Реабилитация сообщества

Сообщество существует только там, где есть различные его члены. Говорить о том, что возможно их абсолютное единство или абсолютная разобщенность, значило бы совершать непростительную ошибку. Человек, который бежит от материи, и человек, который теряется в материи, похожи друг на друга. Так происходит и в сообществе людей. Каждый растет в нем вверх, влекомый своей свободой, стремится стать личностью, обрести господство; но он призван также совершать и горизонтальное движение, цель которого заключается в самопожертвовании.

История, как представляется, разделила надвое это единое призвание. После двух попыток восстановить их единство в античности и в христианстве, я говорю только о Западе, была предпринята и третья — в эпоху Возрождения возник первый абстрактный гуманизм, в котором господствовала мистика индивида; второй, столь же абстрактный и не менее бесчеловечный гуманизм рождается ныне в СССР, где господствует мистика коллектива. Гигантская битва, развертывающаяся на наших глазах, ведется не ради достижения мира и не за улучшение благосостояния людей. Она ведется против первого Возрождения, которое рушится на глазах, и против второго Возрождения, которое еще находится в стадии подготовки. Трагедия состоит в том, что человек пребывает сразу в обоих сражающихся лагерях, и, когда один из них одерживает верх, человек теряет неотчуждаемую половину самого себя.

Индивидуализм надо оценивать во всей его полноте. Индивидуализм — это не только мораль, но и метафизика полного одиночества, того одиночества, которое остается нам, когда мы теряем истину, мир и сообщество людей.

Одиночество и истина: я мыслю не вместе с другими, я не использую общие формы мышления, не разделяю общую точку зрения — я мыслю, подчиняясь собственным эмоциям, я мыслю вполне конкретно, и это есть мое уникальное и недоступное никому познание.

Одиночество и мир: я живу в мелькании собственных ощущений, в устремлениях моего разума; речь идет исключительно о том, чтобы суметь предстать перед лицом собственной совести, чтобы быть совестливым, искренним, целостным; тем самым метафизическая тревога подменяется заботой, имеющей психологический (а впоследствии и психопатологический) характер. Для меня важно только то, что меня отличает от других, даже если речь идет о притворстве или греховности.

Одиночество и другие люди: можно ли считать подлинным Я того абстрактного индивида, дикого бродягу-одиночку, не имеющего ни прошлого, ни будущего, ни привязанностей, ни собственной плоти, на которого снизошел огонь Троицыного дня и который не знает, что такое чувство общности? Такова суверенная свобода. Именно этот индивид нужен современному миру, он молится на него, поскольку для него не существует никаких привязанностей, поскольку живет он за счет собственной спонтанности. Для него преданность, сопричастность, самопожертвование — всего лишь некоторые пространственные образы, существующие вне его. Оправдывая свой животный эгоизм с помощью моральных уловок, он убедил себя в том, что всякое отношение к другому является гнусным принуждением. В мире мыслителей и моралистов все еще указывают пальцем на неотесанные философские учения, которые вводят в свое мировоззрение некую внешнюю сторону и говорят о взаимодействии отдельных реальностей, огрубляя его до такой степени, что оно уже перестает быть взаимообменом. Все твердят о легкомысленном, замкнувшемся в себе индивиде, который не испытывает нужды в собственной решимости. Он не выносит самого себя, собственную волю и всякую преданность как объективный факт, идея о бескорыстной деятельности не оставляет камня на камне от иллюзии о том, будто он иногда был в состоянии вести вынужденный диалог и тем самым разрывал круг своего безысходного одиночества.

Ловкий эгоизм способен ловко защищаться, отрицая все и вся, он не оставляет никакой иной ценности, кроме ценности грубого самоутверждения; это самоутверждение носит наступательный характер, ибо человек, теряя способность принимать что-либо, теряет и желание что-либо отдавать. Среднего человека западного образца на протяжении четырех веков лепили по модели возрождающегося индивидуализма, то есть по модели метафизики, морали, практики эгоистического содержания. Личность перестала быть хранительницей целостности, центром плодоносности и самопожертвования и превратилась в очаг озлобления. Гуманизм? Гуманизм эгоистических притязаний — это всего лишь искусно завуалированный инстинкт силы, его чуть отретушированная копия, получившая распространение в большинстве стран под благожелательной защитой аналитического мышления и римского права.

Не будем, однако, осуждать за это ни аналитическую мысль, которая вовсе не предназначалась для постижения разрозненных явлений, ни понятие права, которое в гораздо меньшей степени является расплывчатым и односторонним, чем понятие эгоистического интереса. Однако под влиянием инстинкта силы они ступили на скользкий путь, на котором вместе с чистотой утратили и всякий контроль над собой. Этот индивидуализм, язык которого, приукрашенный терминами свободы, независимости, терпимости, стал прикрытием для жестокого столкновения противоборствующих сил, необходимо подвергнуть психоаналитическому исследованию. Этот инстинкт присвоил себе все то, что составляет достоинство личности: алчность выдал за благоразумие, эгоизм — за независимость, мелкособственнический интерес — за умение действовать. Мы окружили собственное Я прочной оградой, укрепив ее колючей проволокой, мы привели в полную боевую готовность наши интересы и притязания, представив их в качестве высших добродетелей, и, чтобы разорвать эту оборону, потребуются исключительные средства: может быть, в один прекрасный день Восток даст нам такие средства и мы содрогнемся перед лицом нашего теперешнего Я.

Надо сокрушить не только этих строптивых индивидов — ведь они наложили отпечаток на всю действительность, имеющую коллективистский характер, сначала разрушив ее, а затем переделав по своим образцам. Под влиянием их самоуправного действия человеческий универсум взорвался и рассыпался на отдельные замкнутые в себе миры: классы, нации, профессиональные и экономические интересы. Границы между ними уже не служат объединению, все их силы направлены на то, чтобы отделить и изолировать их друг от друга. Ведь нас дурачат, когда говорят о человеческом содержании льющейся потоком социальной магмы. В этих потоках отдельный индивид не способен подняться над собой, он осажден своим alter ego, еще более безжалостным, чем он сам, одурманенным не знающей границ коллективистской мифологией. Они не только не ослабляют эгоизм, а укрепляют его, делая его самодостаточным, представляя чем-то священным, как если бы справедливое и несправедливое, увеличивая свое влияние, могли меняться местами.

Таковы те общества, которые создал либерализм, опираясь на высвобожденные им самим силы. Все остальное — это выдумки благодушных юристов, находящихся под воздействием сил, существование которых они не желают признавать. Им представляется, что они, опираясь на идею о взаимообмене свободными волепроявлениями, нашли средство для объединения этих разобщенных существ. Вот уже на протяжении ста лет мы видим, как во Франции законодатели преследуют реальность, стремясь навязать ей свою никчемную идею договора, который годится для чего угодно. Договор является необходимым и достаточным, чтобы утвердить право. Необходимый, достаточный — вот вам ваша безопасность, ваше умиротворение, ваше согласие; теперь я со спокойным сердцем могу сказать безработному, что он взял на себя обязанность кормить на 8 франков в день свое семейство, ниспосланное ему счастливой судьбой, как раз в силу этого свободного трудового договора; и японскому солдату — что он согласился размозжить голову китайцу в силу свободного общественного договора; и заключенным той внешне улыбчивой женевской тюрьмы, которую когда-то посетил Руссо, — что их цепи являются самым удивительным творением их собственной свободы. Все свободы уравновешивают друг друга, но кто взвешивал их, кто обсуждал договор между ростовщиком и мелким торговцем, между трестом и отдельными предпринимателями, между победителем и побежденным, между соответствующими компаниями и мною, пользующимся железной дорогой, телефоном, страхованием? Не мешайте делу, не путайтесь под ногами у сильных мира сего! При таком бездушном и бесконтрольном строе свобода — это воровство! Когда нам говорят, что организация правосудия — это утопия, я сразу вижу торчащие из-под колпака уши, но если это говорится искренне, то как раз в этом случае и было бы полнейшей утопией верить в то, что люди, предоставленные самим себе, спонтанно не организуют всеобщую резню.

Если отвергать всякое принуждение, то надо идти до конца: зачем подчиняться вот этому жандарму, моему вчерашнему решению, данному мной слову, если я как волевой субъект сегодня протестую против такого рода обязательств. Вот уже на протяжении нескольких лет мы наблюдаем такое парадоксальное явление: профессиональные сторонники свободного договора, сознательного соглашения, признающие относительность любого суждения, понимающие, что все течет и все меняется, оказываются самыми неумолимыми в провозглашении вечности однажды поставленных подписей. Договор между двумя волевыми субъектами, принятый по сугубо формальному признаку, в будущем может оказаться наилучшим орудием в руках тирании, борющейся против справедливости; это внушительная, но совершенно неприемлемая основа Для созидания истории. Мы придумали законоведов, но постараемся помнить также и о Людовике Святом, который возвращал врагу незаконно захваченные земли. Для того чтобы спасти Запад, нужно освободить его от его собственных пороков. Необходимо раз и навсегда порвать с формализмом: свобода не создает справедливость, она ей служит.

Значение коллективизма состоит в том, что вот уже в течение длительного времени он ведет борьбу за восстановление утраченной универсальности. Конт, Дюркгейм — их попытки не имели успеха, они не затронули сам механизм. Единение искали вокруг формальных идеалов, которые школа предлагала жизни. Более естественной была работа внутри кооперации и ассоциации, направленная на улучшение нравов. Учитывающая дух времени и предусматривающая конкретных людей, она еще сохраняет у Фурье, Прудона и даже Сен-Симона стремление призвать саму личность к строительству коллективных связей и обеспечить ей в новом обществе условия существования. Маркс вынужден был уничтожить последние привязанности человека, которые содействовали становлению личности, чтобы растворить ее в социальной реальности. Личность — это тот, кто отклоняется от общего пути, кто выпадает из огромной сплоченной массы, называемой социальным классом, каждый член которого представляет собой подвижную взаимозаменяемую частицу, жертвующую собой ради единого целого. Мистика полного слияния внутри имманентного бога, столь близкая предрасположенной к религии русской душе. Но самоотречение, если оно не проникает до его сердца, отнюдь не возвышает человека; и речь должна идти об универсальности, какой бы внутренней энергией она ни обладала, а не об экономических связях, классовой принадлежности и производственных отношениях, подменяющих собой человеческое предназначение.

Мы не питаем иллюзий относительно тех сил, которые ныне борются против коммунизма. Устраните страх, пошлость, интересы денежного мешка, классовую ненависть, разгильдяйство, должностные преступления, лишите покоя окопавшегося в себе индивида и вы сможете определить значение того, что стоит выше простого негодования. Именно потому, что мы стремимся к истинному пониманию, потому, что мы хотим стать центром оппозиции, не только не имеющей ничего общего с защитой поставленных под угрозу эгоистических интересов, но и готовой открыто выступить против них, мы ожидаем мощного ответного удара. Мы прекрасно понимаем, на что посягаем, — наша деятельность будет направлена как против тех, кто в незначительной степени поражен этим недугом, так и против тех, кем он полностью овладел. Но если мы хотим, чтобы восторжествовала человечность, если мы хотим одержать победу над бесчеловечностью, нам надо пробиться в те сферы, которые лежат по ту сторону всякого эгоистического интереса.

Если для защиты и спасения личности требуется сопротивление, то мы встанем под знамена такого сопротивления. Но сражаясь во имя личности, мы отказываемся сражаться ради той алчной, агрессивной реальности, которая выступает от ее имени. Личность — это не какие-то внутренние притязания, не жажда чего-то неопределенного, не смутное желание самоутверждения. Это — стиль, противостоящий различным влияниям и вместе с тем широко открытый им, это — способность человека быть чутким и гостеприимным. Это — потребность человеческой психики в творчестве и господстве, которая может осуществиться только внутри человеческого сообщества, где всякое творчество вовлекает в свою орбиту всех, а господство является одновременно служением всем. Это — свобода и инициатива, это — начинания, первые шаги к миру, обещание дружбы, самопожертвование. Обрести себя можно, только потеряв себя, обладать можно только тем, что любишь. Но пойдем дальше, до той истины, которая дает нам спасение: обладать можно только тем, что отдаешь. Ни чрезмерные притязания, ни устранение от мира: нам одинаково чужды точки зрения и Востока и Запада. Мы выбираем движение, в котором объединяются усвоение и самоотдача.

Восстановить эту двойственную структуру, очистить сосредоточившуюся в себе личность от греха собственничества, открыть перед ней путь, ведущий к торжеству самопожертвования и воскрешению универсальности, — такова, в общих чертах, потребность нашего времени, такова задача философии и человечества завтрашнего дня. Было бы утопичным ожидать, что спонтанное развитие нравственности приведет к решению этой задачи: вот почему мы хотим создать сеть направляющих органов. Но не менее утопичным было бы стремление решить эту задачу путем искусственного соединения людей под бдительным надзором технократов или одного класса, присвоившего себе такое право; в каком-либо начинании дух не является животворной силой, он разъедает его, как болезнь.

В последнее время мы замечаем, как почти повсеместно растет стремление вновь говорить о внутренней жизни конкретного человека. Но какими же узкими оказываются ее перспективы! Люди объединяются с помощью смутного чувства того, что они должны чего-то достичь; что тело человека стало не только бременем для его души, как это показал Бергсон, но и что, вместо того чтобы изменить свои формы в соответствии с новыми потребностями духа, оно стало болезненно увеличиваться, словно раковая опухоль; что на полпути между человеком внутренним и человеком социальным для каждого из нас уготована сбитая с толку искусственная душа, сотканная из абстракций, не имеющих никакого отношения к тому, что мы любим. Искусственный человек^[19], индивидуалистический человек, лишенный внутреннего содержания, носитель столь же бессодержательной свободы. Искусственный человек, гражданин без власти, который вместе с властями избирает также и людей, которые будут торговать властью. Искусственный человек, homo oeconomicus капитализма, рука и челюсть, каким изобразил его Пикассо. Искусственный человек, человек, принадлежащий к определенному классу, то есть обладающий определенным набором привычек и условностей, использующий известные выражения, продиктованные невежеством и презрением. Но эти искусственные создания живут, угнетают окружающих и, подчиняясь инерции, ищут удобных путей. Смысл их существования мы сумеем понять лишь тогда, когда по ту сторону их игрищ отыщем всеобщее и естественное предназначение человека.

Итак, мы возвращаемся к центральному пункту: конкретный человек — это человек, отдающий себя. А поскольку великодушие существует лишь в духе, пронизывающем мир и людей, конкретный человек — это человек созерцающий и трудящийся.

Человек создан прежде всего для того, чтобы найти истину мира, а не для того, чтобы благодаря своим способностям покорить материю или, опираясь на нее, обеспечить себе комфорт. За потребностью и рвением в труде всегда стоит жажда созерцания. Труд, это вторжение в мир материи, не имеет своим предназначением одухотворение материи: у человека есть первейшее призвание, труд же — его случайная форма. В труде всегда есть доля принуждения, потому что он является борьбой против сопротивлений, против несовершенно устроенного мира; и тем не менее труд должен быть свободной и радостной деятельностью в самом высоком смысле этого слова, потому что он является проводником духа в мир, его плодотворящей силой. Впрочем, расширяющееся созерцание человека также является разновидностью материального труда, без которого оно превращается в простое приспособление. Созерцание сообщает любому труду новое достоинство. Поскольку труд является законом духовной и материальной деятельности, то воздействие на природу не может пониматься, как это было у Декарта, в качестве материальной тирании: труд — это одновременно и дружеское общение и нравственное завоевание.

Самоуглубление человека, нахождение им принципов, делающих нас людьми, достигаются им самостоятельно благодаря объединению созерцания и труда. Порочно и бесчеловечно то общество, которое одним отказывает в досуге, необходимом для внутренней жизни, а других ожесточает в неприязни к ремеслу.

Однако поскольку люди, несмотря на все, остаются людьми, они всегда находят свой путь в этой противоречивой истории. При всем ее многообразии, несмотря на наше отношение к ней, она остается тем водным пространством, в котором отражается весь мир. Ученые, поделившие между собой зоны исследования, познают их отраженными в этом мерцающем зеркале. Вот почему мы с такой деликатностью относимся к их частной жизни: мы видим в ней живое выражение наших самых добрых устремлений.

Но и они должны научиться видеть их. Казалось, нам стоило бы испытывать двойной страх — и потому, что мы все различны (это грозит нам одиночеством), и потому, что мы ищем общности (это является причиной нашего беспокойства). Из лености или по легкомыслию, чтобы не быть связанными ни тем ни другим, мы стремимся забыться, беря на себя те или иные роли, копируя уже готовые образцы, передаваемые от поколения к поколению или созданные в соответствии с быстрорастущей модой. Творчество может пробить брешь в однообразном следовании событий. Самоуглубление может до такой степени расстроить жизнь, что восстановить ее удастся только с помощью крайних мер. Нам нужно прежде всего научиться избегать очевидных пошлостей, общепринятых способов чувствования и мышления, на которые нас обрекает школярская наука, легковесных штампов, наводняющих общественное мнение, газеты, коммерческое кино. Мне необходимо бороться против всей собственной жизни, ибо я постоянно порождаю банальности: как только я прикасаюсь к какому-нибудь образу или идее, в них что-то сразу же увядает, начинает клониться вниз, и чем дольше мое воздействие, тем стремительнее их падение.

Так что же, именно о таком завоевании Я идет речь? О гибели всех вещей, становящихся моей собственностью, об анонимном характере всех моих приобретений? — Нет, это всего лишь темная ночь, через которую надо пройти, чтобы достичь новых глубин. Нам не преодолеть легкомыслия, полагаясь на собственные душевные силы, нам не избавить мир от серости, даже если мы найдем в нем что-то исключительное. Ничто не избегает постепенного разложения; с помощью нашего жалкого воображения мы сумеем добиться чего-либо, только идя окольным, непривычным путем. Необходимо изменить сам смысл наших отношений с универсумом, направив животворный луч света на наши богатства, который высветит только один их аспект, говорящий о том, что они предназначены для дароподношения. Безразличие — это самый обычный путь к окостенению: мы сумеем избавиться от безразличия только тогда, когда заставим себя выйти за собственные пределы. Коллективная жизнь при условии ее достаточно глубокого укоренения не является для души казармой, как это нередко пытаются представить. Мы уже говорили, что люди владеют только тем, что отдают. Нам удалось превратить эту собственно человеческую истину в метафизику личности, она в то же время является подлинной метафизикой коллективизма, к которому устремляется наша эпоха; и мы должны всеми силами помогать ему, очищая от всего наносного и направляя по собственно человеческому пути; только тогда нам станет ясно, что любовь разнообразит то, что объединяет, и что только благодаря ей мир приобретает многокрасочность.

Любовь успокаивает, коллектив приводит в волнение. Это происходит тогда, когда игнорируются требования любви и искажаются

_________пропуск в имеющемся тексте, предположительно 2 строки___________

тиве надо учиться, потому что в противном случае, если мы не ил иним окопавшегося в нас индивида, мы погибнем; потому что к этому настойчиво направляет нас сам мир, и в еще большей мере потому, что существует любовь — этот вечный закон, который на протяжении многих веков постепенно утрачивал свое значение. Надо будет всесторонним образом подорвать застарелое зло.

Научимся понимать другого человека. Мы вовсе не против привязанности: среда, в которой царит любовь, воздействуя на наш внутренний мир, задавая ему определенную тональность, укрепляет в нас чувство привязанности; и даже если мы пребываем в одиночестве, она удовлетворяет нашу потребность соучастия и сопричастности. Однако всякая привязанность стремится обособиться, всякий союз — вылиться в эгоизм. Как бы широка ни была наша душа, всегда существуют такие люди, которым не нашлось места в ней. Необходимо что-то отбросить, поставить себя на первое место — да, это так. Но надо также отказаться от леностного прозябания, выйти из своей скорлупы, вылезти из уютного кресла, нарушить привычный ход вещей. Тогда и наши самые интимные отношения, очищенные от эгоизма, станут более прочными, более определенными, а сами мы окажемся способными откликаться всем людям, с которыми столкнемся, выйдя за пределы своих границ.

Любви достойно все то, что молодо, что набирает силу. Речь идет не просто о динамизме, ставшем расхожей идеей у словоохотливых философов, — речь идет о болезненном опыте. Каждый день мы наблюдаем, как люди, которые совместно защищают дух, путают вечное и набившее оскомину обыденное, как они, словно старики, злобно и дьявольски агрессивно ненавидят все то, что только появляется и несет в себе ростки будущего. Дело в том, что молодость, как и все непривычное нам, вырывает нас из тепличных условий и привычных мест. Ее добродетель состоит не в том, что она способна изменить мир: изменение может быть и отступлением назад, а новое — оно всегда новое. Ее добродетель состоит как раз в том, что она является молодостью, то есть той самой внутренней чистотой, благородством, свежестью и избыточностью, которые наиболее свойственны вещам, только что появившимся на свет. Мы должны быть молодыми и устремленными вперед не потому, что бытие — это движение, а потому, что инертность материального все превращает в мумию и существует только одно средство оставаться чистым, милосердным, свежим и плодотворным — возрождаться все вновь и вновь. Парадокс мира состоит в следующем: самоотречение укрепляет личность, а постоянное обновление спасает вечные богатства. Одно направление, один контур — да, это так, но внутри — путешествие, не знающее границ.

Наконец, необходимо культивировать бедность духа, способную возвратить ему тягу к универсальности; она подобна материальной бедности, которая в мире денег носит чрезвычайный характер, учит любви к людям. Откажемся от чрезмерных потребностей, как тех, которые исходят от укрывшихся в нас индивидов, так и тех, которые связаны с религиозными и национальными предрассудками. Возлюбим изобилие, идущее от целостности, а не от отдельных частностей. Избавимся от всех тех побрякушек, которые можно нацепить на себя и добиться уважения окружающих; благодаря всепобеждающей бедности и не знающей границ любви мы вновь вернем неповторимое своеобразие каждой вещи и каждой личности. Без этого наша любовь к ним будет всего лишь простым обожанием. И чем больше мы будем работать над их укреплением, тем в большей степени они будут всеобъемлющими и индивидуальными. Интеллектуальная деятельность, выводящая нас за пределы унифицированной реальности, является наилучшей дорогой, ведущей в царство любви.

Мы должны воспользоваться всеми этими средствами, чтобы у личности выработалась новая привычка — привычка рассматривать все человеческие проблемы с точки зрения блага сообщества, а не с точки зрения индивидуального каприза. Сообщество — это, конечно, не все, но обособленная человеческая личность — это ничто. Коммунизм является философией, говорящей от третьего лица, философией безличного. Но существует две философии, говорящие от первого лица, два способа мыслить и обосновывать само это первое лицо: мы выступаем против философии Я, за философию Мы.

Дата добавления: 2015-07-18