Ступени сообщества

В какой-то момент завоевание свободы было жизненной необходимостью, а потом целых пять поколений людей позволяли либерализму ковать свои цепи. Строительство общностной жизни ныне стало настоятельным требованием. Но мы не хотим, чтобы все началось сначала. Corruptio optimi pessima^{18}.

Я понимаю тех, кто боится пробуждения чувства общности. Нередко они говорят прекрасные вещи, например, что, если бы все люди были святыми, сообщество утвердилось бы само собой. Отсюда делается вывод, что надо работать над совершенствованием каждого человека и что никакой организм не сможет заменить сообщества. Согласен: именно поэтому мы и выступаем против иллюзии революции, которая касалась бы только социальных структур, и говорим о необходимости личностной революции в душах самих революционеров. Но индивидуальный беспорядок сохраняет свой социальный характер и превращает сообщество в тиранию. Человеческое зло имеет двойственный характер, поэтому и бороться с ним нужно в двух направлениях.

Различным связям, которые складываются между индивидами, начиная с аморфных образований и кончая совершенными сообществами, соответствует такое же число социальных форм. Нам остается коротко охарактеризовать их.

О массах, или безличностных обществах, хотелось бы говорить только для истории. Когда сообщество полностью разлагается (массы — это скорее продукты его распада, чем его истоки), когда люди оказываются всего лишь единицами некоторой суммы, игрушками в руках конформизма, в результате мы имеем нечто вроде огромного животного, то ласкового, то разъяренного, как и все огромные животные. Инертность любого человеческого сообщества в каждое мгновение грозит ему превращением в массу. Массе, обезличенной как в каждом из своих членов, так и в качестве целого, соответствует строй, которому свойственны и анархия и тирания одновременно, где господствует анонимность, самая оскорбительная из всех возможных и наименее поддающаяся исправлению тирания: тем более что вполне определенные конкретные силы пользуются этой анонимностью, чтобы поставить ее на службу своим грандиозным замыслам. Анархия — это колыбель тирании. Анонимный человек индивидуализма, человек без прошлого, без привязанностей, без семьи, без окружения, без призвания — это математический символ, материал, предназначенный для античеловеческих игрищ. Стоит задаться вопросом, не является ли точной его реализацией пролетарий XX века, затерявшийся в безликом порабощенном человеческом стаде, в больших городах, в жилищах-казармах, в непонятно каких партиях, безжалостно раздавленный административно-экономической машиной капитализма и, сверх того, позволивший себе превратиться в мелкобуржуазную посредственность, вместо того чтобы осознать свое бедственное положение и восстать.

Царство анонимности («on»), где кто-то говорит, кто-то действует и этот «кто-то» не имеет личностных качеств, где царят связанные между собой обезличенность, безответственность, беспорядок и угнетение. Достаточно немного развить эти карикатурные черты, чтобы узнать в них либеральную парламентскую демократию, сохраняющуюся у некоторых западных народов. Мы, демократы, как раз выступаем против этой демократии, поскольку под демократией мы вместе со многими из ее основоположников понимаем строй, который по преимуществу характеризуется личной ответственностью.

На ступень, стоящую непосредственно выше массы, мы помещаем общества, образуемые по формуле «наш брат такой-то особенный»^[28].

Их ошибочно относят к более раннему периоду. Оставаясь, как и те, что предшествуют им, недифференцированными внутри себя, они, однако, подобно простым клеточным организмам, окружены оболочкой, которая и придает им индивидуальность. Возьмем для примера одно из таких сложившихся обществ, которое образуется «публикой»: публикой «Юманите», публикой, принадлежащей к какой-либо конфессии, публикой «Ревю де дё Монд», публикой полковника де ля Рока или же взбудораженной публикой, поддерживающей фашизм и гитлеризм. По сравнению с безликими массами они имеют то преимущество, что в качестве жизнеутверждающей силы обладают коллективным самосознанием и нередко отличаются взаимной самоотверженностью. Но, как мы уже говорили, конформизм постепенно парализует коллективную волю.

Фашизм поднял общества этого типа на недосягаемую высоту. Коллективная воля в них молода, энергична, вот-вот взбунтуется, опьянев от ожиданий. Можно было бы даже сказать, что в противоположность одряхлевшему конформизму клонящихся к упадку обществ здесь конформизм является живым, если бы эта живость время от времени и трагическим образом не поддерживалась террором. Более того, здесь, ко всеобщему удивлению, мы сталкиваемся с тем, что можно было бы назвать личностным потенциалом любого человеческого универсума. Внутри меня он рискует в любой момент породить вторые личности. Он толкает к личности даже те коллективы, которые и не ведают, что она такое. Он оставляет свою метку на фашистском коллективе, мистифицируя образ вождя, вокруг которого он сплачивается, он заставляет каждого члена коллектива передать ему право на его персональность. Тогда люди отказываются от всякой инициативы, от собственной воли, чтобы положиться на одного человека, который будет хотеть за них, действовать за них. Когда он скажет «я», они будут считать, что он сказал «мы», и почувствуют себя окрыленными.

Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что они не должны были бы слагать с себя ответственность. Весьма трудно вообразить себе людей, достаточно далеко ушедших по пути развития персональности, которые легко отказались бы от этого сокровища в пользу кого-то одного из них, того, кто представляет государство, то есть в гораздо меньшей степени, чем они, является человеком. На самом деле это происходит потому, что они были лишены персональности еще раньше. Где зарождается фашизм? На обломках демократий, в тот самый момент, когда обезличивание и анархия становятся такими, что каждый возлагает надежды только на Спасителя, способного взять на себя все острейшие проблемы, всю эту разложившуюся массу и совершить чудо, в то время как сами они не имеют мужества, чтобы выполнять свою повседневную работу. Приход к власти 9 февраля Думерга был, таким образом (даже вопреки его собственным намерениям), характерным проявлением фашизма; речь идет не столько о самом факте его прихода к власти, сколько о психологии среднего француза, принявшего этот факт как само собою разумеющийся.

Таким образом, фашизм оказывается в гораздо меньшей степени чуждым декадентским демократиям, чем это принято считать. Уже Платон ощущал родство демагога и тирана. Было бы несправедливым отрицать то, что фашизм стремится преодолеть унаследованный им развал. Но он движется слишком быстро и проходит под человеком, хотя стремился пройти над ним. Обезличенной массе фашизм дает сильного человека, которого лихорадит от предвкушения славы. Хорошо, если бы этот человек был святым, предлагающим каждому свое учение и подающим пример личностного возрождения и самостоятельности. Но он только представляет государство и себя самого и старается всеми силами поддерживать пассивную покорность масс, скрывающуюся за ее лихорадочным возбуждением. Изменилась тактика, но не суть дела.

Общества «наш брат такой-то особенный» могут, если исходить из их намерений, стоять выше жизненных обществ: их объединяет некая еще неясная духовность, а те из них, которые вдохновляются мистикой вождя, косвенно отдают дань уважения личности. Но они стоят ниже жизненных обществ не только по характеру их внутренней организации, но даже и с точки зрения приближения к общностному уровню, ибо жизненное общество требует от своих членов гораздо большей инициативы и подлинного порядка.

Мы будем называть жизненным обществом^[29] любое общество, внутренняя связь которого образуется только фактом совместного бытия внутри жизненного потока, являющегося одновременно и биологическим и человеческим, который самоорганизуется и устремляется к лучшей жизни. Ценности, которыми оно руководствуется, — это либо удовольствие, спокойствие, благосостояние, счастье; либо — польза, которая, впрочем, в какой-то мере соседствует с удовольствием и управляется им.

В своей самой элементарной форме жизненное общество еще остается неорганизованным, неустойчивым, оно только предвещает совместную жизнь, дает на нее согласие. Десяток молодых людей, находящихся в горах, чувствуют один и тот же ветер в своих волосах, ощущают один и тот же простор, проникаются одним и тем же спокойствием. Находящиеся на трансатлантическом корабле десять немцев узнают друг друга и радуются тому, что в многонациональной толпе составляют именно группу немцев. В семействе, а таких семей сотни, никто не завязывает особо прочных отношений, но члены его имеют общее прошлое, общие привычки, события, формы приспособления к жизни, словом, все необходимое для движения жизненного потока. Родина — это, в сущности, жизненное общество такого же типа, место, и если мы находимся вне его, испытываем чувство ностальгии. У каждого из нас существуют маленькие отчизны, скрывающиеся под формой более обширной родины.

Жизненные общества идут вслед за развитием самой жизни. Они организуются вместе с ее развитием. Государство, предприятие, семья не могут оставаться простыми товариществами. В них происходит распределение функций. Но фундаментальным фактом является то, что они, хотя и индивидуализируют тех, кто в них участвует, все же ни в коей мере не ведут их к персонализации. Никакое общество не является столь совершенным образом внутренне дифференцированным и функционирующим, как животное общество: между тем нам известно, что «индивидуализм сохраняется в нем без сколько-нибудь видимых изменений. Все индивиды ведут себя в нем так, как если бы каждый из них существовал отдельно»^[30]. Такого рода взаимная отчужденность членов продолжает существовать и в жизненных обществах, в том числе и в обществе людей. Каждый выполняет какую-то одну функцию, но его всегда может заменить кем-то другим. После недолгого обучения он может с таким же успехом выполнять иную функцию. Таково любое экономическое общество. Таковы восемь супружеских пар из десяти, то есть семьи, которые должны были бы образовывать подлинно духовные сообщества, но остаются всего лишь ассоциациями, или ячейками, экономического характера. Все тот же гипноз, та же фундаментальная распыленность, то же диффузное состояние, свойственные массам, пребывающим в состоянии экстаза, обществу «наш брат такой-то особенный», жизненным обществам, а также любому сообществу, которое не в полной мере является личностным. Каждый здесь в той или иной степени превращается в ничто перед лицом поставленной перед ним задачи и перед лицом своих компаньонов. Он не терзает себя вопросами ни по поводу этой задачи, ни по поводу этих компаньонов. Они в той или иной мере одинаково воспринимают совместную жизнь, понимают стоящие перед ними задачи, радуются общему согласию; но они, собственно говоря, никогда не встречаются друг с другом как личности. Каждый составляет себе об этом обществе как целом свое весьма неопределенное представление или же мыслит его как волю, твердость, агрессивность, претенциозность, но нисколько не стремится вывести из всего этого объективные ценности и увидеть связь, которая соединяла бы его с каждым личностным призванием каждого из членов общества. Когда же, не выходя за рамки своего положения, он пытается осмыслить метафизику этого общества, то подразумевает под ней метафизику, которая ответственна за жизненные интересы общества или же его собственные интересы в этом обществе. Он имеет в виду не метафизику, а социальную физику, утилитарное назначение общества. Взгляните на буржуа, который стремится найти правовое оправдание своим классовым интересам, на партию, которая уже не имеет права на существование, но порождает все новые и новые мистификации, чтобы увековечить свое существование. Маркс великолепно раскрыл этот процесс и был не прав только в том, что посчитал его универсальным.

Жизненные ценности не свободны от груза материальных ценностей. Всякое жизненное общество стремится стать закрытым, эгоистическим, если оно не вдохновляется идеей подлинно духовного сообщества; оно имеет тенденцию замыкаться в рамках все более мелочной жизни, все более агрессивно добиваться самоутверждения; взлет национализма, распад семей, борьба профсоюзов друг с другом. Все происходит так, как если бы жизнь, после того, как она пустилась в приключение, для которого не была готова, вновь вернулась в свои берега там, где духу, то есть личностному началу, не удалось поддержать ее. Жизнь не способна на универсальность, она способна только на утверждение и завоевание^[31], которые в свою очередь являются всего лишь агрессивными формами эгоизма.

Следовательно, жизненные общества не приводят нас к человеческим сообществам, хотя они и могут готовить их, если оказываются открытыми навстречу тому, что пребывает по ту сторону от них самих. Здесь мы имеем дело с иллюзией пробуждения чувства общности, которое основывается исключительно на энтузиазме жизненных сил или же на более развитой разумности земного общества, живущего в согласии с природой.

Юристы и философы — особенно в XVIII веке — хотели создать разумное общество, которое на сей раз должно было быть специфически человеческим^[32].

Этот идеал заключен между двумя полюсами.

С одной стороны, это общество духовных существ, в котором ясность безличной мысли (в конечном итоге — строго логический язык) будет обеспечивать согласие между отдельными индивидами и мир между народами. Как если бы мысль вообще могла быть безличной! Как если бы некий искусственный язык, созданный для философов, был в состоянии помочь каждому отдельному человеку в овладении собственными специфическими страстями и в обнаружении объективных ценностей, которые в будущем составят основу его общения с другими людьми!

Но какое сообщество можно было бы создать, идя таким путем? Безличная мысль может быть только тиранической. Слепо веря в непогрешимость своего языка, она нисколько не расположена предоставлять носителям свободы время и средства, которые нужны им для достижения истины. Чистыми догматиками являются люди, создающие железную полицию в угоду своему фанатизму. Универсальное не навязывается личностям, а рождается в ходе их собственных свершений, оно предлагается им. Как только идея, даже если она истинна, становится общей идеей (по критерию количественной всеобщности), она превращается в игру взаимозаменяемых сил, следовательно, чтобы спаять сообщество изнутри, недостаточно чистоты или истинности его идеала, необходимо еще, чтобы он допускал свободу принимать или не принимать его^[33]. В противном случае на сообщество будут давить груз конформизма, узаконенные жесткость и лицемерие, омертвляющая человека атмосфера, в которой невозможно дышать.

Другие полагают, что такая разумная общностная связь скорее будет обеспечена посредством договорного правового общества^{19}, в основе которого лежали бы соглашение и ассоциация. Трудно до такой степени лишить мысль ее содержания, чем тогда, когда она навязывается как математический язык без какой-либо возможности поставить его под сомнение. Сам по себе договор нейтрален по отношению к содержанию: он требует от сторон только подписи под соглашениями без подлога, обмана или насилия. Каждый член договорного общества обязуется оказывать такие-то услуги каждому другому его члену, исходя из обоюдной выгоды. Это же относится и к государству: рантье уплачивает налоги, а взамен получает стоки для канализации, полицейских агентов и другие блага того же порядка.

Конечно, настоятельно требовалось понять, что безличный характер договора представляет собою не меньший обман, чем безличный характер мышления. Договоры заключаются между неравными личностями. Рабочий перед лицом работодателя, налогоплательщик перед лицом государства, пассажир перед лицом компании, — все они не образуют ассоциации, один имеет другого в своем распоряжении. Договорное общество вследствие этого стало лживым и лицемерным, прикрывающим постоянную несправедливость видимостью законности. Даже если бы равенство сторон было обеспечено, все равно договор не ставил бы двух людей в состояние сопричастности; он порождает два эгоизма, два корыстных интереса, два недоверия, две хитрости и, бряцая оружием, заключает между ними союз.

Таким образом, становится окончательно очевидной невозможность создать сообщество в обход личности, даже если в его основание кладутся так называемые человеческие ценности.

Следовательно, мы оставляем название «сообщество» только для одного имеющего смысл для нас сообщества, которое является персоналистским и которое можно было бы определить как личность личностей. Выше мы рассмотрели его изнутри. Сейчас необходимо рассмотреть условия его социальной реализации.

Сначала неплохо было бы описать его идеальный образ. В совершенном личностном сообществе каждая личность осуществлялась бы во всей целостности ее неисчерпаемого плодоносного призвания, а единство совокупности слагалось из этих особенных преуспеяний. В противоположность тому, что происходит в жизненных обществах, место каждого было бы незаменимым и, в сущности, таким, которого требует целое. Только любовь образовывала бы его внутреннюю связь, но ни в коем случае не принуждение, не жизненный или экономический интерес, не навязанный извне институт. Каждая личность, возвышаемая сообществом до уровня высших ценностей, которые реализуют ее, находила бы в общих объективных ценностях тот язык, который связывал бы ее со всеми другими.

Однако такое сообщество, о котором мечтали анархисты, которое воспел Пеги в «Гармоническом граде»^{20}, не от мира сего. Христиане верят, что оно живет сопричастностью святых, но сопричастность святых находит в воинствующей церкви только свое начало. Она осуществляет совершенную личность личностей, соединяя все человечество в мистическом Теле Христа посредством участия в самом сообществе Троицы. Для христианина оно должно быть целью и отдаленным примером всякого сообщества. Всякое личностное сообщество является его образом, участвует в нем, правда, не достигая полного совершенства.

Иногда те или иные любовные, семейные, дружеские союзы весьма схожи с этим личностным сообществом. В самые благоприятные мгновения своей истории к нему может приближаться отдельная страна. Но в нашем воплощенном мире эти сообщества крепко связаны с плотью образующих их индивидов и даже с плотью и инерцией выражающих их вовне институтов. Являясь человеческими проявлениями, они склонны постоянно переходить из плоскости личностного сообщества в плоскость договорного общества, жизненного общества или же в плоскость низшего уровня — плоскость «публики», или массы.

История каждого из них совершается как колебание между одной плоскостью и другой в зависимости от его падений и возвышений. Так, например, Франция в V–VI веках представляла собой бесформенное скопление людей, и лишь некоторые из них участвовали в той коллективной личности, которая в то время только и существовала, — церкви; другие же в большей или меньшей степени входили в состав договорных обществ — в галло-романские магистраты, а большинство (варвары) принадлежало к многочисленным жизненным обществам. Дворянство в XI–XII веках образовало жизненное общество, но очень скоро в XIII веке Филипп Август превратил его в договорное общество, а Людовик Святой посредством крестовых походов включил в коллективную личность церкви. Затем произошло разложение ее, попятное движение, и на какое-то время благодаря Жанне д'Арк сложилась коллективная личность — Франция. Эта личность испытывала разные времена — хорошие и плохие, то подвергалась порабощению, то возрождалась вновь. Рывок, вызванный войной, сменился несколькими годами коррупции, приведшими ее к падению ниже того уровня, которого она была достойна. Тогда наряду с теми, кто стремился вновь обрести духовные ценности и собственную персональность, появились и торговцы оружием; подлинный, естественно-жизненный патриотизм уступил место узурпаторскому патриотизму, который имел своим основанием мифы, ненависть и страх.

Если взять какой-то отдельный момент истории сообщества или того, что внешне походит на таковое, я мог бы выделить все этапы его деградации. Возьмите церковь^[34], вашу страну: из-за них ведут спор, с одной стороны, мистика, с другой — политика, как говорил Пеги. А поскольку извне видна только политика, возникает множество недоразумений.

Поэтому надо взять в расчет и существующие внутри них иллюзии. Многие общества принимают себя за подлинные персональные сообщества потому, что они хотели бы быть таковыми. Сколько семей являются всего лишь ложными коллективными личностями, в основе которых лежат неприязнь, стремление к зависимости, жизненная привычка или принцип «ты — мне, я — тебе»! Группа друзей, отделение на фронте в один прекрасный день образуют «духовное семейство»^[35], сплачивающееся вокруг элитарной личности или выдающегося события. А затем возобновляется нормальная жизнь. Люди начинают стесняться своего звездного часа, перестают вспоминать о нем. Друзья вновь становятся просто людьми, живущими во власти своих страстей, страдающими беспамятством. Какое-то время еще продолжает существовать жизненное сообщество, объединяемое привычками, недавними воспоминаниями. Наконец положение меняется, и вокруг новых центров формируются новые сообщества, воспоминания стираются. Кое-кто еще пытается судорожно цепляться за прошлое, хочет сохранить то, что уже ушло, пусть даже ценой обмана, лишь бы не признавать, что время повернуло в другом направлении.

Это заблуждение. Необходимо решиться и признать, что коллективные личности умирают точно так же, как и индивидуальные личности. Нам всем, даже если мы молоды, уже приходилось терять как сообщества, так и друзей. Разве только, быть может, они нас будут ждать в вечности.

Дата добавления: 2015-07-18