Книга о Л.Н.Толстом

Эту книгу, как и другие монографии такого же рода, Овсянико-Куликовский предваряет предупреждением о том, что задачей ее является не историко-литературный анализ творчества Толстого, а психологическое исследование, построенное на достаточно ограниченном материале: "Моя задача сводилась к характеристике и психологическому изучению художественного творчества Толстого и – тесно связанному с этим – социально-психологическому анализу важнейших типов, созданных Толстым. Это та самая задача и та же постановка вопроса, какие читатель встретит в моих работах о Тургеневе, о Гоголе и Пушкине… Психолог должен выбирать из наличного материала то, что представляется, с его точки зрения, наиболее важным, чего нельзя обойти без ущерба для правильности диагноза и доказательности анализа"[41].

В анализе этого материала Овсянико-Куликовский пользуется ранее обоснованными им теоретическими понятиями и терминами.

С точки зрения характера творческого метода он считает Толстого по преимуществу художником-наблюдателем. За исключением ряда созданных в 80-х гг. произведений, в которых отчетливо сказалась моральная, религиозная тенденция ("Крейцерова соната", например) и в которых Толстой переходит от "наблюдательного" метода к "экспериментальному" (особое, одностороннее освещение, нарочитая обстановка, в которой действуют герои и т.п.), бóльшая часть толстовского творческого наследия относится именно к наблюдательному типу, в том числе и произведения, созданные после этого "экспериментального" этапа ("Хаджи-Мурат", "После бала").

А по типу писательского сознания и связанными с ним способами изображения жизни и характеров Толстой – художник субъективный, который в этом изображении идет "от себя".

Художественные произведения Толстого и созданные в них характеры, психологические, социально-психологические типы Овсянико-Куликовский, с точки зрения степени "субъективности", делит на три категории.

1. Раннее творчество Толстого, с его точки зрения, отчетливо и открыто субъективно. Но в нем следует различать разные элементы субъективности. С одной стороны, это характер самого материала изображения: Толстой воспроизводит результаты собственных наблюдений родного для него быта помещичьей усадьбы. С другой стороны, рисуя характер и фигуру рассказчика, объединяющую всю трилогию, он использует результаты самоанализа, идет "от себя", и Иртеньев является его вторым "я".

2. Этот второй вид субъективности еще более отчетливо проявляется в характерах героев таких произведений, как "Война и мир" (Пьер, Андрей), "Казаки" (Оленин), "Анна Каренина" (Левин). Правда, тут тоже есть градации: если в характеры Пьера и Андрея "вложено немало лично толстовского", но тем не менее эти герои "ничуть не похожи на Льва Николаевича Толстого и переживают не его жизнь и время, а свою жизнь и свое время", то Оленин и Левин, подобно Иртеньеву, представляют собой "психологические портреты автора". Овсянико-Куликовский даже полагает, что Иртеньев, Оленин и Левин в совокупности и есть с психологической точки зрения Лев Николаевич Толстой на разных этапах его жизни в разное время.

3. А к третьей категории образов относятся фигуры, содержание, значение и психологический "состав" которых далеко выходит за пределы самоанализа и привычного для писателя круга наблюдений (таковы, например, Платон Каратаев, другие народные образы в "Войне и мире" или в "Севастопольских рассказах", в "Казаках" и др. произведениях).

С точки зрения принципов создания таких образов они не только относятся к наблюдательному (как и вышеназванные), но уже приближаются к объективному типу творчества.

Следовательно, подводит итог Овсянико-Куликовский, творчество Толстого "по преимуществу субъективно как в тесном, так и в широком смысле этого слова: он художественно постигает главным образом все то, что находит или ощущает в себе самом и в своей среде", так что "в сфере объективного творчества Толстой – гений не универсальный"[42] (в отличие от Пушкина). А подтверждением этого служит тот факт, что целые слои русского общества, такие, как разночинная интеллигенция, или мещанство, или купечество, не получили в творчестве Толстого своего отражения.

Психологический корень этого Овсянико-Куликовский видит в чертах "барской психологии" самого Толстого, "которые оставались в нем нерушимыми до конца жизни, невзирая на все перемены в его идеях, настроениях, стремлениях, при всем – внешнем и внутреннем – опрощении" [там же, с. 237]. Такому объяснению несколько противоречит мнение Овсянико-Куликовского о толстовских мужиках, которое практически совпадает с известным ленинским суждением, высказанным в беседе с Горьким: "До этого графа подлинного мужика в литературе не было". Овсянико-Куликовский писал об этом же: "Мужика он всегда понимал так же гениально, как и барина… Его Каратаев – столь же великое художественное создание, как и его великосветские типы – Болконские, Безухов, Вронский и т.д. [это сказано о Толстом в книге о Чехове: 1,503]. Правда, и тут у Овсянико-Куликовского свой резон: как нет барина без мужика, так нет и мужика без барина: Обломовы и Захары (до реформы), Раневские и Фирсы (после реформы) – друг с другом психологически связаны, даже неотделимы.

Дата добавления: 2015-07-26