Духовный реализм

Присмотревшись внимательнее, мы поймем, что не только люди подобны нам. Наряду с миром людей и миром материи существует третья, еще более интимная социальная связь, та, что делает нас преданными духовной реальности. Эта связь является господствующей только потому, что цель ее — управление нами, нашим сообществом, и достигается она в результате длительной внутренней работы. Кроме того, она является ожиданием и согласием.

Но существует ли отклик на такое ожидание и имеет ли эта внутренняя работа какой-либо выход вовне?

Длительная идеалистическая традиция трактует дух как бесконечную способность создавать реальность и тем самым создавать себя. (Несмотря на предоставляемую ему широту действия, дух понимается как замкнутость.) С точки зрения этой традиции, когда мы говорим об объективной реальности, мы тешим себя иллюзией: мы выносим в будущее наше познание и воображаем его полностью осуществившимся в неподвижном мире, похожем на мир нашего нынешнего сознания, но превращенного в идеал, или в Бога. Это своего рода магический ритуал, с помощью которого мы надеемся застраховать себя от небытия, отвратить от непознаваемого и уберечь от беспокойства, компенсация за те трудности, которые порождает вечно куда-то стремящееся беспокойное мышление. Следовательно, то, что мы называем объектом, не является реальностью, которая манит нас и обогащает, эта реальность создается нашим страхом, нашим стремлением к комфорту, нашим самодовольством, и она в конечном счете встает препятствием перед жизнью духа — свободной и полной приключений. Мысль оказывается сама себе объектом, она ни с чем не сталкивается, замыкается в собственных временных пределах, словом — является чистой имманентностью. Следовательно, нет истины, как нет и выбора: духу, чтобы быть в согласии с самим собой, достаточно функционировать в соответствии с некоторыми устоявшимися, хотя и гибкими правилами. Перед ним открыты три пути: самоанализ, и в этом случае описательная психология заменяет собой необходимость вынесения суждения; утилитарные поиски, которые из-за неспособности соприкоснуться с реальностью самих существ требуют от них лишь некоторых услуг; а для более требовательных умов — своего рода метафизика интеллектуального приключения, в которой философия обретает наконец свое величие, но тут же приходит в упадок или ставит себя на службу сторонним силам из-за безнадежности, которой сама питается.

Все тот же эгоизм, но облаченный в новые одеяния; эгоизм этот, конечно, менее заметен, поскольку речь идет не о разделении телесных существ, а о более или менее целостных реалиях. Однако уже интеллектуальный опыт обнаруживает здесь противоборство, таинство и присутствие. Идеализм сумел подметить их значение, назвав их нашим творением. Как мы привыкли все закрывать на запор! Когда разуму не удается увидеть что-либо иное, кроме себя самого, то возникает вопрос, не имеем ли мы в данном случае дело с ошибкой более общего характера. Вероятно, причину неспособности разума выходить за собственные пределы следует видеть в абсолютном игнорировании присутствия и любви, свойственных миру людей.

Спасение приходит сверху. Необходимо сделать так, чтобы человек был открыт духу за пределами себя самого — это, по сравнению с морализированием, более правильный путь. Только в этом случае начинает вырисовываться возможность влияния на человека, которое полностью завладело бы им. Нашему миру, страдающему не столько от недостатка разумности, сколько от обилия ничего не значащих и ничего не выражающих слов, потребуется еще ко многому привыкать. Людей придется переучивать постепенно, шаг за шагом, чтобы они пошли по надежному пути. Обозначим некоторые этапы этой перестройки.

Поначалу дух обнаруживает себя как противодействие, как враждебность (нечто подобное иногда происходит с человеческой дружбой): непонимание, растущее как снежный ком, внезапные столкновения, невыясненные отношения, тайная неприязнь. Но это (нечто наносное) идеалистические предрассудки, согласно которым мы живем заточенными в крепость и способны воспринимать окружающий мир только как столкновение. Встреча — это нечто большее, чем столкновение. Восприятие никогда не является делом одного человека: воспринимать — значит познавать вдвоем. Пойдем дальше. Встреча — это не точечный контакт: если бы это было так, идеализм все еще сохранял бы свое значение и с полным основанием считал встречи всего лишь удвоением Я, и, как говорит один из его сторонников, больше других обладающий чувством юмора, г. Брюнсвик, он мог бы видеть в ней столкновение меня с самим собой. Всякая встреча — встреча глубинная, она касается существования. Встреча — это восприятие того, что я называю реальным присутствием существа или существ, это тайна из тайн жизни, это сам гуманизм, и судьба человечества всецело зависит от нее.

И это самое драгоценное, что есть в нашем духовном достоянии, эмпиризм сводит к ощущению контакта, то есть к самому грубому, почти животному ощущению. Для него встреча — это нечто поверхностное, третьестепенное, глухое ко всему тому, что выходит за его рамки. Какая бездуховность! Поэтому-то и следует переучивать людей, вернув слову «духовность» все его космическое значение, все его целомудрие. Ведь даже в чисто физическом ощущении присутствует коренное различие между точечным контактом и смыслом, какой содержит в себе материя, о чем мы говорили выше. Контакт не может быть предметом искусства, даже те виды искусства, которые наиболее всего преуспели в его описании, все равно порождены движением и формой, а непосредственный контакт, ограниченное осязание всегда останутся чуждыми движению и форме.

Итак, поговорим о духовном начале. Для нас материализм характеризуется разъединением, а дух — объединением. Между тем каков бы ни был его объект — материя, человеческая дружба, духовная реальность, — дух может соединять только на расстоянии. Сразу же откажемся от услуг ограниченного воображения, которое, если речь идет о расстоянии, навязывает сугубо пространственный образ. Чисто материальное расстояние, которое никем не воспринималось бы и было бы заполнено творящим или созерцающим духом, не имеет никакого отношения к расстоянию между двумя существами, это — болезнь, небытие, просочившееся в бытие. Этот разрушенный, опустошенный, обескровленный, лишенный собственного присутствия мир непознаваем, как непознаваемы его части, которые ощущают себя, если только сталкиваются друг с другом; подвижная пустота, внутри которой каждое существо — всего лишь место, где происходит эта сутолока. Духовный мир — нечто совсем иное: это пересекающиеся друг с другом направления, существа, которые общаются друг с другом и между которыми нередко устанавливаются отношения любви и света. Образ непосредственного контакта — это всего лишь образ расстояния, сведенного к минимуму, и он не может дать мне какое-либо представление о том нематериальном отношении, которое для меня остается чудом: я как бы воспаряю над линией контакта и становлюсь способным воспринимать реальное присутствие. Материальный контакт не только не соединяет, он не производит даже встречи. Следовательно, единение осуществляется только на расстоянии, а подлинным расстоянием может быть лишь духовное расстояние.

Это духовное расстояние между существами, пронизанное духовным светом, внутри которого любые вещи взаимно обмениваются друг с другом, используя различные средства, является гарантом одиночества, когда каждый, подобно тянущемуся вверх ростку, направлен вертикально вверх, и единения, которое, не смешивая, соединяет всех сторонников духа в единое универсальное тело. Быть может, духовное расстояние и является главнейшим для понимания мира, и в нем мы можем легко отыскать то, что уже было получено в проделанных анализах: как раз тогда, когда эти расстояния теряют свою напряженность, дух уже не может воздействовать на них и материя приводит в беспорядок этот ослабевший мир; именно благодаря этим расстояниям реальность личностей сохраняется в реальности универсального сообщества. В этой метафизике сходятся и политика и мораль.

Итак, мы видим всю убогость идеализма. Его самомнение столь же безосновательно, что и смирение эмпиризма. Что может быть чудеснее того приключения, которым оказывается эта неисчерпаемая реальность духа, живущая в сердцах людей и парящая над их головами, которой мы достигаем только посредством символов, слов, прикосновений, в минуты смирения и внезапных потрясений? Люди не верят в него, их сердца и головы не обладают достаточной широтой, чтобы верить в возможность присутствия на расстоянии, к которому нельзя прикоснуться. Вот человеческая истина, а не доказательства, полученные только что или продиктованные Кантом. Эмпиризм требует, чтобы познание осуществлялось посредством чувственного контакта. Идеализм, осознающий иллюзорность этого контакта, который не устраняет расстояния, идет до конца в своих требованиях и удовлетворяется лишь тогда, когда заставляет человека воспринимать мир изнутри: вот такое вот приключение, которое полностью в нашей власти! Все исчезает. Моя жизнь, мое действие, моя мысль, моя спонтанность никогда не создают присутствия. Но и я не могу наличествовать самому себе, если не отдаю себя миру, вот в чем вся драма. Мы обладаем только тем, что отдаем: теперь же, когда мы уже не только затрагиваем движение сердец, но и постигаем движение духа, ведущего спор с бытием, необходимо добавить: мы обладаем лишь тем, чему отдаем себя, мы достигаем обладания, лишь отдавая себя. Вспомним о свидетельстве Ривьера, суровом, как медицинское заключение: при попытке постичь поток своей внутренней жизни, взятой обособленно, не доверяя самому себе, он испытывает горькое, галлюцинирующее ощущение небытия. Патология мыслительной деятельности могла бы многое сказать по поводу этих нормальных форм борьбы: чувство небытия, которое сопровождает всякую замкнувшуюся в себе жизнь, является не чем иным, как осознанием собственной изолированности, собственной духовной несостоятельности.

У духовности, разумеется, есть свои уровни. Их можно было определить, исходя из интенсивности и качества восприятия реальных присутствий. Восприятие, присущее разуму, является наивысшей формой таких восприятий и требует самой чистой любви. Однако здесь мы будем говорить не о восприятии, а о том длительном обучении, через которое должно пройти большинство людей и которое будет успешным лишь при условии, если они подчинятся дисциплине разума и дисциплине милосердия, чтобы, исходя из здравого смысла, без которого нам не обойтись, дойти до первичных проявлений духа.

На самый низкий уровень, хотя уже здесь мы оказываемся в весьма высокой сфере человеческих отношений, надо поставить чувство тайны, которое я назову чувством глубины или чувством основ вещей. Это нечто вроде смутного инстинкта духовности, свидетельствующего о ее наличии, но разум еще не определил ее очертания. Здесь следует опасаться фальсификаций. Речь идет совсем не о той неопределенной романтической любви к таинственному началу, которая ведет ко всякого рода оккультным наукам, философии и поэзии. Такая любовь — это порочный, примитивный инстинкт самодовольства, слагающийся из стремления отделиться от общего, радикальной умственной несостоятельности и ужаса перед замкнутым пространством. Это нечто вроде ожидания чуда, свойственного ребенку. Ни грана духовности нет и в удивлении, вызванном сложными механизмами: они представляют собой скорее упрощение, если сравнивать их со сложностями жизни или идей. Чувство таинства — это отнюдь не любовь к тайне, не жажда откровения, не стремление достичь внутреннего отношения с вещами. Тайна столь же обычна и универсальна, как и поэзия: каждый луч света, каждый жест имеет свою тайну. Тайна — это простота, та простота, что свойственна ребенку в коротеньких штанишках — самый впечатляющий вид величия. Это не заскорузлое невежество, не страх перед дальней дорогой, это — глубина универсума.

Обладать чувством тайны — значит понимать, что любая приостановка как в познании, так и в деятельности идет от материи (лучше сказать, и есть материя, которая, с одной стороны, определяется застойностью, а с другой — разделением, причем оба эти момента взаимосвязаны). Если я достигаю ясной цели, это не значит, что я объясняю вещи в их бытии, в их духовности. Это значит, что я овладеваю вещами как материальными реальностями или обретаю силы для нового скачка вперед. Однако вместе с тем следует сохранить идею ясности: она оказывается полезной в борьбе против всякого рода заблуждений и ложного мистицизма, а кроме того, для теоретиков и практиков. Не будем забывать о том, что она в большинстве случаев является поверхностной идеей. Но от нее и не требуется, чтобы она была глубинной, — она может существовать на самых различных уровнях: ее ясность всегда оказывается упрощением, она всего лишь веха в движении познания, Ограничить мысль не значит исчерпать ее: многие защитники духовности попадают в эту ловушку. Объяснение сложного через простое почти всегда является объяснением, опирающимся на воображение, объяснением механическим, исходящим из отдельных искусственно созданных деталей. Духовное объяснение является, напротив, объяснением простого через сложное, объяснением простого внутри сложного, то есть объяснением, опирающимся на самое что ни на есть неясное, таинственное, труднодоступное. Однако объяснение, удовлетворяя наш дух, вновь приводит его в состояние неудовлетворенности. Дистанцированность, являющаяся законом духовного мира, даже в процессе познания превращается в нравственный мир, в котором правилом становится действование и совершенствование субъекта, необходимое для того, чтобы как можно ближе подойти к объекту, зовущему его все вперед. Дистанцированность является осуждением духовного застоя. Именно об этом следует напомнить позитивизму.

Значение тайны заключается не в ее непроницаемости, как нередко полагают, выступая за или против нее, а в том, что она является смутным указанием на существование реальности более богатой по содержанию, чем самые что ни на есть очевидные истины. Ее достоинство — это присущая ей позитивность, присутствие, о котором она возвещает. Она не обладает достаточной определенностью, и в этом ее опасность. Предпочтем поэтому более точно говорить о бытии.

Мы чувствуем, что что-то происходит — это действует тайна. По ту сторону человеческого общества происходят события, которые насквозь пронизывают наши первоначальные впечатления перед лицом бытия. Иногда в течение длительного времени они проскальзывают, не привлекая нашего внимания, монотонной вереницей, как в смутном сновидении. Но случается, что самые незначительные дни заполняются светом и без видимой причины оказываются для нас днями радости. Несколько таких дней становятся главными в нашей судьбе; но об их исключительном значении мы узнаем уже после того, как они ушли. Есть и такие, которые бросаются в обход, а затем кружат вокруг нас, как назойливые мухи, встают перед нами, как непреодолимые препятствия, словно холодные ангелы спускаются на землю вместе с громом и молнией и исчезают, оставляя после себя безмолвные руины.

Кто из людей ощущает это смятение универсума? Их интересует только собственное кружение в мире себе подобных. Они видят в универсуме только призраков, которых сами вызывают к жизни и которые, как представляется, связаны с их собственной природой лишь потому, что являются ее порождением. Но эти призраки существуют и это самое главное, это и есть подлинное событие, нечто необычное, встающее на их пути. Для этих людей буквально не происходит ничего. Их считают спокойными, потому что ничто не волнует их, бесстрастными, потому что их чувствительность притуплена, равнодушными, потому что они не способны посвятить себя чему бы то ни было. Чего здесь больше: отсутствия любознательности или непреклонности, безразличия или предрассудков? Есть и другие, которые цепляются ко всему, но ничто глубоко не трогает их; это как раз те самые люди, которые впадают в замешательство, как только подлинное событие вторгается в их жизнь, и, подобно свихнувшимся старым девам, бегут по дороге, громко крича о своем замешательстве. Существуют и такие, которые с выгодой для себя трактуют события: они придают слишком большое значение некоторым незначительным достижениям, чтобы не расходовать свои силы ни на что другое, или же, разочаровавшись в чем-то, они считают себя отвергнутыми всеми и избегают деятельности, видя в ней источник опасности. Существуют и еще более трусливые: преувеличивая значение происходящего, они теряются, стараются избежать его, подобно тому как быстро и надежно мы уворачиваемся от камня, летящего в нашу сторону; каждое событие буквально подавляет их, предрасполагает к угрызениям совести или заставляет прямо испытывать их. Наконец, сюда следует причислить и неумелых. В том, что касается событий, мы все одинаковы: одному из них, самому неприметному, мы, по причине впечатлительности, приписываем особое значение и опасность, в другом же, которое могло указать нам путь к будущему, мы не видим всей его масштабности: мы слишком поздно сжимаем пальцы, чтобы схватить его. Мы со своими большими и неловкими телами проходим мимо этих чувствительных существ.

Между тем событие, если я способен воспринять его, как раз и является откровением, проливающим свет на все неизведанное, на природу и людей, а в некоторых случаях и на что-то еще более значительное. В событии отражается встреча Универсума с моим универсумом: оно указывает на все то, что внутри меня сопротивляется миру, уведомляет о том, что есть во мне жестокого и эгоистического, иногда оно доходит до того, что заставляет меня произносить странные фразы. Оно, собственно, и является тем, чем я не обладаю, что я не создаю; это — катастрофа, полный провал.

Необходимо было бы также сказать о чувстве взаимообмена, или о событии взаимности. Это событие внезапно пронизывает нас, увлекает за собой, преобразуя нас и заставляя пойти туда, куда мы не были способны идти при выборе собственного пути. И здесь опять откровение Универсума говорит о дароприношении.

Таковы преобразования, которым должно подвергнуться сердце человека; это — сердце его сердца, оно расположено глубже, чем чувство, там, где пребывает любовь; оно готовит человека к восприятию истин, которые откроет ему его разум, к льющемуся на него потоку света. Философия конкретного? Там будет видно. Если это то конкретное, с которым все имеют дело, которое с помощью идей и вещей дает непосредственные ощущения без риска, без завоевания, без расстояния, которое достойно только опустошающего эгоистического обладания, то мы видим в нем только грубую похлебку и отвергаем его. Для нас конкретное — это наличное существование на расстоянии протянутой руки, это взгляд, молчание, целомудрие, присутствие в общем со мной универсуме, присутствие, отделенное от меня и вместе с тем связанное со мною, присутствие, к которому я отношусь с радушием; самое конкретное бытие, самую волнующую жизнь можно обрести, если всеми силами души стремиться к самопожертвованию, а не к варварскому обладанию.

С тех пор как в современном мире индивидуалистические и идеалистические взгляды были навязаны еще не достигшей зрелости духовности, внешняя реальность стала рассматриваться как синоним грубого материального насилия. Этот суровый судебный приговор нуждается в пересмотре. Мы уже видели, что в материи нет реального дистанцирования и ей чужд принцип единения. Единственное расстояние, которое можно мыслить, — это духовное расстояние, оно и является объединяющим, когда на это согласна наша свобода. И если выдуманная внешняя реальность, этот идол воображения, ненавистна духовной жизни, то реальное взаимодействие существ между собой и с познаваемыми ими объектами является первичным духовным требованием, реальностью, которая обеспечивает их взаимоотношения и самопожертвование друг другу.

Но это еще не все. Взаимообмен, который существует в Универсуме, никогда не является равным. Нам известно восходящее движение, которое свойственно присутствию и которое, распространяясь вширь, увлекает нас; мы знаем о нем, потому что требуем искренности ото всех присутствий, с которыми мы сталкиваемся, потому что чувствуем интенсивность некоторых из них благодаря внутреннему движению, которое они пробуждают в нас, потому что они оказывают сопротивление нашему разуму, потому что они взывают к нам и нашей жизни. Для наших новых приматов общим является то, что они предрасположены к духовной лености, которая вроде бы достигается возвратом к инстинкту; будто человек наделен самодостаточной природой, и вследствие этого приобретенный опыт является чем-то искусственным. Но перед лицом духа сам инстинкт принимает вид чего-то законченного, какого-то чуждого основания, которое может получить права гражданства только благодаря новому употреблению и переплавке, в которую его вовлекает дух.

Таким образом, преобразование человека осуществляется по ту сторону самого человека. Мы сумеем обрести смысл человека только тогда, когда вновь постигнем смысл Универсума. Давайте подумаем, что представляет собою этот универсализм. Никаких глупостей в стиле Лейбница, оставшегося глухим к стенаниям Универсума. Универсум разбит на отдельные фрагменты, он лишен гармонии: так что же, и нам отказаться от целостности и гармонии? Оскорбления, возмущения, ненависть, переходящая в любовь, которые встречаются там, где царствует любовь, оказываются для вас более близкими по духу, чем гармоничные души, которых не трогают горести мира. Универсум — это наша далекая звезда. Мы его почти совсем не знаем, мы только начинаем его познавать и добились здесь некоторых результатов; для нас этот опыт не может быть ничем иным, кроме усилия, идущего из человеческих глубин. Не будем полагаться на то, что сумеем достичь его благодаря какому-нибудь насильственному воздействию: капитализму, латинизму, советизму, той или иной форме цивилизации. Универсум — это одновременно и централизованный иерархический организм, и всеобщее согласие составляющих его частей. Запад защищает структуру, Восток — сопричастность. Надо соединить и то и другое, не путая метафизические категории с категориями политическими. Метафизические понятия организма и иерархии нисколько не связаны с такими политическими реалиями, как классы и угнетение. Классы возникли по причине неупорядоченной свободы, они исчезнут, когда с достаточной силой утвердится иерархия людей и ценностей, основанная на конкретных функциях и преданности людей друг другу при условии их свободного развития в соответствии с собственными призваниями. Дух, внутри которого любая вещь свободна и в то же время прочна, обеспечивает слитность Универсума, потому что его принцип не заключается ни в иерархическом подчинении, ни во внешней силе; принцип этот — сам порыв, увлекающий всех людей и развивающий чувство братства, пришедшее к ним сверху.

Незаметно мы придали духу облик Личности. После того как мы вступаем с ней в живую сопричастность, мы уже не можем говорить о ней сугубо умозрительно. Наш разум вышел за наши пределы, чтобы в телесной полноте бытия черпать пищу, которой он питает наш дух. Вся наша человечность, сопровождающая его с помощью любви, приходит в движение, ощутив многомерное присутствие этой духовной реальности. Теперь уже дух не может предать нас, не может оставить нас. Наша духовная жизнь не имеет никакой другой цели, кроме самого мира и духа. Мы уже не можем считать мир некой круговертью эгоизма перед лицом объекта. Мы разобрали шаг за шагом все грехи материализма: мыслить и не жить в соответствии с мышлением, не идти туда, куда оно зовет, было бы чистым кощунством. Действовать совместно с другими людьми — это для нас уже перестает быть чем-то случайным, неким призванием, которое ищет для себя оправдания со стороны влиятельных людей, а становится полнотой нашей мысли и завершением нашей любви. Надо полностью посвятить себя этому. Мы выбрали свой путь, и не отступим назад: это не самонадеянность, поскольку при каждом сделанном шаге будут очевидными как наши слабости, так и наши достижения.

Октябрь 1932 г.

Дата добавления: 2015-07-18