вынослив: ныне это самый благородный тип.

Крестьяне – вот кто ныне лучшие из людей; они и должны господствовать! Однако теперь – царство толпы, и я уже не обольщаюсь. Толпа же – это мешанина и неразбериха.

У них все перемешано: святой с негодяем, дворянин с евреем, и все зверье из Ноева ковчега.

Добрые нравы! Все у нас лживо и прогнило насквозь. Никто уже не способен к почитанию: как раз от этого мы и бежим. Всюду эти назойливые заискивающие псы, покрывающие позолотой пальмовые листья.

Отвращение душит меня оттого, что мы, короли, сами стали ненастоящими, что мы прячемся под одеждами ветхого, раззолоченного дедовского великолепия, что для глупцов и пройдох и для всех, кто вовлечен сегодня в мелочную торговлю властью, мы не более чем профили на монетах!

Мы – не первые среди людей, но должны разыгрывать эту роль для толпы: и от этой лжи пресыщение и отвращение овладели нами.

Мы ушли, наконец, от этого сброда, от всех этих крикунов и от мушиной пачкотни грязных писак, от смрада торгашей, от судорог честолюбия и от зловонного дыхания – тьфу! жить среди этой сволочи!

– тьфу! играть роль первых среди этой сволочи! О отвращение! Отвращение! Отвращение! Во что превратились мы, нынешние короли!"

"Это приступ твоей застарелой болезни, – сказал король слева, – это приступ отвращения, бедный мой брат. Однако, по-моему, кто-то подслушивает нас".

Заратустра, с напряженным вниманием слушавший эти речи, тотчас вышел из убежища своего, подошел к королям и сказал:

"О короли, тот, кто слушает вас, и слушает весьма охотно, зовется Заратустрой.

Я – Заратустра, я тот, кто сказал некогда: "Кому ныне дело до королей!" Не взыщите, но возрадовался я, услышав, как вы говорите друг другу: "Кому ныне дело до нас, королей!"

Но здесь мое царство и моя держава: что ищете вы здесь? Однако, быть может, дорогой вы нашли то, что ищу я, – высшего человека".

Услышав это, короли ударили себя в грудь и сказали в один голос: "Нас узнали!

Мечом этого слова рассекаешь ты густой мрак сердец наших. Ты угадал печаль нашу, ибо, видишь ли, для того и пустились мы в путь, чтобы найти высшего человека,

– человека, который был бы выше нас: хотя мы и короли. Ему ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть и высшим властелином на земле.

Нет более жестокого несчастья в судьбе человеческой, чем когда властители земли – не первые среди подданных своих. И все тогда становится лживым, превратным и ужасающим.

Когда же они становятся последними и из людей превращаются в скотов, тогда чернь все более поднимается в цене, пока, наконец, добродетель ее не провозгласит: "Смотрите, только я одна – добродетель!"

"Что слышу я? – отвечал Заратустра. – Как мудры короли! Я восхищен и поистине с удовольствием переведу на язык рифм то, о чем говорилось:

– хотя стихи эти и не для всяких ушей и вряд ли понравятся всем. Но я давно уже не обращаю внимания на длинные уши. Итак, вот они!

(Но тут и осел заговорил: отчетливо и не без злого умысла он произнес – "И-А"). [ 3 ]

Однажды – в первый год от Рождества Христа –
Сивилла, опьянев, но без вина, вещала:
"О горе! Как все обветшало!
Как низко опустился мир!
В блудницу превратился Рим,
Во всем упадок и развал,
Пал Цезарь до скота,
Сам Бог – евреем стал!"

2.

Короли наслаждались стихами Заратустры, а тот, что справа, сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, отправившись повидать тебя!

Ибо враги твои в своем зеркале показали нам образ твой: и в том зеркале явился ты в облике демона, с язвительной усмешкой, так что убоялись мы тебя.

Но и это не помогло! Снова и снова продолжал ты уязвлять нам сердца и уши своими речениями. Наконец, мы решили: не все ли равно, как он выглядит!

Надо услышать того, кто поучает: "Вы должны любить мир лишь как средство к новой войне, и мир короткий – сильнее, чем мир продолжительный!".

Никто еще не произносил столь воинственных слов: "Что такое – добро? Добро – это быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".

О Заратустра, при этих словах кровь отцов взволновалась в жилах наших: словно сама весна обратилась с речью своей к бочкам, наполненным старым вином.

Когда мечи перекрещивались с мечами, подобно обагренным кровью змеям, тогда любили жизнь отцы наши; мирное солнце в мирном небе казалось им безжизненным и холодным, а долгий мир был позором для них.

Как вздыхали они, отцы наши, видя на стене блестящие, притупленные мечи! Подобно мечам этим, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от страстного желания."

Пока короли с жаром, увлеченно говорили о счастье отцов своих, Заратустрой овладело сильное желание посмеяться над пылом их, ибо было очевидно, что короли эти – с благородными, тонкими чертами лица – вполне миролюбивы. Однако же превозмог он себя. "Ну что ж! – сказал он. – Вот дорога, ведущая к пещере Заратустры; долог будет вечер сегодняшнего дня! А теперь покину я вас: меня призывает крик о помощи.

Это честь для пещеры моей, что даже сами короли воссядут в ней и будут ждать, однако же долго придется им ждать!

Ну что ж! Ничего не поделаешь! Где ныне лучше всего обучаются ожиданию, как не при дворе? И вся добродетель королей, какая еще осталась у них, не гласит ли она: уметь ждать?"

Так говорил Заратустра.

ПИЯВКА

Заратустра, занятый своими мыслями, пошел дальше, спускаясь с гор, по лесам, мимо болотистых мест; и, как это может случиться со всяким, кто размышляет о трудном и нелегком, он нечаянно наступил на кого-то. И вот – разом посыпались ему в лицо крик боли, два проклятья и двадцать два скверных ругательства, так что Заратустра в испуге замахнулся палкой и к тому же ударил того, на кого наступил. Но он тотчас овладел собой, и сердце его смеялось над глупостью, которая только что совершилась.

"Прости, – сказал он приподнявшемуся с мрачным видом человеку, – не сердись и выслушай прежде всего такую притчу.

Подобно путнику, мечтающему о чем-то далеком, который на пустынной улице нечаянно толкает ногой спящую на солнце собаку;

– и подобно тому, как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, словно смертельные враги, оба перепуганные насмерть, – точно так же случилось и с нами.

И все же – много ли надо, чтобы они отнеслись друг к другу с лаской. Ведь оба они – одинокие!"

"Кто бы ты ни был, – все еще гневаясь, отвечал незнакомец, – ты больно задел меня не только ногой, но и этим сравнением!

Взгляни, разве я собака?" – И с этими словами сидящий поднялся и вытащил голую руку свою из болота. А до этого он, притаившись и припав к земле, лежал у воды, словно охотник, выслеживающий дичь.

"Что с тобой? – воскликнул Заратустра в испуге, ибо увидел, что по руке незнакомца ручьями льется кровь, – что ты делаешь здесь, несчастный? Не укусы ли это какой-то мерзкой, подлой твари?"

Но истекающий кровью улыбнулся, хотя и не прошел еще гнев его. "Какое тебе дело? – ответил он, собираясь уходить. – Здесь я у себя дома, в своих владениях. Пусть меня спрашивает, кто хочет: но всякому болвану я не собираюсь отвечать".

"Ты ошибаешься, – с состраданием в голосе сказал Заратустра, удерживая его, – ты здесь не у себя, но в моем царстве, а тут ни с кем не должно случиться ничего дурного.

Называй меня как хочешь, – я тот, кем должен быть. Сам же я называю себя Заратустрой.

Вот что! Там, наверху, дорога ведет к пещере моей – это недалеко; не хочешь ли ты перевязать у меня свои раны?

Не повезло тебе в этой жизни, несчастный: сначала тебя ранил зверь, потом на тебя наступил человек!"

Но услышав имя Заратустры, пострадавший преобразился. "Какое везение! – воскликнул он. – Если что и привязывает меня еще к жизни, возбуждая мой интерес, то это один-единственный человек – Заратустра – и одна-единственная тварь – пиявка.

Ради этого и лежу я у болота, словно рыболов, и вот уже раз десять впивалась пиявка в руку мою, теперь же куда более прекрасного зверя привлекла кровь моя – самого Заратустру!

О счастье! О чудо! Да будет благословен тот день, что привел меня к этому болоту! Да будет благословенна наилучшая, сильнейшая из пиявок, ныне живущих, да будет благословенна пиявка совести – Заратустра!"

Так говорил незнакомец; и Заратустра радовался словам его и почтительной манере речи. "Кто ты? – спросил он, протягивая ему руку. – Еще много между нами невыясненного и неясного, но, кажется, светлый и погожий день уже наступает".

"Я – совестливый духом, – отвечал тот, – и в том, что касается духа, трудно найти человека, более строгого, твердого и целеустремленного, чем я, кроме того, у кого я учился, – я говорю о Заратустре.

Лучше не знать ничего, чем многое – наполовину! Лучше на свой страх и риск быть дураком, чем мудрецом за счет чужих мнений! Я доискиваюсь основы:

– неважно, мала она или велика, называется болотом или небом. Пусть основа эта будет хотя бы в руку шириной – с меня достаточно: лишь бы была она основанием, на котором можно утвердиться!

– пусть хоть в руку шириной: на ней можно утвердиться. В истинно совестливом познании нет большого и малого".

"Так, может быть, ты – исследователь пиявок? – спросил Заратустра. – Может быть, ты, совестливый духом, до последних основ исследуешь пиявку?"

"О Заратустра, – отвечал совестливый духом, – это было бы слишком, если бы решился я на это!

Если что и познал я, так это мозг пиявки: это – мой мир!

Поистине, это целый мир! Но прости, здесь говорит уже гордость моя, ибо в этом нет мне равных. Потому и сказал я, что тут – я у себя дома.

Давно уже исследую я эту единственную вещь, мозг, пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь – мое царство!

– ради этого я пожертвовал всем, из-за одного этого все стало мне безразличным; и рядом со знанием моим – тьма невежества.

Совесть духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и не знал ничего другого: мне отвратительны все половинчатые духом, все туманные, выспренние, мечтательные.

Там, где кончается честность моя, я слеп, и хочу быть слепым. Но там, где желаю я знать, хочу я быть честным, а значит – строгим, твердым, целеустремленным, жестоким и неумолимым.

Ты сказал некогда, о Заратустра: "Дух есть жизнь, которая сама надрезывает жизнь"; это привлекло меня и привело к учению твоему. И поистине, собственной кровью умножил я знание свое!"

"И это очевидно", – отвечал Заратустра: ибо с руки совестливого духом все еще лилась кровь. Десять пиявок впились в руку его.

"О ты, странный товарищ, сколь многому учит меня такая очевидность – ты сам! И быть может, не все осмелился бы я доверить слуху твоему, столь взыскательному!

Ну что ж! Здесь мы и расстанемся! Но я хочу снова увидеться с тобой. Там, наверху, дорога к пещере моей: этой ночью будешь ты желанным гостем моим!

Я хочу исцелить также и раны тела твоего, на которое я наступил: я еще подумаю об этом. А теперь мне надо спешить – меня призывает крик о помощи!"

Так говорил Заратустра.

Дата добавления: 2015-07-24